|
БИБЛИОТЕКА |
| ||||||||
|
Жерар Кан ПЕДАГОГИКА ЯНУША КОРЧАКА И ЕВРЕЙСКОЕ ВОСПИТАНИЕ ПРОДОЛЖЕНИЕ 13 | |||||||||
|
Религиозность Попытка ответить на вопрос о корнях педагогики Корчака неизбежно связана с обращением к вопросу о его отношении к религии, ключевом в понимании его личности и наследия. Религиозность, согласно толковому словарю Дудена, означает "набожность", "благочестие". Существуют также различные этимологические объяснения этого термина: religio как relegere (собирать), как religere (принимать во внимание, соблюдать) или как religare (быть привязанным, прикрепленным к чему-нибудь). Последней трактовке в настоящее время отдается предпочтение137, и она подразумевает "...привязанность человека к реальности, которая не тождественна ни человеку, ни миру"138. Иначе говоря: тот, кому интересны вопросы человеческого существования, кто думает о смысле жизни, кто размышляет о феномене жизни, кто находится в связи с миром, стоящим над нами 139, тот и может считаться религиозным. Различные интерпретаторы Корчака включают в понятие религиозности вопросы веры и вероисповедания, отношения к Богу и/или к Абсолюту, вопросы молитвы и религиозного воспитания. Ниже мы попытаемся обрисовать сложное, со временем изменявшееся отношение Корчака к этим вопросам и показать сходство этого отношения с еврейским мышлением.
Вопрос "Корчак и религия" не раз становился предметом исследования. Как правило, ученые единодушны в том, что в области религии для Корчака не существовало заданных рамок и готовых формул. "Он стоял вне каких бы то ни было официальных вероучений, хотя часто говорил о Боге и обращался к Библии", - сказал католический священник Ян Твардовский, служа панихиду по Корчаку 29 декабря 1971 г. в костеле сестер Посещения в Варшаве. Подобной точки зрения придерживаются многие исследователи 140. О глубокой, не связанной ни с какими религиозными институтами вере Корчака свидетельствует его друг и бывший сотрудник Дома сирот Иосеф Арнон. Но попытки связать Корчака с определенной религией, в частности с христианством, все-таки предпринимались. Правда, Корчак неоднократно писал о чувствах и мыслях, возникавших у него в связи с христианством (например, он вспоминает, как в детстве отец водил его на представление рождественского вертепа, или пишет в "Дневнике" о том, что в гетто, по необходимости, отправил бы богослужение и со служебником [если бы тот у него был - прим. Ред.]. Из его высказываний следует, что он был осведомлён в христианстве. Так, он считал "понятным и целесообразным" христианский ритуал исповеди ("Исправление ошибочных взглядов", статья в газете "Volks-Stimme" - "Голос народа"). Он знал христианство с детства - в конце концов, его няня была католичкой. Но изображать Корчака христианином - непозволительно. Е. Завейский, к примеру, описывает, как однажды Корчак повел его в костел: "Он взял меня за руку и просто сказал: "Давай войдем". Мы вошли. Я стоял, а Корчак преклонил колени, и, сложив руки, долго молился"141. Такое свидетельство вряд ли стоит принимать в расчет - ведь оно более ничем не подтверждено. Столь же сомнительным кажется и наделение Корчака христианскими чертами: "Мудрый врач, проницательный и оригинальный исследователь, психолог-новатор - наконец, если угодно, - еврей, Корчак обладал поистине христианской душой. Более того - душой Христа. От Христа у него была всеобъемлющая любовь к человечеству и ко всем проявлениям жизни, с Христом его роднила особая любовь к детям малым и ко всем обездоленным. Следуя Христу, он стремился к скромности и чистосердечию в своих деяниях и помыслах. Он и Спаситель наверняка поняли друг друга, когда он преклонил пред ним свое окровавленное чело, приведя к его стопам убиенных еврейских детей"142. Сомнительна и подлинность молитвы, которую Корчак якобы написал на пути в Треблинку и которую удалось "спасти" то ли некоему раввину, то ли железнодорожнику: "Господи, Ты, что страдал за человечество, смилуйся над нашим народом, который породил Тебя и который Тебя не знает. ...Мы не знаем Тебя, - Тебя, что страдал за чужие грехи, - но разве Твои страдания страшнее тех, что должны вынести мы! ... Господи, прости нам, наши прегрешения, мы молим Тебя об этом. ... Господи, воззри на нас сквозь страдания Твои на кресте и освободи нас, народ Твой, от страданий. ...Услышь же, Господи, наши молитвы, ибо не будет конца этому игу на земле. Прими нас к себе, да исполнится воля Твоя, ибо кара была бы не столь тяжела, когда б была ниспослана Тобой ..."143 Свидетельство Марии Чапской о том, что Корчак проявлял интерес к католической литании ["Дети должны молиться... прошу Вас прислать мне литанию Богоматери, потому что я хочу написать какую-нибудь жалобную мольбу - дети должны молиться" - см. М. Czapska. Rozwazania w gestniejacym mroku.-Wspomnienia о Januszu Korczaku - прим. Ред], также не доказывает его близости к христианству, как, впрочем, и "христианские элементы в воспитании его самого"144. Тот факт, что в летних колониях по пятницам не ели мяса, что дети писали открытки с поздравлениями к христианским праздникам, что в планах Корчака, написавшего рассказ о Моисее, было создание рассказа о Христе [см. примеч. к гл. 1, разд. Литературное творчество - Ред.], свидетельствует не столько о его христианской ориентации, сколько о его терпимости по отношению к детям-христианам и о широте его интересов. Личность и наследие Корчака не следует рассматривать в контексте одной лишь христианской или еврейской культуры. При всей очевидности его польско-христианских связей нельзя упускать из виду и связи еврейские. Принципиальной для веры Корчака остается его изначальная позиция "почтения перед жизнью, почтения перед даже самым низшим существом, вошью и воробьем, существом, возникшим из праха, ибо в каждом обитает Господь"145. Он был исполнен веры, которую можно было бы описать следующим образом: "Корни религии лежат в глубине мышления, в мыслях, которые невозможно выразить, в почтении и удивлении перед непостижимым чудом, которое выходит за пределы всякого понимания и всякого выражения. ...Из отчаяния, которое идет рука об руку с надеждой, из горя и забот, из тоски и страданий пробивается вера в Бога. Подлинная вера больше, чем просто отголосок традиции. Это - творческое состояние, это - событие. Это акт всего человека, его духа, воли, сердца. Это - способность чувствовать, это понимание, обязательство и долг - это не то, что дается раз и навсегда, это состояние, которое можно приобрести и утратить, это молниеносное прозрение. (...) Пред верой идет почтение, безграничное удивление вещам, которые мы ощущаем, но не можем понять. (...) Вера - это не система, а постоянное стремление к вере; неуверенность в вере - такая же часть веры, как и радость самоотречения, как муки сомнения, как мгновения озарения и блуждание во мраке вечного однообразия"146. Сказанное наиболее точно соответствует вере Корчака: почтение ко всему живому, удивление перед тайной, что есть человек, но и постоянные сомнения, неверие, отчаяние и надежда, собственный творческий подход к непостижимому - всегда были свойственны ему. Корчак не принимает никакой сложившейся религиозной системы. Но в то же время он не отказывается от веры: "Человек не может существовать без веры, но из существующих религий ни одна не подходит для интеллигентною человека" ("Исповедь мотылька ). Не "во что, а как веришь" - вот что имеет для Корчака решающее значение. Он признает за человеком право на "минуту бунта против пут веры, минуту умиления, минуту экстаза", но и право на "полную независимость научного мышления". Вместо того чтобы чувствовать веру, ее изучают, говорит Старец в "Сенате безумцев". Вера и наука для Корчака взаимоисключающие понятия: "О, Господи! Я верю. Нету
меня сил, мочи нет - рассуждать. Я верю. Не хочу
вникать в суть этой веры. Я верю. И пусть всякая критическая мысль покинет
меня. Я верю. Хочу быть слугой и рабом Твоим, хочу быть прахом и пылью. Я
верю. И все же мысли о вере вновь и вновь настигали его. Отрезвляющий опыт заставлял его сомневаться в собственной вере: "У меня нет ни одной истины, которую я хотел бы провозгласить, ни одной веры, ради которой стоило бы жить. Все, что было или могло бы быть, уничтожено скепсисом, ... единственное, что у мет осталось - это колебания и позор, боль жизни,..." ("Дитя салона"). Без этих сомнений Корчак не был бы Корчаком. Но в глубине души он оставался религиозным человеком в широком смысле этого слова. И детям он хотел дать возможность верить. "Ребенок верит... должен верить" ("Как любить ребенка"). Вера нужна, чтобы преодолеть одиночество. Корчак пишет Иосефу Арнону: "Мир нуждается не в работе и не в апельсинах, а в новой вере. Веру в новую жизнь надо дать ребенку как надежду" (Письмо от 15 мая 1933 г.). Именно эта позиция послужила причиной известного конфликта Корчака с Марией Фальской, директором "Нашего дома". (Мы помним, что Корчак настаивал на необходимости религиозного воспитания и на том, чтобы в "Нашем доме" было помещение, необходимое детям для раздумий). Итак, мы подошли к главному вопросу об Абсолюте: как и в каком отношении с миром Корчак представлял себе Бога. Произведения Корчака дают разные ответы на эти вопросы: в уже упоминавшейся сказке о потерянном Боге из пьесы "Сенат безумцев", спасаясь от преследователей, Бог рассыпается на мелкие бусинки и сбрасывает их на детей: "Теперь мы, дети, будем носить в сердце Господа Бога, раз он не захотел быть с вами [т.е. со взрослыми - прим. Ред]. И каждый по малой бусинке, чтобы не слишком трудно 6ыло". В этом - уважение Корчака к ребенку, его доверие к ребенку. И в этом же некоторые исследователи видели своеобразную трансформацию, своего рода превращение религии в "поклонение ребенку". Ребенку Корчак доверяет возродить мир. Но в той же сказке прочитывается еще одно представление о Боге: Бог укрывается от людей в гнезде жаворонка (именно там его находит девочка). Бог в природе - еще один характерный для Корчака мотив. Здесь заметно сходство с хасидскими представлениями (благочестивый хасид всецело живет в "мгновении", в "мгновении ока"): "Корчак ищет и находит лик Божий во всем сущем. Он даже противится Богу и кричит ему в лицо о бедах человека и все живых существ..." 147. В произведениях Корчака есть и другие фрагменты, выражающие хасидские представления: в "Сенате безумцев" Бог превращается то в ягоду, то в мышку, а в молитве ("Дневник") отражено представление о присутствии Бога в природе: "Милостивый Боже! Аналогично - в "Молитве художника" ("Наедине с Господом Богом"): "Спасибо Тебе, Создатель, что сотворил Ты свинью, слона с длинным хоботом, что скроил Ты листья и сердца, что негры у Тебя черные, а свекла - сахарная. Спасибо за соловья и клопа, за то, что есть у девушек груди, что рыба на воздухе задыхается, что есть молния и вишня, что ты повелел нам так странно рождаться на свет, что человека таким глупеньким сделал, и он думает, что иначе и быть не может, и за то спасибо, что одарил мыслью камни и, моря и людей". Итак, Бог сотворил мир, и он узнаваем в существах и в явлениях природы. Но все же образ Бога у Корчака не вполне ясный - он искал Бога всю жизнь. И при этом - истинно по-иудейски - не колеблясь, спорит с ним, кричит ему в лицо о своих лишениях: "В чем я провинился пред Тобой,
Господи, что нет Тебя рядом сейчас, когда ноги мои ободраны терновником, а
руки и сердце истекают кровью'? Корчак не мог и не хотел объяснять детям "тайну жизни, рождения и смерти, не прибегая к понятию Бога". Он считал наивным полагать, что ребенку будет легче понять мир, если сказать ему, что Бога нет. Мир и человек не были для Корчака плодом слепого случая - ведь человек, ""эта капелька грязи", умеет страдать, умеет любить и плакать, и она полна тоски" ("Дневник"). Иметь ребенка - значит нести ответственность не только перед ним самим, "но и перед народом, миром, перед Богом и собственной совестью" ("Шутливая педагогика", 1939). Из этих высказываний с непреложностью следует, что Корчак принципиально исходил из существования Бога, даже если постоянно ставил его существование под вопрос. (Свидетели рассказывают, что в оккупированной Варшаве на вопрос немецких чиновников, почему он не носит на рукаве повязку с еврейской звездой, Корчак ответил, что признает лишь Божьи законы, а не те, что написаны людьми). Корчак скептически
относился к служителям культа: "Отринув толпу Твоих прислужников,
посредников, наместников и мучителей, которые отталкивали меня, оттесняли,
заслоняли, не допускали к Тебе я стремился, мой Боже" ("Молитва примирения" -
"Наедине с Господом Богом"). Он обращался непосредственно к Богу, и потому
ему были не нужны застывшие формулы. Молитвы Корчака - это выражение его
личной веры и его личные поиски Бога. Уже в "Исповеди мотылька" Корчак писал:
"Я отвергаю церемонии, и потому может показаться, что я маловер. Но мне
остались вера в Бога и молитва. Этого я твердо придерживаюсь, так как без
этого жить нельзя ". Несомненно, что в Доме сирот Корчак и дети молились не так, как того требовала традиция, однако некоторые очевидцы настаивают на обратном. Так, сотрудник Дома сирот Рогальский рассказывал, что Корчак читал молитву, используя еврейские ритуальные принадлежности. Другие - например, М. Врублевский - опровергают эти свидетельства. Так или иначе, можно с уверенностью сказать, что молитва и совместное пение были для Корчака средством достижения определенного эмоционального настроя, а не строгим выполнением обряда. Как уже говорилось, в Доме сирот отмечали еврейские праздники: "Корчак высоко ценил значение сакрального слова для одинокого, затерянного в миpe ребенка и силу религиозных праздников для его воображения и впечатлений ... Он не хотел допускать, чтобы его дети познали пустоту и печаль праздников без радости и удовольствий: Ханукку - без свечей, Пурим - без пирожков с маком, Песах - без мацы" 151. Молитва в Доме сирот не была монотонным чтением (как-то в товарищеском суде рассматривалось дело о неприличном поведении мальчика во время молитвы) - важнее слов для Корчака был внутренний настрой. Молитвы Корчака были скорее размышлением о реальной жизни, они были попыткой найти в этой реальной жизни смысл и открыться Богу. Кроме молитв, вошедших в книжку
"Наедине с Господом Богом", Корчак (как свидетельствует его биограф)152
написал еще одну молитву для детей, которая начиналась словами: "Благословен
Ты, Господь, Бог наш ...", полностью совпадающими с иудейской бенедикцией. (Мы
уже имели возможность говорить об этом ранее). Все это подтверждает наш тезис
о том, что Корчак в значительно большей степени, чем повсеместно считалось
ранее, испытывал влияние еврейской традиции. Похоже, эта молитва действительно
была написана Корчаком. Имеются сведения, что последний в жизни Дома сирот
седер (букв, порядок; ритуальная семейная трапеза в первый пасхальный вечер) в
гетто Корчак проводил сам. Однако изображение этого вечера X.
Морткович-Ольчаковой выглядит странно: Корчак, в окружении двенадцати (!)
мальчиков постарше, читал еврейские молитвы153... Тогда как достоверно
известно, что Корчак не знал древнееврейского языка (разве то немногое, чему
его научила Стефания Вильчиньская). "Такова была в последний раз ритуальная
семейная трапеза на Пасху..." - пишет биограф и при этом использует польское
слово "Wielkanoc", которое обозначает католическую Пасху, а не иудейский
Песах. "Он был в когтях смертельного страха и бессилия и с его губ срывались
слова молитв из священных книг.... В смятении он не мог понять, что было
просто звуком, а что содержало ключ к смыслу. И старый доктор, потерянный и
покинутый, в отчаянии повторял: "Отче наш, иже ecи на небесех... Итак, обобщим сказанное. Отношение Корчака к еврейству не укладывается в рамки традиции. Его вера зиждется на почитании всего живого, она базируется на убеждении, что в мире нет ничего случайного, Бог существует, но его надо искать. Корчаку важно не только
соблюдать заповеди, но и сделать возможным отношение с Всевышним. Те формы религиозной жизни, которые практиковались в Доме сирот, следует рассматривать именно с учетом сказанного. Еврейские формы жизни были для Корчака столь же законными, сколь христианские или любые другие. Главным были не сами формы, а стоящая за ними позиция. Именно эта "открытость" Корчака затрудняет любые попытки классифицировать его по религиозной ориентации, этим объясняется и существование противоречивых интерпретаций его религиозности. Не вызывает сомнений лишь то, что Корчак вступает в непосредственное отношение с Богом, прямо обращается к нему (что находит подтверждение в его молитвах). И это отношение, безусловно, коренится в его еврейском сознании. Связь Корчака с еврейством прослеживается не только в фактах его биографии, но и в его педагогической практике и теории. Основной постулат педагогики Корчака - уважение к ребенку -имеет, как мы старались показать, еврейские корни. Но вместе с тем в некоторых аспектах корчаковская трактовка этого постулата существенно отличается от иудейской. В центре иудаизма находится человек в его отношении к Богу и к ближнему; высшей нормой здесь является человеческая жизнь. Ребенку в еврейской традиции оказывается большое уважение: уже в раннем возрасте ему доверяют изучение библейских текстов. Корчаковская интерпретация уважения отличается от еврейской своей радикальностью: в еврейской традиции ребенок рассматривается как существо, которое необходимо наставлять - Корчак полностью отказывается от подобных притязаний. Согласно его мысли, только сам ребенок имеет право принимать решения; он предоставляет ребенку свободу определять - на основе собственного опыта - свою жизнь, даже если избранный им путь отличается от общепринятою. Концепция Корчака находилась в резком противоречии с практикой ортодоксального воспитания, исходящей из того, что ребенок предан воле родителей. В свободе, которую Корчак признает за детьми, заметна параллель со свободой в интерпретациях Талмуда: отсутствие одного, единого, обязательного для всех мнения означает, что каждый находит свой путь, критически сопоставляя самые разные мнения. С еврейским сознанием педагогику Корчака объединяет и то значение, которое в ней придается настоящему. Как еврейские законы транспонируют надежды на будущее в сегодняшние дела, а грядущее спасение (не теряя его из виду) предвосхищают соблюдением мицвы, так Корчак отдает первенство жизни в настоящем. В своих действиях он руководствуется не далеким и неопределенным будущим, а "правом ребенка на сегодняшний день". Хотя воспитатель, по Корчаку, может надеяться на результат, он не ждет непременного результата. Его понимание близко хасидскому представлению о жизни как о континууме, состоящем из цепи мгновений; нельзя сказать, что будущее не важно вовсе, но оно не является решающим для настоящего. Из этого вытекает и значение поступка: кто ставит настоящее выше будущего, тот придает поступку большее значение, чем теории (не утверждая при этом, будто поступок не нуждается в теории). Мицвот требуют от человека в первую очередь поступка и лишь затем более глубокого его осмысления. И для Корчака действие имеет первостепенное значение: почетна любая работа, и только собственный труд дает право оценивать работу других. Корчак предвосхищает действие своим примером, но оставляет решение за детьми: они должны приобретать опыт и учиться на собственном опыте. В отличие от еврейского закона - и несмотря на существование в Доме сирот Кодекса, - поступки здесь никогда и никоим образом не предписывались. На противоположном полюсе свободы самостоятельно принимать решения находится возможность раскаяния: как к иудаизме, так и в педагогике Корчака раскаяние всегда возможно. Если в еврейском понимании раскаяние имеет два аспекта: человеческий и божественный, - то у Корчака последний отсутствует. Воспитанный в ассимилированной семье, в атмосфере еврейского Просвещения, Корчак ограничивается только одним человеческим, земным аспектом, но тем не менее принципиально он остается связанным с еврейской идеей раскаяния. Под влиянием нового времени менялось содержание, но не смысл и важность учения. Корчак придает самое большое значение размышлениям о феноменах мира, проникновению в суть вещей, воле к их пониманию. Его цель - не знание, а исследование, "чтобы задавать все новые и новые вопросы'' (''Дневник"). И к письменному слову Корчак относится с таким вниманием, что невольно вспоминаются великие еврейские традиции обращения с письменным словом. Если быть евреем — значит жить в соответствии с традициями и передавать их следующим поколениям, то Корчака нельзя назвать евреем, хотя он и исполнял некоторые обряды. Его религиозность имела под собой иную основу. Если же исходить из установок, основополагающих для еврейского мышления, то Корчак, несомненно, многочисленными нитями связан с еврейством. Это - непосредственные отношения с Богом, уважение ребенка, значение настоящего, значение поступка, возможность раскаяния, значение учения, свобода мышления и, наконец, преклонение перед письменным словом. И если исходить из этого то Корчак был евреем, который продолжал и развивал унаследованную им от предков просветительскую линию. Тип деятельности и тип мышления Корчака оставался еврейским, даже не будучи таковым в традиционном смысле этого слова.
137) Е. Fahlbusch (Hrsg.) Taschenlexikon fur Religion und Theologie. Gottingen,
1983,IV, s. 239. | |||||||||
К
ПРОДОЛЖЕНИЮ 14|
<<НАЗАД |
|
|
|
| |||||
