На главную сайта

БИБЛИОТЕКА
РЕДКОЙ
КНИГИ

Жизнь никогда не дает полного освобождения, только частичное.
Достижения бывают только фрагментарными.
«Моменты воспитания»

В том марте 1917 года Корчак расстался не только со Стефаном, но и с Валеты, который исчез из его жизни вместе с госпиталем. Когда с глазами у него стало лучше, Корчак попросил и получил перевод в полк, дислоцированный в Киеве, городе, о котором он не переставал думать с того времени, как провел там три дня отпуска три года назад.
Киев, древняя столица Украины, не принадлежал Польше с конца XVII века, но в нем все еще жило много поляков. Приехав туда накануне Рождества 1915 года, Корчак прямо с поезда отправился с рекомендательным письмом к I основательнице первой польской гимназии для девочек Вацлаве Перетякович. Она приоткрыла дверь с опаской, боясь, что это полицейские явились за ее дочерью Яниной, но увидела худощавого мужчину в мундире русского офицера — слишком, заметила она, длинного для него. Офицер представился Генриком Гольдшмидтом, но мать и дочь вскоре узнали, что он — Януш Корчак, знаменитый писатель и педагог.
Мадам Перетякович помогла Корчаку встретиться с Мариной Фальской, полячкой, которая только что возглавила приют Красного Креста для шестидесяти польских мальчиков, эвакуированных из Варшавы перед тем, как город оккупировали немцы. Корчак помчался на Богонтовскую улицу, ожидая увидеть ветхий дом в бедном районе города, и был изумлен, оказавшись перед большой дачей в рощице над Днепром. Однако, вопреки безмятежности снаружи, внутри царил хаос. Выведенные из равновесия тем, что с ними произошло, мальчики сокрушали все, включая и их новую директрису. Удрученная трагедией своей личной жизни сверх бед своих подопечных, Марина Фальская никак не могла предвидеть, что энергичный военный врач, вошедший в тот день в приют прямо с улицы, изменит ее жизнь и станет ей опорой.
А вошел он в приют в момент кризиса: только что явился полицейский забрать тринадцатилетнего мальчика, обвиненного в краже ручных часов. Попросив разрешения расспросить подозреваемого и навести справки, Корчак вскоре доказал невиновность мальчика. Дети немедленно успокоились, почувствовав союзника в этом твердо распоряжающемся незнакомце.
За два оставшихся дня рождественского отпуска Корчак сумел заразить мальчиков своим энтузиазмом относительно самоуправления и организовать суд равных, а также написать передовицу для их новой рукописной газеты. Когда подошло время его возвращения в Тернополь, Марина Фальская, по натуре застенчивая и сдержанная, не знала, как выразить свою благодарность, и только заверила нового друга, что будет продолжать начатое им. Корчак с его обаянием и юмором был одним из немногих, кому удалось сломать барьер ее суровой замкнутости. «Скорбная Мадам», как некоторые злоязычные остряки называли Марину, стала объектом множества слухов в среде польских эмигрантов, где почти у каждого было свое сложное прошлое, однако никто не набрасывал на него такого покрова тайны. Поговаривали, что несколько лет назад она потеряла мужа, чем и объяснялась печаль в глазах Скорбной Мадам, жесткая складка ее тонких крепко сжатых губ и ее длинные черные платья.
Марина Роговская родилась в помещичьей семье на юго-востоке Польши 7 февраля 1877 года. Марина занималась на Учительских курсах, но вскоре вслед за своими братьями приняла участие в подпольной деятельности, взяв кличку «Гильда». Ее часто арестовывали за работу в подпольной типографии польской социалистической партии, и однажды она оказалась в одной камере с Юзефом Пилсудским, будущим маршалом свободной Польши.
Марина никому не рассказывала, как и когда она познакомилась со своим мужем Леоном Фальским, польским врачом, но, видимо, произошло это в Лондоне, куда они оба уехали, спасаясь от ареста за свою политическую деятельность. По возвращении в Польшу она скрывала свою беременность так долго, как могла. Фальский начал свою врачебную деятельность в бедном литовском городке Волошин, знаменитом своей столетней ешивой. Вскоре он обзавелся множеством пациентов, включавших равно поляков, литовцев и евреев. Бедных студентов ешивы он лечил бесплатно, вел философские беседы с раввинами и охотился с помещиками. Однако, когда Марина потребовала, чтобы они переехали в какой-нибудь большой город, где она могла бы возобновить политическую деятельность, он согласился. Пока они строили планы, началась эпидемия тифа. До конца жизни Марина мучилась сознанием своей вины: она непреднамеренно стала причиной смерти своего мужа, настояв, чтобы он пошел со старухой, которая ночью постучалась к ним, ища помощи для заболевшей дочери. Он заразился тифом от пациентки и через несколько дней
умер.
Чувство вины, однако, не заставило ее прийти на похороны мужа. Убежденная атеистка, порвавшая из-за этого со своей матерью, истово верующей католичкой, она возражала против католического и протестантского священников, а также раввина, которые служили на похоронах вопреки ее протестам. Пока местная знать, крестьяне и евреи в беспрецедентном единении собирались отдать последний долг глубоко почитаемому доктору, который служил им с такой бескорыстной самоотверженностью, Марина и ее двухлетняя дочь оставались дома за закрытыми ставнями.
Марина уехала с дочкой в Москву, где у нее были друзья. Суровая зима и ее неспособность обеспечить девочке нужное питание сыграли свою роковую роль. Менее чем через два года девочка умерла. Вернуться в Варшаву из-за войны было невозможно, и Марина нашла место директрисы приюта Красного Креста для бездомных польских мальчиков в Киеве.

Когда Корчак вернулся в киевский приют через два года после первого посещения, он убедился, что Марина твердо следовала намеченному им плану. Она обрадовалась ему не меньше, чем мальчики, и с гордостью проводила по новым мастерским — сапожной, портняжной, переплетной, слесарной и швейной. В приюте теперь воспитывались и девочки, которые, как и мальчики, потеряли семьи, а Марина обзавелась несколькими добровольными помощницами из университета.
У Корчака почти не хватало времени на Марину и ее приют. Благодаря влиянию польского интеллектуала, который работал в местной русской администрации, он получил назначение на должность второго педиатра в трех муниципальных приютах для украинских детей. Корчак поселился в подвале и часто голодал, как и многие другие в этом осажденном городе. На рынках продавались только крупа и непропеченный хлеб, в который часто подмешивался песок. А если сироты Марины Фальской приносили ему буханку, испеченную в приюте, он отсылал ее с ними назад, чтобы не лишать их лишнего куска. Как-то раз, ужиная потрохами в дешевом ресторане, он «чуть не выплакал глаза», потому что они напомнили ему о родном доме.
Жизнь была трудной, одинокой, и его угнетенность усугублялась состоянием украинских приютов, которые оказались даже хуже «помойки», где он нашел Стефана. Дети были в струпьях и расчесах, глаза у них гноились, их мучил голод. Они страдали от недоедания и дурного обращения. Он делал все, что было в его силах, часто оставался в приюте на ночь, чтобы поддержать детей хотя бы своим присутствием. Его негодующие обличения некомпетентности управления приютами приводили в бешенство коррумпированных директоров (которые годились для этой должности не больше, чем «преподавательницы рукоделия»). Он считал, что «спасает детей», а директора видели в нем угрозу своему авторитету. «Тот же револьвер, из которого пристреливали больных лошадей, был нацелен на меня, как предостережение, что я оказался не в том месте, не в то время. Взятки! Подлости! В человеческом языке нет определений достаточно сильных, чтобы воздать по заслугам такому положению вещей».
Но все-таки было лучше стараться спасать детей в Киеве, чем ездить по полям сражений с полевым госпиталем. Утешением служила и естественная красота этого «удивительно зеленого города» с его старинными соборами и дворцами на холмах над крутыми берегами Днепра. Некоторые районы Киева походили на варшавские, особенно бедные рабочие кварталы у реки, которая, наверное, напоминала Корчаку любимую Вислу. Еврейский квартал — Подол -кишел ортодоксальными евреями с длинными пейсами и в лапсердаках, очень похожими на обитателей дальнего конца Крохмальной улицы.
Гуляя по городу, он иногда заглядывал в кафе, облюбованные польскими и еврейскими писателями, которых в Киев привлек польский университет, открывшийся там после революции 1905 года. За столиками сидели люди всевозможных политических убеждений, в том числе и шпики, работавшие на ту или иную сторону. Первое немецкое наступление на Украину погнало на восток сотни тысяч польских беженцев, и многие из них присоединились к революционерам и контрреволюционерам, составлявшим многоязычное сообщество эмигрантов. Все остерегались высказывать вслух свои мнения, потому что убийства стали будничной реальностью, принимавшейся как нечто само собой разумеющееся. Одна фракция хотела, чтобы Киев стал столицей независимой Украины, другая надеялась, что Украина сольется с Россией, а третья — что она снова станет частью Польши.
Каждый день — артиллерийские обстрелы и уличные беспорядки. Повозки, нагруженные трупами, стали привычным зрелищем. «Киев — хаос» — так описал его Корчак. — Вчера большевики. Сегодня украинцы. Немцы приближаются. А Россия, по слухам, вся охвачена восстаниями».
Однако и в этом хаосе он все еще работал над книгой «Как любить ребенка», работал «абсолютно каждый день». Когда мадам Перетякович попросила его об одолжении: дать оценку только что открытой школе, где следовали теориям Монтрессори, он нашел время и для этого. Ведь ему представился случай побольше узнать об этой итальянке, чьи методы обучения маленьких детей чтению и письму уже использовались в главных городах Европы. Хотя им не довелось встретиться, между Янушем Корчаком и Марией Монтрессори было много общего. Оба врачи, говорившие о душе ребенка, равно подчеркивавшие важность младенческого опыта, а также испытавшие влияние идей Песталоцци о развитии пяти чувств, помогающих каждому отдельному ребенку полнее использовать руки, глаза, уши для своего развития. Но на этом сходство кончалось. Монтрессори сосредоточивалась на своих педагогических методах и наборах пособий для процесса обучения, тогда как Корчака в первую очередь занимало общение детей между собой.
Корчак согласился провести наблюдения в детском саду Монтрессори с перерывами на два-три часа в течение двух дней. Он захватил с собой собственные пособия — карандаш и бумагу. Этот опыт он намеревался использовать для развития методики записей наблюдений за обучением детей. Способность зафиксировать то, что видишь, по его мнению, требовалась каждому учителю: «Заметки — это семена, которые рождают леса и нивы, капли дождя, оборачивающиеся родниками... Заметки — это бухгалтерские записи, позволяющие составить баланс жизни, документальные свидетельства, что она не потрачена напрасно».
Он осмотрел свой «наблюдательный пункт» — большую комнату с роялем в углу, шестью столиками с четырьмя стульями у каждого, ящик с игрушками, и кубики, и другие наборы Монтрессори — и был готов взяться за дело. Уж конечно, ни один шпион в Киеве не делал заметки с таким усердием, как этот педагог, для которого политическая обстановка снаружи не шла ни в какое сравнение с драмой, разворачивающейся в этих стенах. Попади его бумаги в руки полиции, их могли бы счесть шифровкой, тем более что выглядели они, как рукопись пьесы.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА. Очаровательная героиня Хельча трех с половиной лет, привыкшая, что все восхищаются ее умом и обаянием, вынуждена помериться силами с несколькими звездами такой же величины: Юреком, трехлетним тираном со скверной репутацией — один раз он попытался отхлестать свою мать; пятилетней плутовкой Ганной, себе на уме, точно знающей, насколько далеко она может зайти; и шестилетним Нини, типичным маленьким пронырой, не поддающимся описанию и классификации, который предпочитает общество детей помоложе.

СЦЕНА ПЕРВАЯ
Что они затевают?

ХЕЛЬЧА (глядя на картинку). У собаки красный язык. Почему?
НИНИ. Потому что это собака.
ХЕЛЬЧА. А у собак бывают красные языки? Иногда?
НАБЛЮДАТЕЛЬ. Я могу понять, что ребенок, глядя на картинку, рассмотрит хвост, уши, язык и зубы по отдельности — детали, на которые взрослый не обратит внимания, хотя тот же взрослый будет столь же подробно рассматривать картины в музее. Если мы постоянно удивляемся восприимчивости детей (а это означает, что мы не относимся к ним серьезно), мы, собственно говоря, удивляемся, что они живые существа, а не куклы.
На мой взгляд, вопрос Хельчи о собачьих языках означал, что ей хочется поговорить с Нини на любую тему, так как он старше и стоит выше на иерархической лестнице. Ключом для меня явилось слово «иногда», добавленное наугад. Точно так же слабоумный в разговоре с кем-то стоящим выше него вставит не связанное с темой или взятое с потолка слово, просто в доказательство, что он не дурак.

СЦЕНА ВТОРАЯ

Юрек и Ганна отбирают кубики у Хельчи. Она робко возражает им, зная, что жизнь жестока и ей не удастся не обжечься. Теперь важны не слова, которые она произносит, но тихий, глубоко печальный голос, выражение ее лица, поза. Никакой актрисе не удалось бы так убедительно молить о помощи, пощаде и жалости.
А слова? Такие прямолинейные: «Пожалуйста, Ганна, не трогай мои кубики».
Ганна — жизнь не имеет понятия о сострадании — хватает кубики. Хельча ударяет ее по голове последним кубиком. Она страшится ответного удара. Заметьте драматизм в ее дрожащем голоске: «Возьми его!» — когда она сует кубик в руку Юрека. Вот так умирающий знаменосец отдает знамя ближайшему солдату, лишь бы оно не попало в руки врага.
Юрек, пассивный свидетель этой сцены, взывает ко мне голосом, хриплым от переизбытка чувств. Он вступается за девочку, лишенную всего, что ей принадлежало, обездоленную, пока сам он, держа последний кубик, пребывает в полной растерянности. Обратившись ко мне, он дает понять Хельче, что сочувствует ей, что он на ее стороне и осуждает Ганну.
Понимает и Ганна. Ее ударили кубиком по голове, но она только легонько потирает ушибленное место — ни единой мысли о том, чтоб отомстить. Ощущение вины — она возвращает больше, чем взяла, и просит у Юрека прощения.
В конце первого дня Корчак записал, что «дети гораздо богаче в сфере чувств, так как они мыслят через эмоции». Он не сумел зафиксировать движения и жесты детей и записывал только слова, «удивительные в своей простоте, набирающие силу от повторения». Отдавая кубик Юреку, Хель-ча сказала «возьми его» три раза. Юрек дважды указал, что Хельче нечем строить, а Ганна также повторила, что вернула кубики. «Мне кажется, что в крайне драматичной ситуации писатель или актер могли бы добиться большего эффекта повторениями, чем длинной тирадой».
Подчеркивая важность наблюдения за их игрой, а не вмешательство в нее, Корчак упрекал себя за то, что упустил какие-то существенные детали. Например, каким образом коробка с кубиками внезапно оказалась на столике Хельчи. Далее он пришел к выводу, что некоторые его комментарии «в стиле театральных рецензий» были неясны. «Когда читаешь про трагедию в эссе о Шекспире или Софокле, ты уже многое заранее знаешь о Гамлете или Антигоне, но здесь читателю совершенно не известны ни примадонна — Хельча, ни пьеса».

По той или иной причине план разработки методики заметок так и не осуществился, но Корчак случайно нащупал «формулу» обучения для себя — прием перехода от второстепенной детали, им замеченной, к обобщению, позволявшему ему проиллюстрировать основополагающий принцип. Этот принцип и рукопись «Как любить ребенка» были трофеями, которые он привез с собой в Варшаву после окончания войны.

Когда 8 января 1918 года Вудро Вильсон назвал свободу и независимость Польши в числе своих четырнадцати пунктов, укрывавшиеся в Киеве поляки возликовали. А в марте, по заключении Брест-Литовского договора, признававшего независимую Украину, друзья Корчака предложили похлопотать за него о проездных документах для возвращения в Варшаву. Он получил их в конце весны.
Когда Корчак прощался с Мариной и мальчиками, блеск в его глазах, легкость его походки яснее всяких слов говорили всем, как много для него значит возвращение домой. Корчак заверил детей, что и они скоро вернутся. Мадам Марина, как они ее называли, ждет документов, которые позволят ей отвезти их в Варшаву, где они воссоединятся с уцелевшими родственниками. Сама Марина не была уверена в своем будущем, в том, какую работу ей удастся найти в городе, который когда-то был ее домом. Но в одном сомневаться не приходилось — в бездомных детях там недостатка не будет.
 

ПРОДОЛЖЕНИЕ >>>

вверх