Глава 31
НАШИ ДЕТИ ДОЛЖНЫ ЖИТЬИ снова в приближении Йом Кипур
немцы огласили жестокий план (словно «этими мерзавцами с наступлением холодов
овладевал зуд», писал в своем дневнике историк Иммануил Рингельблюм). Годом
раньше они согнали евреев в гетто, а на этот раз объявили о своих намерениях
сократить территорию гетто, хотя при этом все большее число евреев перемещалось
туда из других оккупированных стран. В середине
октября 1941 года Корчак и Стефа узнали, что обитателям дома 33 по
Хлодной улице, а также жителям прилегающих улиц предписано переселение в течение
четырех суток, поскольку эта территория выводится за границы гетто.
Необходимость покинуть этот дом явилась таким же тяжелым ударом, каким в свое
время был приказ немцев освободить помещение приюта на Крохмальной. Измученные и
голодные, обитатели приюта уже не имели прежней энергии. И все же они перебороли
отчаяние и принялись за дело. Корчаку удалось найти помещение бывшего клуба
предпринимателей в доме 16 по улице Сен-на в Малом гетто. Дом выходил окнами на
недавно возведенную стену, которая шла вдоль улицы по осевой линии и служила
южной границей гетто. Новое помещение оказалось еще меньше предыдущего, но, к
счастью, Корчак смог присоединить к приюту небольшое строение за клубом, дом 7
по улице Слиска, где расположились спальни для персонала.
Стефа занялась обустройством дома, чтобы приспособить его для нормальной жизни
приюта. С помощью деревянных ящиков и шкафов она разгородила большой зал на
первом этаже, выделив столовую, кабинет и пространство для игр, которое ночью
превращалось в спальню. И вновь потекла привычная жизнь. Занятия проводились
посменно, как и питание детей. Каждый ребенок имел определенные трудовые
обязанности, связанные с дежурством на кухне или уборкой, за выполнение которых
ему присуждались очки. Проходили занятия хора, театральной студии, дети учились
шить, мастерить кукол.
Как раз перед самым переездом приюта в новое помещение заболела тифом Генриетта,
жена Михаила Зильберберга. Очутившись в гетто, Генриетта постоянно твердила
Стефе, что все они умрут голодной смертью. С утра до вечера она меняла свои
пожитки на продукты питания для себя и мужа. Теперь казалось, что ей суждено
умереть не от голода, а от тифа.
Все десять дней, пока Генриетта лежала в полусознательном состоянии в своей
квартире, Зильберберг не показывался в приюте из страха занести инфекцию. Ему
удалось показать жену нескольким врачам, но у тех не было почти никаких лекарств, и
состояние Генриетты становилось все хуже. Как-то на склоне дня, когда
Зильберберг уже потерял надежду, У его дверей появился Корчак со своим
докторским саквояжем. Осмотрев больную, он ввел ей драгоценную сыворотку,
которую принес с собой. В последующие дни он заходил регулярно, продолжая
лечение. Борясь за жизнь, Генриетта слышала его голос — Корчак задавал ей
вопросы, проверяя, пришла ли она в себя: «Вы помните, как вас зовут?» А потом
ободрял: «Не сдавайтесь! Не позволяйте Гитлеру одержать еще одну победу!» Как-то
поздно вечером, просидев у ее постели несколько часов кряду, он сказал
Зильбербергу: «Похоже, жар спадает. Она будет жить». Корчак оказался прав.
Генриетта не пошла вместе с мужем в новое здание приюта, выходить на улицу ей
казалось слишком опасным. По словам Зильберберга, в помещении было душно и
гораздо менее удобно, чем в доме на Хлодной. Кухня оказалась крошечной, а на сто
пятьдесят детей и персонал имелась всего одна ванная. Тем не менее Корчак
встретил его своей обычной улыбкой, а дети пришли в восторг и спели свой гимн:
Белый и черный, желтый и красный, Перемешайте, люди, все краски. Братья и
сестры, сестры и братья, Люди, раскройте друг другу объятья.
Поскольку стена гетто прочно сомкнулась вокруг евреев, отсутствие их польских
«братьев и сестер», оставшихся по ту сторону границы, становилось почти
физически ощутимой потерей. Гебраист Хаим Каплан даже писал в своем дневнике:
«Души наши жаждут увидеть хоть одно лицо нееврея». И далее перечисляет пять
неевреев, которых удается увидеть обитателю гетто: сборщик налогов, сборщики
ежемесячной платы за газ и электричество и два кондуктора в еврейском трамвае.
Если, к несчастью, еврей окажется привлеченным к суду, то увидит шестого —
судью.
Испытывая похожее чувство утраты, христианские друзья Корчака стали изобретать
способы повидаться с ним. В один из пасмурных ноябрьских дней, когда небо было
покрыто тучами, а земля — грязным снегом, Марии Чапской удалось позаимствовать у
кого-то пропуск в гетто. Поскольку трамваи единственного маршрута, проходящего
через гетто, не останавливались на его территории, она вышла из вагона на
остановке перед въездом в гетто и предъявила документ немецким и польским
полицейским снаружи, а также их еврейским коллегам внутри огороженной зоны. Пока
она шла по запруженным толпами улицам мимо торговцев сигаретами и семечками,
мимо нищих, демонстрирующих обмороженные конечности, мимо полуголых детей, на
которых никто не обращал внимания, стало темнеть, хотя вечер еще не наступил.
У дверей приюта ее встретил Корчак, и Мария поразилась, как быстро он постарел
за время жизни в гетто. Еще студенткой она восхищалась его работой в начале
двадцатых годов, потом под его влиянием стала социальным работником. Пока они
молча шли к кабинету Корчака, Мария обратила внимание на воспитанников, стоявших
в очереди, чтобы поменять книги в библиотечном уголке, и удивилась, какими не
по-детски серьезными были их лица.
Они устроились в его комнатушке наверху, и Корчак стал рассказывать о том, какую
программу готовят дети к Хануке. Он намеревался написать несколько молитв для
этой программы, а также для рождественского представления. Желая включить в
молитву для двух хоров тексты обеих религий, Корчак попросил Марию прислать ему
литанию к Богородице. Он с грустью вспоминал о былых годах, когда писал
ханукальные пьесы для еврейских воспитанников и водил хоровод вокруг
рождественской елки с христианскими детьми своего приюта. За окнами сгущалась
тьма, и они погрузились в молчание. Лишь было слышно, как погромыхивал трамвай,
спеша через гетто из одного арийского района в другой, да с улицы доносились
торопливые шаги по заснеженной мостовой и негромкие голоса, говорящие что-то на
идише.
Покидая приют, Мария замешкалась у дверей — она знала, что вряд ли еще
когда-нибудь увидит своего друга.
— Как вы-то себя чувствуете? — спросила она.
— Как бабочка, — сказал Корчак. — Как бабочка, кото
рая скоро улетит в иной, лучший, мир. — Он помолчал и добавил с хорошо ей знакомой сардонической улыбкой: либо видение, либо склероз,
одно из двух.
Раздобыть пропуск в гетто удалось и Казимежу Дембицкому. Он так и не смог
забыть шок, который испытал, перейдя из той части города, где еще сохранилась
зелень и воздух был сравнительно свеж, в заледеневший мир, где люди перешагивали
через трупы на улицах так же невозмутимо, как через кучи снега. Найдя наконец
приют, он с некоторым облегчением увидел, что в нем сохраняется порядок, но в
разговоре с Корчаком не мог сдержать ярость по отношению к немцам.
— Это гетто — тюрьма, — выпалил он.
— Здесь две тюрьмы, — спокойно ответил Корчак. — Одна просторнее, там больше деревьев и цветов. Но судьба для
всех одинакова. — И добавил с насмешкой: — Когда приговоренного к смерти выводят из камеры, какое значение имеют ее размеры.
Казимеж не мог не заметить, каким истощенным был Корчак. Голос его говорил об
одном, но воспаленные красные глаза, глаза безумца, противоречили словам.
Стремясь сохранить душевное равновесие, доктор пытался облечь в рациональные
фразы свои мысли об иррациональной ситуации. Он был старым военным врачом,
напомнил Корчак Казимежу, и никогда не забывал, что на фронте подвергался еще
большей опасности, чем в гетто.
Направляя беседу в философское русло, что позволяло выйти за пределы
переживаемой сиюминутной реальности, Корчак говорил как Старый Доктор. Снова
оказавшись в положении, когда он должен был утешать — на этот раз тех, кто
пришел утешить его, Корчак пытался обратить внимание собеседника на
оптимистическую сторону событий, говорить о будущем. «Гитлеровскому режиму
придет конец, ведь подавляющее большинство немецкого народа не сможет
примириться с подобными зверствами», — убеждал он собеседника. Когда Казимеж
выразил возмущение некоторыми поляками, которые выдавали евреев гестаповцам,
Корчак ответил: «Не забывайте, на каждого такого поляка приходится множество
других, которые ведут себя достойно. Ведь люди, как правило, добры».
Тем не менее Корчак с глубокой горечью замечал, как успешно разрушают
немцы мост
между евреями и поляками, возведению которого он и его семья посвятили свои
жизни. В своем дневнике он записал: «С какой легкостью объединяют свои усилия
два преступника для неблаговидных целей и как упорно не желают сотрудничать два
народа, исповедующие общие идеалы, но разделенные исторической судьбой».
Тиф косил людей так стремительно, что не хватало места на кладбище. Умерших
хоронили обнаженными в общих могилах.
Когда Корчак проходил мимо изможденных детей, которые сегодня протягивали за
подаянием голые руки, а на следующий день их обледенелые тела лежали в сточных
канавах, им овладевало нарастающее чувство беспомощности. В основном это были
дети беженцев, умершие от тифа, голода или холода, а также больные дети, которых
вынесли на улицу, когда в них еще теплилась жизнь, поскольку у родителей не было
денег, чтобы заплатить за вывоз трупа. Нередко кто-нибудь покрывал эти тельца
выпущенным к месячнику детей красивым плакатом с надписью «НАШИ ДЕТИ ДОЛЖНЫ
ЖИТЬ».
Иногда Корчак вставал на колени рядом с умирающим ребенком, пытаясь передать
тепло своих рук измученному телу, и шептал слова ободрения, но его уже не
слышали. До предела истощенные, дети не могли встать, они лежали в позе эмбриона
и как будто спали с открытыми глазами. Среди прав ребенка, которые он отстаивал,
было право на достойную смерть, но в смерти этих детей, как и в их жизни, не
было достоинства.
Какое-то время Корчак упорно пытался убедить CENTOS предоставлять больше убежищ
для бездомных детей, чтобы дать им хотя бы минимальный шанс выжить. Убедившись в
тщетности этих попыток, как и его плана добиться помощи от еврейской полиции
гетто, он решил сам найти пусть скромное помещение, где умирающие дети могли бы
ощутить хоть какую-то заботу.
Исчерпав все другие каналы, Корчак задумал обратиться за помощью к полковнику
Мечиславу Ковальскому, члену департамента здравоохранения юденрата. Ковальский, бывший некогда
профессиональным военным врачом польской армии, иногда снабжал Корчака мылом,
постельным бельем, топливом и даже продуктами питания. Поскольку ранее они редко
беседовали (кроме сухого обмена формальностями), полковник весьма удивился,
когда Корчак с жаром стал излагать свой план, как помочь бездомным детям
достойно умереть. «Больницы переполнены, туда их не удастся поместить, даже если
бы и сохранялся шанс на выздоровление. Осуществление моего плана не потребует
много места или денег. Нужен какой-нибудь пустой склад с полками, на которые
можно положить детей. И штата большого не требуется, достаточно одного опытного
санитара».
Осознав необходимость в таком месте, где умирающие дети могли получить утешение
и в покое провести последние часы, Корчак как бы предвосхитил движение за
организацию хосписов. Но в гетто, где живые требовали не меньше заботы и
утешения, чем умирающие, полковник стоял перед выбором — что важнее. И план
Корчака был отвергнут.
И все же полковник Ковальский смог помочь Корчаку, причем таким способом,
который никто из них не предвидел. Однажды до Ковальского дошло известие, что
полиция задержала Януша Корчака за отсутствие у того нарукавной повязки и
собиралась снова отправить его в тюрьму Павяк. Полковник немедленно связался с
главным врачом немецкого отдела здравоохранения доктором Вильгельмом Хаге-ном
(известного как «добрый немец»), который был у него в долгу. Ковальский вправил
ногу еврея, бывшего другом доктора Хагена со студенческих времен, а теперь
попросил его о встречном одолжении — дать медицинское заключение, которое
освобождало Корчака от опасности попасть в тюрьму. План чуть было не привел к
неприятным последствиям. Когда полицейские привели Корчака в кабинет
Ковальского, он отказался пройти осмотр у доктора Хагена. Делая вид, что он не
знает немецкого, Корчак заявил, что совершенно здоров и не станет раздеваться.
Наконец Ковальскому удалось убедить его снять одежду. «Я поразился, увидев, до
чего он истошен, — говорил Ковальский. — У него была жидкость в легком, грыжа,
ноги чудовищно распухли — и это далеко не все». Написав заключение, Хаген сказал
Корчаку:
«Надеюсь, вы все же будете носить повязку, ведь второй раз я не смогу вам
помочь». На этот раз Корчак ответил по-немецки: «Обещаю вам, что никогда ее не
надену».
Первого ноября, в День всех святых, когда поляки приходят на кладбище, чтобы
возложить цветы и поставить свечи на могилы своих близких, Корчак подкупил
охранника и вышел из гетто. Он отправился в Беляны, навестить Марину Фальску и
детей. До места он добрался к полудню, продрогший и измученный долгой дорогой.
Марина и ее коллеги, пораженные видом Корчака, засуетились, стараясь усадить его
поудобнее. Услыхав, что пришел пан доктор, сбежались дети. Один малыш открыл
рот, показал, что у него выпал зуб, и потом попросил монетку. «Плачу только в
обмен на зуб», — весело сказал Корчак.
После того как Корчак осмотрел детей и поговорил с ними, Марина предложила ему
зайти в ее комнату, отдохнуть и выпить чаю. Когда они остались одни, она
призналась, что укрывает трех еврейских детей. Она смогла пойти на это,
поскольку дети прекрасно говорили по-польски, но раскрыть их национальность
другим воспитанникам она не решилась, боясь, что те ненароком проговорятся.
Корчака не надо было убеждать в том, что жизнь и по эту сторону стены полна
опасностей: польское население страдало от нехватки продовольствия и топлива,
немцы тысячами угоняли варшавян на принудительные работы в Германию. Многие
погибали от рук нацистов, в том числе и бывший стажер Ян Печинский, которого
Марина готовила себе на замену в качестве директора приюта.
Когда Корчак поднялся, чтобы вернуться в гетто до наступления комендантского
часа, Марина попросила сторожа интерната Владислава Чихоча проводить доктора. По
дороге Корчак попросил Владислава не покидать Марину и детей до конца войны
(Чихоч счел эту просьбу за оказанную ему честь), а прощаясь, уже вблизи стены,
поцеловал его в лоб. Владислав проводил взглядом Корчака, исчезнувшего за
воротами гетто.
Через десять дней после этого посещения Белян гестапо расклеило объявление, где
говорилось, что любой еврей, покидающий гетто без официального разрешения, будет арестован и расстрелян. Неделей
позже немцы схватили восьмерых евреев, пытавшихся тайно пронести в гетто
продукты из арийской зоны, и приговорили их к смертной казни. Юден-рат обратился
к немцам с просьбой помиловать провинившихся и провести «законную процедуру
судопроизводства». Однако в семь тридцать утра семнадцатого ноября немцы
приказали польской полиции привести приговор в исполнение в тюремном дворе.
Шестеро из «преступников» были женщинами. Одна из них, шестнадцатилетняя
девушка, молила Бога считать ее смерть жертвой ради ее народа, чтобы
прекратились казни евреев. Тысячи людей, стоящих вокруг тюрьмы, рыдали. Слезы
были и на глазах польских полицейских, когда они стреляли по команде офицера.
Несмотря на все ужасы гетто, люди цеплялись за надежду, что война скоро
закончится поражением немцев. Евреи ждали этого дня с такой страстью, писал Хаим
Каплан в своем дневнике, что отказывались кончать жизнь самоубийством, боясь
пропустить его наступление. К середине декабря, казалось, для таких надежд
появились основания: после трехмесячного стремительного движения в глубь России
немцы встретили сопротивление у ворот Москвы, а США вступили в войну с Германией
и — после нападения японцев на Перл-Харбор 7 декабря — Японией. Но в Варшаве еще
не знали, что немцы построили в Хелмно первый лагерь уничтожения и теперь могли
отказаться от использования пулеметов для массового умервщления евреев, как это
было в Киеве, Риге и Вильнюсе, где за этот период они расстрел-яли
соответственно 34000, 28000 и 25000 евреев.
Праздник света, Ханука, которая в этот год пришлась на 15 декабря, снова застала
гетто в глубокой печали: немцы расстреляли еще семнадцать человек, пытавшихся
раздобыть еду в арийской зоне. Из-за налетов русской авиации было предписано
соблюдать режим затемнения, но и без того мало у кого были средства, чтобы
купить ханукальные свечи или керосин. Предыдущую Хануку Корчак провел в Павяке,
вдали от детей, и на этот раз очень хотел доставить детям радость. Воспитанники
оживленно делали меноры (ритуальные подсвечники), готовили подарки друг другу,
репетировали одну из ханукальных пьес, давным-давно написанных Корчаком. Этот праздник имел для доктора особое значение, он называл
его «старик с седой бородой». Корчак восхищался Иудой Маккавеем за твердость, с
которой тот послал сыновей отвоевывать Храм у сирийцев, и способность предвидеть
победу. Ведь и сам Корчак нуждался в чуде: его скудный запас свечей требовалось
растянуть на восемь дней.
В пьесе Корчака «Это время придет» свеча советует брату и сестре не ссориться,
ибо и без того в мире слишком много вражды: «Путь к миру следует начинать в
собственном доме, и только после этого придет время, когда мир воцарится
повсюду». Каждое поколение воспитанников Корчака верило в обещание свечи: «Хотя
перед нами и лежит длинная дорога, я непременно вернусь к вам на следующий год».
За несколько дней до праздника дети с удивлением увидели, как перед приютом
остановился мусоровоз из арийской зоны. Под мусором были спрятаны подарки для
детей. Трое рабочих-мусорщиков, связанных с польским подпольем, привезли
продукты и игрушки от друзей Корчака. По дороге в гетто они срубили небольшую
сосенку — это был их личный подарок.
Один из рабочих так описывал этот день: «Корчак попросил детей собраться вокруг
дерева, установленного на столе посредине комнаты. Пакеты с подарками лежали под
деревом. Дети стояли тихо и молча смотрели на подарки. Они были скорее похожи не
на детей, а на маленьких улыбающихся старичков. И хотя они были счастливы, в их
глазах застыла печаль. У меня навернулись слезы, когда мы запели рождественский
гимн: «Господь, даруй мир добрым людям...»
Поляки рассказали Корчаку, что два дня в неделю им поручено собирать мусор в
гетто, и они всегда привозят из арийской зоны еду и письма. Иногда им удается и
тайно вывезти кого-нибудь из гетто. Пожимая гостям руки на прощанье, Корчак
потихоньку передал им открытку. Они прочли ее, уже вернувшись в арийскую часть
Варшавы: «Евреи никогда не забудут своих братьев и сестер по ту сторону стены».
Суровая зима сорок первого года нанесла еще один удар по гетто. На следующий
день после Рождества на стенах появились листки с новым приказом. Евреям предписывалось через юденрат передать
немецким властям все меховые изделия. Срок — три дня. За неповиновение —
расстрел.
За месяц до этого, в день своего рождения, Черняков записал в своем дневнике: «Я
не хотел бы родиться второй раз». Кто знает, может быть, наблюдая из окна
кабинета, как тысячи людей выстроились в длинную очередь на жестоком морозе,
чтобы сдать единственную теплую вещь, которая у них еще оставалась, председатель
юденрата задумался над тем, а стоило ли ему вообще родиться на свет.
|
