Глава 32
ПОСЛЕДНИЙ СЕДЕРСедьмого января 1942 года «Еврейская
газета», единственное издание на польском языке, разрешенное в гетто,
опубликовала письмо, пришедшее в редакцию в ответ на статью, в которой автор
выражал свое восхищение интернатом доктора Януша Корчака. Вот что было в письме:
«Дом сирот никогда не был и никогда не будет интернатом Корчака. Это человек
слишком ничтожен, слаб, беден и ограничен, чтобы собрать вместе почти две сотни
детей, дать им жилье, одежду, пищу и научить их жить... Эта сложнейшая задача
решена совместными усилиями сотен людей доброй воли, людей просвещенных и
умудренных, хорошо понимающих проблемы детей-сирот... Вильчинская, Позовна,
Корчак (если уж вам так нужны имена) — они всего лишь опекуны, хранители
драгоценного достояния». Письмо было подписано Я.Корчак.
Завладев вниманием читателя, Корчак вложил главную мысль своего письма в
постскриптум: «На могильном камне одного из парижских кладбищ есть надпись:
«Памяти тех, кто нас покинул». По инициативе наших покровителей мы намерены
провести службу в память друзей Дома сирот, а также его бывших воспитанников и
учителей, которых уже нет с нами. Кроме того, мы приглашаем вас на кукольное
представление сказок доктора Януша Корчака. Представление состоится в субботу 10
января в полдень в Доме сирот на улице Слиска, 9. Стоимость билетов для детей и
взрослых 2 злотых».
Через месяц Корчак в том же ироничном ключе написал заявление в юденрат,
испрашивая должность руководителя убежища на Дзельной, 39, вмещавшего тысячу
детей. Он заверял Чернякова, что распространяет слухи о собственной вороватости,
каковое качество делает его пригодным для работы, выполняемой в настоящее время
кучкой негодяев, превративших убежище в «бойню и морг». В заявлении он
характеризовал себя как неуравновешенного, возбудимого, легкомысленного
человека, которому только громадным усилием воли удается владеть собой и
работать в коллективе. Далее он сообщал о себе следующие сведения:
Мне 64 года. Что касается моего здоровья, то год тому назад оно прошло испытание
в тюремной камере. Несмотря на суровые условия этого учреждения, я никогда не
сказывался больным, никогда не обращался к врачу, ни разу не пропускал
физической зарядки на свежем воздухе, внушавшей страх и отвращение даже моим
молодым коллегам. У меня волчий аппетит, прекрасный сон. Совсем недавно поздним
вечером мне удалось быстрым шагом вернуться домой с Рымарской улицы после десяти
рюмок водки. Дважды за ночь я встаю с постели, чтобы вынести десять больших
ночных горшков.
Я курю, но спиртным не злоупотребляю. Мой интеллект пригоден для выполнения
незамысловатой повседневной работы.
Опыт развил во мне способность сосуществовать и сотрудничать даже с преступными
элементами и врожденными дегенератами. Чванливые, упрямые глупцы воздерживаются
от посещения моего дома, хотя я и не отвечаю им тем же. Мне представляется, что
криминальные типы из персонала приюта на Дзельной добровольно оставят
ненавистную им работу, на которой их по сю пору держит лишь трусость и инерция.
Далее проситель предлагал назначить ему месячный испытательный срок, который,
ввиду срочности дела, должен начаться незамедлительно с предоставления ему
комнаты и двухразового питания. «Под комнатой я имею в виду место для ночлега,
что касается питания — если таковое есть, хорошо, а нет — так я обойдусь».
Подпись: Гольдшмидт-Корчак. 9 февраля 1942 г.
Заявление, разумеется, было шуткой. Кто в юденрате отказал бы Янушу Корчаку в
неблагодарной работе по спасению тысячи больных сирот, лежавших в собственных
испражнениях и умиравших по десять—двенадцать человек в день? Должность он
получил, но из двадцати тысяч злотых, требуемых им для этого приюта, ему
выделили только одну тысячу.
Как Корчак и предполагал, нечистые на руку работники приюта на Дзельной делали
все возможное, чтобы свести на нет его попытки предотвратить расхищение
продуктов, предназначенных для детей. Он чувствовал себя «грязным, заляпанным
кровью, смердящим, но и — хитрым, изворотливым. Ведь он жив, он спит, ест,
иногда шутит». Правда, шутки стали невозможными, когда Корчак понял, что не
может спасти большинство детей. Несмотря на его усилия обеспечить детей
питанием, смертность достигала шестидесяти процентов. Просто-напросто не хватало
ни продуктов, ни лекарств. Сам шатаясь от голода, он испытывал вину, когда
что-нибудь ел в этом приюте. В своем дневнике он записал: «Война закончится, но
люди еще долго будут смотреть в глаза друг другу и читать во встречном взгляде
вопрос: Как ты выжил? Как тебе это удалось?»
Он повсюду искал поддержки.
Напротив его приюта был небольшой пункт благотворительной помощи «Капля молока»,
куда умирающие с голоду матери приносили своих малюток. Он часто заходил туда,
один или со Стефой, поговорить с директором, Анной Марголис, и посмотреть, как
развиваются младенцы в отсутствие достаточного количества молока и другой пищи.
Свои наблюдения он представил группе врачей, изучающих воздействие голода на
развитие ребенка, испытывая смешанное с болью удовлетворение от мысли, что это
несчастье сможет, по крайней мере, внести вклад в медицину. Поскольку Анна
Марголис еще и возглавляла туберкулезное отделение детской больницы, Корчак
спросил, не сможет ли она положить туда несколько детей из приюта на Дзельной.
Анна смогла выделить пять мест, и он перевел туда больных с наиболее тяжелыми
случаями дизентерии, пневмонии и ангины — все болезни были прямым следствием
недоедания. Один мальчик сжимал в руках мандолину, когда его перенесли в больничную палату. Инструмент положили на полку над его
кроватью, но он умер, не успев сыграть ни одной ноты.
Жизнь приюта на Дзельной протекала под пристальным взглядом Корчака, вникавшего
во все детали. Заметив, что нижнее белье детей выглядит несвежим даже после
стирки, он уговорил своего знакомого поляка Витольда Гору, который работал
кочегаром и водопроводчиком в немецкой прачечной, стирать там по ночам приютское
белье. Каждую неделю Корчак притаскивал тяжелый мешок с бельем на квартиру
Витольда, Витольд тайно переправлял белье в прачечную, а затем, уже чистое,
приносил обратно к себе. Гора предложил забирать белье прямо из приюта, чтобы
доктору не приходилось таскать мешок до его жилища, но Корчак и слышать об этом
не захотел. «Ты и так слишком рискуешь ради нас, — ответил он Витольду. — А
кроме того, таскать мешки мне на пользу».
«Долгая зеленая польская весна», которую Корчак всегда считал метафорой
обновления, уже наступила где-то там, за стенами гетто. Внутри же этих стен все
зеленое увядало и погибало, как будто даже деревья и трава не могли выжить в
этих противоестественных условиях. Говорили, что и птицы не будут летать над
этой территорией. Рубинштейн, самопровозглашенный шут Варшавского гетто,
замолчал. Оправившись после тифа, он все еще бросал яростные взгляды на всех
встречных, но уже не пел своих бредовых куплетов, как бы осознав, что его
безумие не может сравниться с безумием, которое творится вокруг.
Тем временем немцы, подобно помешавшимся на одной идее архитекторам и
планировщикам, продолжали сокращать площадь гетто, отрезая от него там улицу,
здесь пол-улицы. Если юденрату не удавалось достаточно быстро возвести на нужном
месте кирпичную стену, немцы довольствовались деревянным забором с колючей
проволокой.
«Час прекрасной жизни» был обещан каждому приглашенному на пасхальный седер в
приют на улице Слиска первого апреля.
Многие гости помнили, как проходили такие торжества до войны на Крохмальной
улице — это было популярное ежегодное событие, на которое стремились приобрести
билеты до трехсот человек. Корчак не знал иврита, поэтому службу проводил
кто-нибудь из учителей, а сам он помогал детям погружать яйца и горькие травы в
соленую воду, чтобы вспомнить о тяжкой жизни евреев в египетском рабстве. В
пасхальный седер дети с особенным нетерпением ожидали, когда подадут суп, потому
что в некоторые клецки из мацы Стефа прятала орехи. Нашедший орех получал приз.
Но самым лучшим призом оставался сам орех, и многие воспитанники хранили его как
особо ценный предмет.
Осталось неизвестным, были ли на этом последнем седе-ре орехи, или клецки, или
хотя бы суп, но «обаяние» этого праздника отметил один из гостей, Герман
Червинский, в «Еврейской газете».
Над длинными столами, покрытыми идеально чистыми скатертями, «сияли» лица ста
восьмидесяти воспитанников, которые были «не покинуты своими родителями, а
объединены их духом». Во главе стола сидел Корчак, а рядом с ним — шестнадцать
участников хора, которые начинали петь, как только в Агаде встречалось
упоминание Палестины. Гости седера сидели в глубине зала. Когда самый младший
ребенок спросил: «А чем этот вечер отличается от других?», Корчак ответил ему
несколькими словами, которые «глубоко тронули» всех вокруг. После службы
«зазвенели тарелки, кружки, миски, отовсюду появились женщины, разносившие
угощение. Радость царила на этом пасхальном торжестве».
Червинский не привел в своей статье ответ Корчака на вопрос, чем же отличается
этот вечер от всех других, чтобы немцы не прочли его. По той же причине автор
счел за благо не писать, что во время чтения Агады Корчак подошел к окну и
высоко поднял руку со сжатым кулаком, как бы взывая к Господу в ярости и
отчаянии и требуя ответа за страдания его детей.
Незадолго до полуночи 17 апреля (этот день впоследствии назовут «Кровавой
пятницей») в гетто вошли отряды эсэсовцев в сопровождении еврейских полицейских,
говорящих по-немецки. Они стучали в квартиры, вежливо здоровались с жильцом, открывшим
дверь, и просили его на минуту выйти из дома. Во дворе его ставили к стене и
расстреливали. Тело оставалось лежать на месте, а учтивый отряд смерти
направлялся по следующему адресу из своего списка. Если жена жертвы начинала
кричать или спускалась на улицу вместе с мужем, ее тело находили в луже крови
рядом с телом супруга.
Жертвы — юристы, пекари, торговцы, мясники, предприниматели, бывшие чиновники —
никак не были связаны друг с другом. По какому принципу составлялся этот список?
— спрашивали охваченные страхом жители гетто. Кто будет следующим? Только позже
стало известно, что казненные выпускали нелегальный бюллетень «Das Blettl»
(«Листок»), основанный Еврейским трудовым союзом.
Хотя председатель юденрата Черняков получил заверения от гестапо, что жителям
гетто, не связанным с подпольной деятельностью, нет нужды беспокоиться о
собственной безопасности, через две недели на улице были расстреляны еще семь
человек — на этот раз среди бела дня. После этого выстрелы в гетто стали обычным
явлением как днем, так и ночью. Пошли слухи, что ожидается депортация евреев из
Варшавы. Говорили, что сорок тысяч жителей Люблина погрузили в товарные вагоны и
увезли в неизвестном направлении. Люди боялись покидать свои дома. Говорили
шепотом, вздрагивали от каждого стука в дверь.
|
