<<На главную

БИБЛИОТЕКА
ЗАВТРАШНЕЙ
КНИГИ

Михаил Садовский

РАССКАЗЫ

СОДЕРЖАНИЕ

ШТЫК АГАФЬЯ ПАВЛОВНА МИТЕНЬКА ЖАВОРОНОК ФЕЙС АП ЗА ЧТО МЕНЯ УБИЛИ? ЗИГА

Во влажный запах прибрежных мостков умещалось теперь всё Мишкино детство. Он сбегал поутру с пригорка по тропинке между деревьев, осторожно ступал шага два по чёрным скользким доскам и смотрел сначала под ноги: как в щели между ними внизу блестела вода, а потом — вдаль, где эти доски начинали расплываться в тумане, поднимающемся от озера. Что-то кричал ему дрозд с берега, воробьи дрались на песке, но он не обращал никакого внимания — стоял, замерев, ждал и впитывал запах: втягивал воздух ноздрями, казалось даже, самой кожей. Туман запутывался в его волосах, майка навлажнялась невидимыми капельками, и холод пробегал по телу, проверяя, куда ещё не пробрался, в каком уголке не застрял, хоть ненадолго, чтобы погреться...
Затем он сразу сбрасывал штаны, рубашку и осторожно ступал по скользкому, чтобы не упасть, доходил до середины мостка, поворачивался лицом к воде и плюхался в неё. Сначала казалось, что дыхание остановилось, а когда голова показывалась над поверхностью, телу становилось тепло-тепло и долго не хотелось вылезать...
Плавать Мишка не умеет, поэтому и не идёт до конца мостков — там с головкой и дна не достанешь, а тут можно стоять на гладком песке, большим пальцем выкапывать в нём обкатанный камешек и, замерев, слушать: по воде далеко звук летит... Сначала тонкий скрип, будто чайка, когда ссорится "кри-и, кри-и", потом еле-еле слышно "пыл-плыл, пыл-плыл" — это плицы вёсел по воде шлёпают, потом уж совсем близко вода по щекам лодки возле носа: "плюх-плюх-плюх-плюх"... ходко идёт... И вот она вдруг разом выросла метрах в пяти, а Мишка — раз и головой под мостки — чуть колени согнул и стой себе сколько хочешь... наблюдай... голова между водой и досками.
Лодка бортом по мостику "ширк-ширк ", потом днищем по песку — и встала... а Мишка с другой стороны настила вылез и смотрит ей в спину... Тольваныч ноги за борт и прямо в воду — штанины до колена закатаны... Сперва вёсла вынес, на попа у дуба поставил, за садком вернулся, а улов в ведре... Мишка сложил ладонь лодочкой и плюхнул по воде — очень гулко получается. Обернулся рыбак и смотрит:
— Ты что ж, мил человек, меня ожидал, позволь спросить?
— Не-а... я зарядку делаю... — улыбается Мишка
— А! Понятно, понятно... ты бы не застыл, мил человек, потому что подведёшь меня страшенно... сказать тебе даже не могу, как. А если насчёт рыбы — пожалуйста, пойдём посмотрим, какова нынче...
Но Мишка не идёт к Тольванычу, потому что не может смотреть на грустную рыбу в ведре... однажды он так весь улов-то и выпустил: оставили ведро рыбаки чужие на берегу на солнце — чего оставили, куда ходили... Подошёл он, да как увидел серые рыбьи глаза влажные — точь-в-точь будто они плачут там — ухватился за проволочную ручку и стал волочить по песку ведро — канаву прокопал полукруглым краем днища, а как вода озёрная подбивать стала ведро, и тащить стало легче, он его прямо на глубину заволок и притопил... Рыбы-то не поверили сразу такому счастью, толкутся глупые, в стенки тыкаются, никак понять не могут, откуда свежей струёй потянуло. Тогда Мишка чуть наклонил край ведра, и они бегом! По одной, по одной — безо всякого шума-плеска, только хвостами на прощанье раз-раз и... нету... Потом его чуть не прибили — те, когда вернулись... От матери тоже попало — нажаловались, конечно, мол, хулиганство... а он и спорить не стал... А на всякие хитрости и обманки живое-то вытягивать так, что дышать нечем — это что? Хулиганство-хулиганство...
— Ты, значит, как уговорились, слышь, Миш, не подведи... а то прошлый раз, когда мать в город тебя возила, так и вечер пустой был... вот те, честное слово...
— Какое? — интересуется Мишка.
— Ну, какое? Моё. Хошь? Мужское! Хошь? Рыбацкое...
— Рыбацкое не хочу... А уже припекает... Тольваныч, а мы как — на мотоцикле опять?
— Чего тарахтеть зря — тут пройти то с полкило`метра... Ты бы обтёрся, а то весь пошёл пупырчиками, как гусак. Голос-то беречь, мил человек, надо — это ведь от Бога дар... не всякому... А хочешь, пойдём чайку с мёдом или ушицы вчерашней с полмисочки?
— Пошли, — соглашается Мишка и идёт рядом, только не с той стороны, где ведро...
Дружба у них странная и случайная вышла. Началась она в прошлом году, когда появились тут в глухом углу мать с мальчишкой в начале лета, вроде чужие, пришлые. Остановились у Петелихи... Да тут и домов-то по пальцам пересчитать: деревня с конца двадцатых хиреть стала... Богатая была... усадьба барская на взгорке в дубах стояла. С неё начали — зачем сожгли? Ну, разграбили, растащили — ещё понять можно, а сожгли — зачем? Да и барин не злой был... но свели счёты. Потом всех раскулачили: сказали, что гнездо здесь кулаки свили... всех в кулаки записали... а тут войны одна за другой. Три войны подряд... Мужиков ушедших по пальцам сосчитать, кто вернулся... Двоих потом свои забрали, как потом ясно стало: навсегда, за то, что в плену были. За 10 лет никого не стало... После ещё бригадира Тимонина посадили... Пашу Берегового... сказали "шпионы"... На пустые места мало людей потянулось... бабы, кто выжили, к детям куда-то подались, вдовы, что смогли судьбу устроить, тоже с мест снялись... Он и сам не местный — соседский... Всё это на его веку случилось.
Бобылём жить трудно... С детства у него один глаз слепой был, потому и выжил... а жениться не успел... Вот, как стало к старости клониться время, он и решился из соседней деревни перебрался... Городок тут и недалеко, а ехать неудобно: так бы рыбки наловить да продать, а на дорогу потратишься... а здесь продать некому... аловишь, наловишь — в три горла есть не будешь. Одной соседке отнесёт Прасковьня, другой... сам он стесняется... такой человек...
Как-то вечером сидел он с баяном в избе, наигрывал, вдруг за раскрытым окном обнаружился шорох непонятный. Выглянул он и увидел мальчика. Ты чего, мол, и зазвал в комнату, стал расспрашивать, мёдом своим угощать майским — так и познакомились. А после чаю взялся он опять за баян, да просто так и сказал: ты, подпевай, мол, мне... песни то какие-нибудь знаешь? А когда мальчишечка запел, он вдруг напрягся весь и даже играть стал тише, чтоб не заглушать его. Такая пошла у Мишки линия высокая и чистая, что казалось стаканы на полке отзванивают. И чего только не знал он! И "Тёмную ночь" и "Летят перелётные птицы", и "Ой, Самара городок", а когда завёл "Ой, да ты кали-и-и-и-и-ну-ушка, ой, да ты, мали-и-и-ну-ушка...", почувствовал взрослый человек, что слёзы у него сейчас побегут из глаз, и смахнуть их не удастся — руки заняты, только что в плечо пиджака упереться на сторону да на другую и промокнуть их... Откуда такой колоколец в горле у мальчишки появиться может — ни натуги, ни трещинки! Как возьмёт звук, он у него горошком в горле катается да в другой звук так плавно перетекает — ни перерыва, ни вздоха... “Мил человек, ты дыши хоть, не забывай,” — хотел он сказать, да осёкся, — какие тут советы, когда дух захватывает... А мальчишка запыхается, наберёт в себя запасу побольше, и опять, как заведёт... Только по радио, может, и слыхал он такое душевное пение... да здесь-то живое, рядом...
— Миш, а Миш, тебе учиться надо!
— А я и пойду в школу осенью, — согласился Мишка.
— Да я не про такую учёбу говорю! Тебе надо петь учиться!
— А что, разве так нельзя? Разве петь учатся?
— Э, мил человек! А как же — это наука большая! В консерваторию тебе надо! Там и грамота музыкальная — ноты, значит, и профессор тебя учить будет... В Москву надо...
— Нет, — Мишка не согласился. — Я самолёты буду строить.
— Почему самолёты? У тебя что же, мечта такая?
— Да, чтобы они не разбивались.
— Разве так уж и бьются?
— Бьются... сильно...
— Кто ж тебе сказал такое? Да у нас знаешь какие самолёты, — учшие в мире... Может, у тебя отец самолёты строит?
— Нет. Он разбился. Построили самолёт, а он его испытывал… A я такой построю, чтоб никогда не разбивался...
— Эх, вот оно что!.. Ну, прости, мил человек, хорошая мечта у тебя. Сколько ж тебе людей спасибо скажут... И отца непременно жалко... А только голос-то редкостный у тебя... Ты мать-то, маму, мил человек, попроси — пусть тебя умным людям покажет. Они то же скажут... Вот был бы я не самоучка, и жизнь у меня была б другая, музыкальная! Да когда учиться-то было... война, да война... А сам попытался, знаешь, я и самоучитель купил... книгу такую с объяснениями и нотами, но духу не хватило... Работать надо, уставал очень, а что б по нотному играть, надо учиться много — самому освоить просто немыслимо...
Вот так и началась их дружба в прошлом году. Само собой вышло: что ни вечер — у них спевка. Сначала вдвоём были. За неделю весь запас Мишкин перепели. А тут как раз и выяснили они, что уже несколько дней, как приходят местные бабы со своими стульчиками да скамеечками. Садятся укромно за разросшейся акацией, чтоб не смущать артиста, значит, и слушают... А когда песни повторяться часто стали — запас иссякать вздумал, они приметили и начали помощь предлагать, да подсказывать... и пошла такая в деревне жизнь по вечерам, что со всех огородов, да дворов не к телевизору спешили одиночество коротать, а на Мишкин голос...
До соседнего Глухова, такой же бедолажной полупустой деревеньки, с полверсты не больше... и там прослышали про их затеи... Потянулись любители...
А на этот год и сами они: Мишка с Анатолием Иванычем стали на выходе выступать. Закроет Анатолий Иванович свой баян полный в чёрный выгнутый да скошенный футляр, ремень в ручку и на плечо... А идти по-над озером дубовой рощей — красоты наглядятся по дороге, вроде специально, чтоб потом её всю и выпеть на разные мелодии.
Никуда, конечно, мама Мишку не показала после первого лета, хотя говорили ей и в городе. Огорчился Тольваныч, когда узнал, да помалкивал — не набрался смелости чужой женщине советы давать, только погрустнел как-то: чем он Мишку подпереть мог? Петь-то славно, конечно, и душе хорошо, да пареньку бы время не упустить. Своих детей не имел он и теперь переживал за чужого, словно сказать ему хотел, что сыну бы сказал: я не смог, а ты дерзни, раз тебя Бог отметил... А такой талант всем заметен был.
"Подрастёт ещё" — думала Мишкина мамаю. Не досуг ей было заниматься этим: сыт бы был, да дом в порядке... В тридцать лет вдоветь не сладко... Но однажды, когда не оказалось сына дома, заволновалась и пошла его искать. Кто-то и подсказал ей, что там они, в Глухове, наверняка, потому что шли вместе с Тольванычем рощей в ту сторону. Она туда и отправилась. Решила наругать сына, что ушёл не сказавшись.
Музыку творили в большой комнате — не любил Тольваныч посиделок на скамеечке у забора или за околицей... Полна комната набилась, окна-двери пооткрывали от духоты... И пока шло всё знакомое, рассматривала она, как её Мишку слушают люди. А когда вдруг запел он такое, что она вроде по радио только слышала, уставилась она сама в рот ему и почувовала, что прямо трясёт её всю, особо когда до самых верхов добирается Мишка, и такая нитяная нота звенит, а баян так бархатисто под ней стелется, что, кажется, задохнётся от волнения — и ей самой тогда воздуха не хватает, сердце колотится: вдруг сорвётся с высоты такой — костей не соберёт! А он — ничего, знай себе выводит: "Не видать певца полей, где поёт так громко, над подруженькой своей жаворонок звонкий"... Просто про себя вроде поёт! И жаворонка она воочию видит в вышине где-то под синевой... И тут по-настоящему поняла она, что ей говорили и Тольваныч, и соседи в городе — не глухая же... И так ей страшно стало: отчего это всё у них в семье в вышину мужиков тянет?! Один сорвался... теперь второй в поднебесье забраться хочет... Может, не надо этого вовсе, не надо! Может, от этого беды одни, а ходить надо по земле, как все люди... не лезть... вверх... Мысли стрекотали кузнечиками и тоже рвались вверх скоро, скоро... И она почувствовала ещё, откуда этот страх... От беспомощности... Пел и пел мальчишка... Она сама петь любила, а теперь увидела, что он уже забрался туда, на самую верхотуру, где поют жаворонки, и ничего нельзя поделать, чтобы вернуть его обратно на землю.

воскресенье, 25 марта 2001 г.
 

К содержанию
 

<< К ОГЛАВЛЕНИЮ РАЗДЕЛА

На главную сайта

вверх