<<На главную

БИБЛИОТЕКА
ЗАВТРАШНЕЙ
КНИГИ

РАССКАЗЫ

СОДЕРЖАНИЕ

АГАФЬЯ ПАВЛОВНА

Хоронили Агафью Павловну просто. За телегой шла завхоз детдома Блюмкина Фрида Соломоновна, да рыжий кот Никоша следовал мелкими перебежками по траве, росшей пучками вдоль дороги. Больше никто из начальства и воспитателей не могли в этот день оторваться от дел — детям гнали глисты, и весь двор был усеян кучами с червями. Мучимые позывами ребята не успевали добегать до очка в деревянном клозете в углу двора, кому-то становилось плохо, их тошнило.
Родных у этой высохшей сутулой старушонки не было — кто знает, где они сгинули... В её коморке под лестницей нашли старинное зеркало в чёрной рамке из кружевного чугуна каслинского литья, томик Пушкина, Новый завет в сафьяновом переплёте с серебряными застёжками, а в середине дагеротип красавицы — у неё на голове белая наколка с крестиком, какие раньше носили в госпиталях. На обороте карточки в фиолетовой виньетке М.С.Левин "Фото и портреты" стояла дата 1916 год... Вот и всё богатство...
Попа неизвестно откуда пригласили, потому что местный храм ещё до войны был закрыт, иконостас тщательно разграблен прихожанами, а колокола увезены на переплавку. Тоненьким голоском батюшка скоренько напутствовал усопшую перед вечной дорогой. Простой грубый крест воткнули в землю, в шероховатую его деревянную поверхность впитались фиолетовые буквы и две даты через чёрточку... Фрида Соломоновна постояла молча и ушла, кошек она не любила, говорила про Никошу "ди кац" и ни разу не сказала "кецеле" , поэтому он остался с Агафьей Павловной, которая два года назад спасла его, выходила и выкормила.
К независимости Никоши, доходившей до наглости, все в детском доме привыкли, отлучки его мало кого волновали, но совпавшие события, как всегда бывает, заставили многих и о многом задуматься. Смерть даже не близкого человека задевает каждого...
Следом за Никошей исчезла Наташа Куркина. Это обнаружили в полдник — место за столиком пустовало. В милицию пока не заявляли. Сначала отправились на станцию — по магазинам и палаточкам. Заглянули в кинотеатр, на рынок... ЧП не случилось, слава Богу, и директор был счастлив, когда случайный человек сказал, что девочка с кошкой сидела на свежей могиле на кладбище и уходить не хотела — сторож её к себе забрал, и, пока поит чаем, можно поглядеть: не их ли она. В посёлке было ещё два детских дома. Сирот хватало.
Маленькая Наташа с косицей такой же остренькой, как её конопатый носик, молчала, не каялась за проступок и не возражала вернуться. Но через день она снова сбежала, и нашли её там же — на могиле Агафьи Павловны. Её обещали наказать, стыдили, да только всё это проходило мимо её сосредоточенного сознания — какое наказание страшнее сиротства в восемь лет. Она убегала регулярно, и находили её в одном и том же месте. Тогда Фрида пошла к директору и просила его дать ей несколько дней в счёт отпуска и разрешить девочке побыть с ней. Директор, конечно, удивился, но не отказал.
Два дня провели они, не разлучаясь, в тесной Фридиной комнатке в жёлтом довоенной постройки бараке на втором этаже, а на третий утром: "Знаешь что? Пойдём в гости!" — сказала Фрида Наташе, и они отправились по дороге на станцию. Единственный человек, с кем Фрида могла посоветоваться, Блюма, жила на той стороне.
— Пусть она пока погуляет, — сказала Блюма, накрывая на стол.
— Нейн. Зи велт антлойфн... — возразила Фрида.
— Ун ви кен мир рейдн? — спросила Блюма и кивнула на девочку.
— Аф идиш, — спокойно ответила Фрида.
Наташа сидела с книгой у окна и то смотрела на пустырь, то опускала глаза на страницу и механически читала, а за её спиной монотонно лились непонятные ей слова, но она чувствовала, хотя не понимала как, что говорят о ней...
— Зачем тебе это надо, — говорила Блюма. — Такая трудная девочка. И опять в одной комнате. Может, ты ещё ... — Фрида перебивала её, сердилась. Они сидели молча несколько минут, и снова разговор тянулся, как рваное кружево.
— Она никого не помнит из своих — ни отца, ни мать, может, и ещё дети были... а у меня их не было. Ей мать нужна. Она и на могилку поэтому каждый день убегает... Они же все там, к этой Агафье каждый день в коморку чуть что прибегали, а та на свои гроши им подушечки сахарные покупала — у неё тоже никого не было. Она Наташе незадолго до кончины стала свою жизнь рассказывать, словно чувствовала, что скоро — всё, чтоб от неё хоть что-то осталось, понимаешь... Так она мне вчера начала пересказывать перед сном, вместо моей сказки... такое же не придумаешь... Мужа у неё красные расстреляли — где, она, конечно, не знает, или Наташа не запомнила, что сделаешь — ребёнок… Отца Агафьи перед войной посадили, и больше ни слуху, ни духу, а сын на фронте погиб... А она, ты видела её фотографию на могиле — это Мельник сделал... он сказал, что может его Симе и детям тоже кто-нибудь сделает портрет на могиле, если бы только знать, где... Так она институт в Петербурге кончила до революции ещё, конечно, и тоже на фронте ещё в ту войну была... в эту её не пустили... И Наташу она звала не по имени, а "внучка"... Ей же пятьдесят лет было, этой старухе, ты же видела, ей можно было сто дать... она же еле ходила... Этот наш директор, он же какой человек оказался... взял же её на работу, — нигде не брали... подыхай с голоду, раз у тебя муж такой и отец такой... Знаешь, что он мне сказал? Я не знала, как начать, всё Иван Евдокимович, Иван Евдокимович... так он мне сам говорит: "Посиди с ней дома, — это, с ней, — и Фрида скосила глаза к окну. — Может, — говорит, — она на тебя переключится." — Ты понимаешь? А переключилась я. Ну, что делать? Агафья же дочь врага народа, — снова перескочила Фрида. —Она даже не знает… не знала, где её мужа кости… на сына хоть похоронка пришла... — Блюма собирала ладонью крошки с клеёнки и молчала.
— И что? — спросила она, наконец. — Ещё год. Ещё год. Пока ты одна — так на всякий случай всегда есть средство... — Фрида посмотрела на неё:
— Я знаю, про что ты думаешь... Так может, лучшее српедство против этого, чтобы тебя кто-то тянул за юбку? — Блюма опять долго молчала и потом согласилась:
— Лучше. Лучше кто–нибудь другой вообще стянул бы с тебя юбку... но я уже всё забыла про это. Фрида, посмотри на нас, кому мы нужны?..
— Так, может быть, ей? — подняла глаза Фрида. — И когда я не сплю по ночам, не буду давиться подушкой, а слушать, как она дышит?!
Тогда Блюма пустила в ход последний аргумент, чтобы убедить приятельницу:
— У неё же крест на шее!
— Ну, и что? — Крест, — согласилась Фрида. — Их Бог тоже еврей был, между прочим. Она ребёнок — ей повесили крестик. А я часто хожу в синагогу? А ты-то когда там была? Мацу боишься купить, чтобы не узнали. Мы евреи, когда нас надо стрелять и резать, а так мы такие же, как они. Что этот крестик? Крестик... Так она снимет его.
— Это же грех!.. — но Фрида уже не могла остановиться:
— Чей, чей грех?! Мой? Её, ребёнка? — она зашептала оглядываясь, — Это их, их грех... и куда бы мы ни бежали, нас везде убивают... и там, и тут...
— Так зачем же ты её за собой тащишь?
— Зачем? Если я не потащу её — она сама уйдёт... Знаешь, что она мне сказала: "Я хочу туда, к Агафье Павловне, — больше меня никто не любит..." Сторож у неё нашёл бутылочку хины... — ты понимаешь? Хорошо, что никто не знает... думаешь в психушке ей лучше будет? Или в доме для дефективных...
Наташа понуро смотрела в окно — буквы в книге стали серыми и расплывчатыми. Она ужасно хотела писать, но стеснялась сказать, а просто встать и пойти в туалет не могла, потому что наверняка подумали бы, что она опять убегает, а она не хотела, чтобы её вернули обратно в шумную спальню. Она не любила Фриду, но с ней было хорошо — никто не приставал с расспросами, никто не дёргал за косичку и не дразнил попадьёй... Но когда она почувствовала, что сейчас лопнет и окажется в луже, резко повернулась, уронила книгу и уже не могла за ней наклониться.
— Гвалт! — вскрикнула Блюма, — Фрида, ты что не видишь, что ребёнку в туалет надо! — и она вскочила, протянув девочке руку. Когда они вернулись обратно в комнату, Блюма посмотрела в ожидающие глаза подруги и тихо сказала:
— Вейст вос? Эфшер ду бист герехт... — и она сильнее стиснула худенькую ручку.
Так они и не кончили спор. Наташа медленно подошла к Фриде и прижалась головой к её животу. Первый раз. Может быть, она уже тоже научилась понимать на идиш, как это случалось со всеми детьми в еврейских семьях, где родители, чтобы поговорить о "чём-то" при детях, пользовались не тем языком, на котором их чад учила улица и школа...
В детский дом они обе больше не вернулись. Фрида через друзей по блату устроила девочку в лесную школу и ездила к ней туда каждую неделю, тратя на дорогу три часа в один конец. Сначала это время дороги было временем борьбы "за" и "против", потом, когда поездки вошли в привычку — временем удовлетворённого ожидания: она ехала к ребёнку... и боялась вслух сказать, чтобы не сглазить, к своему ребёнку, потом... Она перешла формовщицей на галошную фабрику — тут и платили больше, и не разрывалось сердце от детдомовского "контингента". А главное, как подсказал ей умный человек, рабочему не могли отказать в усыновлении. Она ехала к дочери, справки ползли по столам и коридорам. Девочку проверить было просто — её нашли в поле после бомбёжки поезда — вот и всё, а фамилию и имя записали с её слов — больше она ничего не знала. С Блюмкиной Фридой Соломоновной было сложнее — она по бумагам погибла в гетто, и главное теперь — доказать, что не врагам она обязана тем, что выжила, а той женщине, которая простреленная уже, падая, склонилась перед ней и так приняла в себя ещё одну пулю, предназначенную ей, Фриде, и долетевшую до неё сквозь чужое тело... Это всё было невыразимо трудно. Доказать было трудно, ждать было трудно... И свидетели все прочно молчали, лёжа во рву, и стрелявшие не знали, что так случилось. Они бы не пожалели ещё капли свинца. Но так вышло. И все, державшие её бумаги, досадовали теперь, потому что — умер, так умер, а то надо на себя брать ответственность и верить, да ещё отдавать ребёнка в её руки.
Беготня по инстанциям отнимала столько времени, что порой она не успевала домой и ночевала у женщин в общежитии.
Однажды, в субботу, забежав домой, она нашла под дверью записку: "Приходите. Блюме плохо." Она бросила сумку, в которой несла "кое-что" для Наташки, и выскочила из дома. Блюмы она не застала, но Роза увела её к себе в комнату, чтобы кухня не мешала рассказывать, хотя и рассказывать-то было нечего, потому что Блюма ничего так и не успела. Соседи услышали жуткий детский крик с чердака, и побежали, там Блюма стояла с петлей из верёвки в руках. Вот и всё. Но потом она три дня не вставала, и накормить они её не могли, а одну оставлять боялись — кто это может не ходить на работу. Пока получалось, так дежурили по очереди, но Исер всё же уговорил её сесть в машину, и тогда они сдали её в больницу... Нет, "не самашедший дом", а в больницу, и никакой "не жёлтый, не жёлтый". Обычный серый дом и написано: "Больница", откуда она знает, какой номер. Вот, есть адрес.
Фрида взяла бумажку и даже забыла попрощаться. Она шла, ничего не видя, и не могла объяснить, как оказалась на кладбище — у неё здесь никого не было. Нет. Неправда. Она стояла перед этим крестом с фиолетовыми расплывшимися буквами, не понимая, как сюда попала, смотрела на фотографию и молча произносила: "Конечно, я права. Конечно. Спасибо, спасибо, Агафья Павловна, не волнуйтесь, с внучкой всё в порядке. Всё в порядке. Я сейчас к ней поеду... не волнуйтесь... ун ди кецеле гезунтер зайт лебт ба мир эйх... "


9 Июня 1999 г.

К содержанию

<< К ОГЛАВЛЕНИЮ РАЗДЕЛА

На главную сайта

вверх