См. также на нашем сайте:
Дина Ратнер. "Бабочка на асфальте"

Дина Ратнер

В ПОИСКАХ БОЧКИ ДИОГЕНА
повесть
(продолжение 3)

Спасали коллективные чаепития. Два раза в день, утром в одиннадцать часов, и после обеда, Эльвира Алексеевна торжественно провозглашает: «Чай»! И весь отдел в пять человек усаживается пить чай. Пили подолгу, рассказывая анекдоты и всякую всячину. Эльвира Алексеевна удивительно ловко собирала на стол. Вроде и не было ничего, и вдруг появляется тарелка мокрого после мытья изюма, сухарики, крошки конфет. Сухари она приносит из дома, черствый хлеб не выбрасывает, а режет ломтиками и сушит в духовке. Пока дамы хлопочут с чаем, Миша накидывает на плечи свою роскошную дубленку и отправляется в магазин. Через несколько минут рядом с сухариками Эльвиры Алексеевны появляется буженина. За всю жизнь Лина не выпила столько чаю, сколько за год работы в этой научно-исследовательской лаборатории. И каких только не наслушалась историй. Эльвира Алексеевна рассказывала, что есть на земле такие энергетические точки, в которых даже железо плавится, а человек там исчезает мигом, без следа. А в недоступных Гималайских горах хранится генотип человека, на случай атомной войны.
Валерий Степанович за чаем, как правило, сетовал на большие расходы: у него два мальчика, и все приходится покупать по двое: и тренировочные штаны, и куртки, и лыжи. «Хорошо, — вздыхает он, — когда у детей разница в три-четыре года, один поносит, другому отдаст, а у меня погодки. Сплошные неприятности. Жена тоже распустилась, завтрак не готовит. Как сказал: «Развод и девичья фамилия», тут же забегала. Главное, стукнуть вовремя кулаком по столу».
— «Врет все, — сказала Лине Эльвира Алскссевна, — до смерти жены боится, она ему сапогом морду бьет. Никогда наш Валерик с ней не разведется. Думаешь, из-за детей? Как бы не так. Из-за жадности, а то ведь квартиру, придется делить и от дачи отказываться. Жене дача по наследству досталась. Она-то умница, кандидатскую защитила. Вот и Валерик мельтешит, защищаться хочет, да только ума Бог не дал, ему бы администратором работать, далеко бы пошел. Нос по ветру держит, улавливает мельчайшие настроения руководства, умеет поджидать момент; знает, когда с чем обратиться. Принципов нет, за грош продаст, и вообще не доверяй ему».
Миша тоже не жаловал начальника. Борьба самолюбий.
— Меня все знают, — часто повторяет Миша, — я один из сильнейших социологов, сам Квасин разделяет моё мнение о массовой культуре, а Канаев приглашал печататься в его сборниках.
— Что-то ты ничего до сих пор не напечатал, — мрачнеет Валерий Степанович, — и вообще не видно твоей работы.
— А где твоя работа? Ты что делаешь? — задирается Миша.
Из всех сотрудников отдела Лине лучше всех. Все они друг другу смертельно надоели, а она новенькая, она им любопытна. Она их, в некотором смысле, даже сплачивает, потому что относится к ним лучше, чем они друг к другу. Вот только Лина не знает, как ей вписаться в работу. В отличие от своих коллег, считает, что задача социолога не столько констатировать цифрами уровень массовой культуры, сколько изучать потребности в этой самой культуре. Лина искала в отделе понимания. Понимания не нашла.
— Не оригинальничайте, — раздражался Валерий Степанович, — у вас нет опыта, вообще нет рабочего стажа, вы ведь еще не работали в коллективе.
— Но послушайте, — не раз подступалась к нему Лина, — я не вижу смысла...
— Оставьте, пожалуйста, — перебивал Валерий Степанович, — не усложняйте жизнь себе и другим.
Нелли Михайловна урезонивала:
- И я по молодости куда-то рвалась, что-то хотела доказать, а потом поняла: чем тише, тем лучше. Сиди тихо, никого не трогай, и тебя не тронут. Чем ты, в конце концов, лучше других?
- Ничем, конечно, — соглашалась девушка, — просто не могу делать бессмысленную работу.
- Нау-у-чишься, — убедительно проговорила Нелли Михайловна и посмотрела долгим скучающим взглядом.
Не нашла Лина поддержки и у Миши.
- Чепуха, — сказал он в курилке, небрежно сбрасывая в алебастровый сапог пепел с сигареты, — фирма процветает, план даем, премии получаем.
- Да, но я не вижу смысла в нашей работе...
Эльвира Алексеевна тоже отмахивалась:
— Надоело слушать про одно и тоже. Мы много лет работаем, и ничего, довольны.
«Им видней, — в конце концов решила Лина — у них, наверное, есть какие-то неведомые мне планы». И она согласилась с методикой исследования Валерия Степановича. Её покладистость во многом объяснялась желанием поехать в командировку, и не куда-нибудь, а в Самарканд. Вот и притихла. Слаб человек.
В Самарканде, как велел начальник, считала по головам посетителей аттракционов чешского «Луна-парка»: сколько мужчин, женщин, детей и какие карусели предпочитают больше. Считала, и ни о чем не спрашивала. Зато сколько радостей! Одна экзотика восточных базаров чего стоила. Фантастически дешевая клубника, черешня, связки хурмы, горы урюка, зелени, бесчисленные мешки розового риса, пестрой фасоли, чечевицы. Мёд в бочонках, банках, сотах, ведрах — от совсем светлого и прозрачного, до темного, почти коричневого. А запахи! Они с Эльвирой Алексеевной и Валерием Степановичем ходили по рядам, смотрели, пробовали. Прямо на утоптанной земле, на расстеленных простынях, навалены горячие лепёшки, разные сладости, ломти сушеной дыни. Тут же засахаренные орехи, печенья и разноцветные конфеты: красные, синие, зеленые фигурные помадки, леденцы. Рядом лавка старьевщика с почерневшими от времени бронзовыми кувшинами — за бесценок отдавал. Рябит в глазах от пёстрых войлочных ковров — кошм. И целые каскады бус. Узбекские женщины в ярких платьях и атласных шароварах выбирают стеклянные украшения, прикладывают к себе стеганые халаты, куски тканей. Лине, подобно дикарю, захотелось обвеситься блестящими бусами, браслетами, обернуться в огненно-красные шелка и прыгать в безудержной радости.
Это одна сторона Самарканда, другая — музыка. Музыка, похожая на нескончаемый плач. Сколько веков отчаяния и безнадежной тоски было у этого народа, если он создал подобную музыку. Лина вглядывалась в напряженные лица людей, даже дети лишены европейской непосредственности. Чем жил народ? Она пытается представить людей этой страны, сколько их прошло за века у древнего святилища Регистана — сердца Самарканда. Ремесленники, торговцы бирюзой, рабы, бездумно складывающие камни крепостной стены. Строптивых рабов сбрасывали с башен Регистана голодным львам. Однако неистребимо в человеке чувство свободы и желание осмысленного бытия. Жила бы она в те давние времена, стала бы дервишем — ученым монахом, приобщилась бы к мудрости тысячелетий. Почему здесь такая скорбная музыка? Не от покорности ли судьбе женщин в гареме и сознания невозможности что-либо изменить в жизни, родилась эта бесконечная музыка-плач?
Наверное, у Лины все бы обошлось на этой первой ее работе, привыкла бы к долгим чаепитиям и скучающим глазам Нелли Михайловны. Перестала бы раздражать бесконечными повествованиями о чудесах и рецептами сывороток Эльвира Алексеевна — сыворотка, предохраняющая от рака, бронхита, болезней печени. С Мишей тоже можно очень даже ладить. И была бы сладкая жизнь.
Вот только Валерий Степанович требовал от нее отчета за командировку на Рижское взморье. Ездил он, а отчет должна была писать Лина. Вернулся оттуда загорелый, поздоровевший, но говорил с обреченным видом: «Работы по горло, присесть некогда было». Как писать рижский отчет, Лина не знала, Валерий Степанович и сам этого не знал.
— Думайте! Думайте! Это ваша работа! — злился начальник.
Отчет не был написан, вину за такую безответственность Валерий Степанович свалил на Лину.
- Он такой, — говорила Эльвира Алексеевна, — любит, чтобы на него работали. За копейку продаст.
– За копейку продаст — полбеды, — участливо подхватила Нелли Михайловна, — он к тому же и без царя в голове, сегодня велит одну работу делать, завтра забудет, спрашивает другую. При таком раскладе лучше вообще ничего не делать.
— Да, умом наш начальничек не вышел, — хохотнул Миша.
— Что же теперь делать? — сокрушалась Лина.
— А вы напишите на имя директора докладную записку, опишите все, как есть, — посоветовала Нелли Михайловна.
И Лина написала.
Насупившийся директор, не глядя на недавно зачисленную в штат девушку, несколько раз брал в руки и опять клал на стол её докладную, вертел и так, и эдак, разве что на свет не смотрел.
— Н-да, — наконец произнес он, — вы, надеюсь, понимаете, что при сложившейся ситуации фактически стоит вопрос о вашем пребывании на работе. Чего вы добиваетесь? Может быть, сгоряча написали свою жалобу? Нет? Ну что ж, вы свободны, — значительно произнес директор и отодвинул Линину записку на край стола.
- Увольняйтесь, - зашипел Валерий Степанович, как только Лина оказалась в отделе. — Увольняйтесь сию же минуту, иначе у вас будут крупные неприятности. Не забывайте, вас сюда по распределению направили, не хотите скандала, — увольняйтесь сами.
— Что ж теперь делать? — спрашивала Лина у сотрудников отдела.
— Не нужно было писать, — укоризненно заметила Нелли Михайловна.
— Вы же сами посоветовали написать докладную. Не логичнее ли вам было бы воззвать к совести Валерия Степановича?
-Ха! Ха! — развеселилась Нелли Михайловна, вы наивны как восьмиклассница.
У Лины опустились руки.
— А что вы, в самом деле, сделали, пока работали у нас? — голосом прокурора заговорила Эльвира Алексеевна.
И тут Лина повела себя совсем уж глупо; разозлилась и стала обвинять Эльвиру Алексеевну:
-Если уж кто ничего не делает, так это вы. Целый год конспектируете одну тощую брошюру.
— Неблагодарная, — сощурилась Эльвира Алексеевна, — мы тебя плохо приняли в свой коллектив? В командировку за государственный счет посылали. Такую характеристику дадим - попрыгаешь.
- Пойду в министерство, — независимо проговорила Лина.
- Ах, так! — задохнулась Эльвира Алексеевна.
Её негодование нетрудно было понять. Ведь если придут с проверкой, сразу станет ясно: социологический отдел «Союзаттракциона» переливает из пустого в порожнее. Из года в год переписывается один и тот же отчет, и нет в нем никакой ни практической, ни теоретической надобности. Лавочку прикроют, а где еще найдешь такую синекуру. Эльвира Алексеевна несколько работ сменила, пока не осела здесь.
— Так что же вы решили? — вызвал Лину директор спустя два дня. — Может быть, вы думаете сейчас по-другому?
— Все осталось по-прежнему. И по-прежнему я хотела бы иметь отдельный от Валерия Степановича участок работы.
— Н-да, — директор усиленно тер лоб, — но вы же понимаете, это невозможно.
— Хотите, я приглашу кого-нибудь из министерства по поводу содержания предлагаемых мною разработок? Ведь, собственно, наши разногласия с Валерием Степановичем начались с них.
— Это не ваше дело, в министерство вы не вхожи. Может, еще к министру направитесь?
— Если мне скажут, что мои предложения лишены смысла, я уволюсь.
— Просмотрел я ваши изобретения, у вас нет чувства реальности. Ну, при чем здесь спрос посетителей парков, если у нас нет выбора. Хотите дворцы строить, а у нас нужников нет. Вы кому-нибудь показывали свои бумаги?
— Показывала.
— Кто вам дал на это разрешение? Ведь эта работа сделана у нас, и вы не имеете права выносить ее за пределы учреждения.
— Но ведь здесь нет грифа «секретно», я бы хотела взять разработку своего плана и обсудить её в Институте социологии.
— Нет!
— Но почему?
— Нет!
— Тогда хотя бы верните мне рукопись.
— Нет, работа принадлежит лаборатории, вы за неё зарплату получали. Почему вы не увольняетесь?
— Мне еще отпуск положен, — беспомощно проговорила Лина.
— Отпуск вам деньгами возместят, — ответил директор, и нажав кнопку звонка, вызвал секретаршу. — Пригласите ко мне Валерия Степановича.
Спустя секунду начальник отдела угодливо склонился перед директором.
— Давайте все-таки обсудим предложение вашего подчиненного, — неожиданно предложил директор, и достал из сейфа Линины бумаги.
— Но это отнимет у нас драгоценное рабочее время, — возразил Валерий Степанович, зло поблескивая, на Лину очками. — Все должны будут оторваться от своих дел. Сейчас конец квартала, мы и так уже с ней целый год потеряли. Кто возместит наши убытки?
В отделе тихо, как при тяжелом больном. Чай не пьют, радио не включают.
— Лина Матвеевна, — подчеркнуто официально обращается Миша, — дайте честное слово, что будете лояльны к глупости, которая здесь происходит, и никто вас не тронет. Не берите на себя больше, чем можете. К тому же вы и людей не любите. Любовь — снисхождение, жалость.
— По мне, так наоборот: любовь предполагает требовательность, иначе человек расслабляется, деградирует.
— Не вам судить.
«Может, вправду не надо воду мутить, — размышляла Лина, — в конце концов, каждый живет, как может. Эльвира Алексеевна отработает стаж и уйдет на пенсию. У Нелли Михайловны проблемы со здоровьем, у Валерия Степановича двое детей. У каждого свои заботы».
— Ну что ж, попробую, — согласилась Лина на предложение Миши быть лояльной.
Праздновали примирение. Гремело радио, Эльвира Алексеевна суетилась на предмет организации чая, Нелли Михайловна по такому случаю пошла за тортом.
— Не жажди чужой крови, не будь каннибалом, - взывал Миша к помрачневшему Валерию Степановичу.
Лина понимала; при первом случае начальник откусит ей голову, сейчас же ему не хотелось перечить гласу народа.
В отделе снова пьют чай, Миша пространно рассуждает о том, что не нужно суетиться и выдумывать себе проблемы. Человек взваливает на себя всякие трудности, пытается их разрешить, напрягается, думает, и вдруг попадает под трамвай. Каково?
— Ну, если попадает под трамвай, тогда уж думать не о чем. Однако если постоянно иметь в виду, что попадешь под трамвай, и жить незачем. — Отвечает Лина на Мишин вопрос.
— Вот видите! Вот видите! — Торжествует Валерий Степанович. — Не переделаете вы ее.
— Поживём – увидим. — Миша чувствует себя миротворцем, героем дня.
- Ты не зарывайся! — Злится на него Валерий Степанович. — Сейчас пойдешь со мной к директору, дело есть. А вы, — обращается он к Лине, — писать отчет. Тот самый, о моей командировке на Рижское взморье.
Миша достал было сигарету, но начальник прикрикнул: «За мной!» Миша скомкал сигарету и потрусил следом.
В окне из отдела социологических исследований виден угол шашлычной, там всегда стоят пахнущие рассолом бочки из-под огурцов. Там же толкутся наскоро дожевывающие пирожки прохожие. Левее трамвайный перекресток. Выпал первый снег и тут же превратился в грязную хлюпающую жижу. Небо низкое, тяжелое. «Будто никогда и не было солнца, - обречёно вздыхает Лина. - Ничего не хочется». «Человек попал под трамвай» — говорил Миша. «Но я же жива. Жива!» И она спешит написать заявление об увольнении. Спешит уйти из «Союзаттракциона» — завалившегося двухэтажного строения позапрошлого века в конце улицы Солянка.
И что же? Прошло много лет. Время утекло, как та самая гераклитова вода, в которую нельзя войти дважды. Так ничего по большому счету Лина не написала, только собиралась. Десятилетия ушли на поиски минимального заработка. Диоген был свободен от этой заботы, он увенчал себя сосновым венком победителя за то, что победил самого себя — победил свои страсти, страх бедности, забвения, гнев и печаль. Стоики проповедовали смирение на земле во имя воздаяния на небе: страдающие и обездоленные из печальной земной юдоли попадут в вечный рай. Сократ же, напротив, счастье разумел в земной, а не потусторонней жизни. Так же, как и еврейские пророки, он утверждал: человек должен реализоваться здесь, на земле. На земле люди будут, как боги, ведать добро и зло, и тогда сбудется библейское пророчество: «Царство земное станет подобным царству небесному».
На хлеб Лина теперь зарабатывала тем, что читала ослепшему филологу статьи из старых журналов. Много времени эта работа не занимала; два раза в неделю по четыре-пять часов. Невелик труд, и деньги соответствующие — двадцать рублей в месяц, но хлеб дешевый — жить можно.
Маленький деревянный домик, где жил восьмидесятидвухлетний работодатель со своими сестрами, на краю Москвы, возле Тимирязевского леса. Слепой филолог не спешил соглашаться на Линины услуги. Несколько раз переспросил, кто ее осведомил о том, что ему нужна чтица, и достаточно хорошо ли знают ее те люди, — он не хотел пускать в дом чужого человека. Вмешалась Наталья Владимировна, его младшая сестра. Она сказала, что Лина именно тот человек, который им нужен. У Натальи Владимировны удивительное лицо; нежное - то ли от худобы, то ли от голубизны невинных глаз; первый раз взглянешь, и кажется, всю жизнь знакомы. У старика не было других предложений, и он осторожно согласился взять «пока временно, а там посмотрим».
В домике, окруженном такими же старыми деревянными избушками на курьих ножках, все было ветхим, выцветшим от времени — седые, обессиленные старостью люди, выношенные, пропыленные портьеры, затертый до дыр ковер на полу. Истончившуюся здесь жизнь поддерживал огонек в лампадке у иконы Богородицы.
Лининых приходов ждали, она, как новый, молодой человек, вносила оживление. Наталья Владимировна стряпает обед, и так у неё все вкусно получается, и такой чудесный запах из духовки - невозможно ни о чем думать, кроме как о том, чтобы поскорее сесть за стол.
— Вы материалист или идеалист? — спрашивает Анатолий Владимирович, Линии работодатель.
- До обеда материалист, а после обеда идеалист.
— Ну, тогда будем начинать с материальной пищи, — решает хозяин.
Наталья Владимировна радуется такому решению, и спешит поставить на стол только что испеченные плюшки с корицей. Отрадно смотреть на её хлопоты: как режет хлеб, раскладывает по тарелкам мясо, тщательно следя, чтобы Анатолию Владимировичу не попался жирный кусок, — у него больная печень. Однообразные хлопоты по хозяйству, как движение рыб в аквариуме, умиротворяют, вроде сидишь на берегу реки, набегают волны одна за другой. Все просто и неизбежно.
Старшая в этом доме — Елена Владимировна, ей уже за девяносто. Такая же худощавая, как сестра, но только с темными глазами и выше ростом. Смеется Елена Владимировна громко, по-молодому откинув голову, в отличие от сестры, та застенчиво улыбается. Елена Владимировна заранее подбирает и раскладывает по указанию брата журналы, которые Лина будет читать. Сам Анатолий Владимирович надевает к Лининому приходу белую рубашку с крахмальными, все время вываливающимися из рукавов пиджака манжетами.
Дом, как пчелиные соты, разделен множеством перегородок на крошечные комнатки. Кабинет хозяина, его спальня, столовая, комнаты Елены и Натальи Владимировны. После замечательно заваренного крепкого чая Лина с Анатолием Владимировичем удаляются в его кабинет читать, или, как говорит хозяин, работать. Давно ослепший старик помнил, где, в каком журнале, искать нужную ему статью, называл страницу, абзац, и говорил, с каких слов нужно начинать. У Анатолия Владимировича на редкость аккуратная картотека с цитатами. «Аккуратный, как бухгалтер, — говорила о нем Наталья Владимировна, — ему бы бухгалтером работать».
Есть мнение, что люди со временем меняются. Это неправда. Лина разглядывает на стене семейную фотографию семидесятилетней давности. В подростковом облике Анатолия Владимировича проглядывает нынешняя чёткость, педантичность. На детском, миловидном личике Натальи Владимировны такие же, как сейчас, отрешенные глаза человека «не от мира сего». Замуж Наталья Владимировна не выходила, так и осталась монашенкой в миру, как говорят, христовой невестой. А вот если сравнить девяностолетнюю, высохшую до кости Елену Владимировну с молоденькой девушкой в гимназическом платье, поражаешься такому же, как в пору юности, дерзкому взгляду. И судьба у Елены Владимировны соответствующая: лихо меняла мужей и профессии. Сейчас она раскрашивает от какой-то артели платки на дому, платки получаются яркие, цветистые.
В течение жизни мы только и делаем, что повторяемся в своих поступках, и всякий раз ощущаем невозможность одолеть себя. Человек, что складная матрешка. Младенец — самая маленькая, цельная — помещается в следующей, размером побольше, но в точности повторяющей форму предыдущей. Затем матрешка ещё больше — и так до старости. Повторяются чувства, настроения. Скорбящая по всем сирым и обездоленным, Наталья Владимировна в детстве жалела беспутного отца, который по настоянию матери жил отдельно от семьи. Тайно от всех бегала к заброшенным шахтам в Екатеринбурге, откуда они родом. В шахты сбросили расстрелянную царскую семью, и Наташа опускала им на веревочке еду. «Долго слышались из шахты стоны», рассказывала Наталья Владимировна.
В семнадцать лет она заменила полугодовалому мальчику мать — свою умершую от чахотки сестру. Вырастила племянника, в сорок первом году ему было девятнадцать лет, а в сорок втором он погиб на войне. С фронта писал своей приемной матери, что «целует ей руки, а когда вернётся домой, будет заботиться о ней, как о королеве».
Наталья Владимировна святая, дело не в том, что ходит в церковь и блюдет посты. Она ближнего любит больше, чем себя. Брат и сестра смеялись, припоминая при Лине такой случай, - повесила Наталья Владимировна свою единственную кофту на забор сушиться, и прямо у них на глазах стащил эту кофту пьяный мужик. Анатолий Владимирович погнался было за ним, но Наталья Владимировна остановила: «Пусть берёт, значит, ему нужней». После революции Наталью Владимировну, дворянскую дочку, никуда на работу не брали. Устроилась по знакомству лаборантом на кафедру марксизма-ленинизма в Тимирязевскую академию. Она тогда советовалась со своим духовником, отцом Пантелеймоном. «Иди, доченька, — сказал он ей, — иди. Марксизма-то она теперь всюду. Что ж делать. Жить надо».
Аскетической худобой и голубизной глаз Наталья Владимировна напоминала Лине бабушку. Обе были добры до самоотречения, вот только молились разным богам: бабушка — Богу-отцу, а Наталья Владимировна — Богу-сыну. Но ведь Бог один. Тот, который сотворил небо и землю, Адама и Еву. Разные представления и о Мессии. Бабушка ждала Машиаха, как избавление от страданий: «Настанет мир дальнему и ближнему». Трудно утешиться христианским принципом - «Царство Божие не от мира сего» и перенести желание справедливости и отдохновения по ту сторону бытия. Человек должен реализоваться здесь, на земле. Но религия - не философия, неразрешимо частое несоответствие между свободой воли отдельного человека и Божественным Проведением. Просто провозглашаются оба принципа: все в воле Провидения, и всем даётся свобода выбора. Промысел Небес и человеческая свобода одинаково реальны и истины. Но воля Всевышнего выше разумения человека. Бабушка не раз говорила, что если бы ее дети не умерли на Украине от тифа, их убили бы немцы, и это еще хуже. Но ведь могло же не быть ни тифа, ни войны.
— Что такое ощущение благодати? — спрашивает Лина у Натальи Владимировны.
— Очищение от грехов, — смиренно отвечает женщина, пережившая революцию, обнищание и разорение семьи, тридцать седьмой год, смерть ставшего ей сыном племянника, но сохранившая невинность и чистоту двадцатилетней девушки.
— Значит, благодать — это ощущение безгрешности. Но человек приходит в этот мир с определенными, не зависящими от него, потребностями. Голодный украдет хлеб — грех. Обездоленный любовью, как подарок примет случайно перепавший ему счастливый миг — тоже грех. Что же ему, бедному, делать?
— Для этого и есть раскаяние, очищение от грехов. Рай – это состояние безгрешности - кротко отвечает Наталья Владимировна.
— Не согласна. Очень уж скудным получается рай. Ведь можно представить человека, у которого есть всё; ни воровать, ни прелюбодействовать ему не нужно. Значит, он безгрешен?
— Все грешны. Безгрешного человека не бывает, - категорически заявила Наталья Владимировна, — хоть в мыслях, а согрешит. Нужно молиться, замаливать первородный грех.
— Вы имеете в виду Еву, которая отведала яблоко? Так ведь на этот факт можно по-разному посмотреть, можно увидеть в нем и пробуждающееся сознание.
— Что вы! Что вы! — Замахала руками Наталья Владимировна. — Не кощунствуйте.
— Ладно, не будем о первородном грехе, а вот нарушение заповедей «не убий», «не укради» нужно рассматривать в каждом случае отдельно. Убийство может быть избавлением от еще большего зла. Например, убить Гитлера.
— Состояние безгрешности — это работа всей жизни, — наставительно проговорила Наталья Владимировна.
— Это, наверное, так, но не слишком ли убого поставить человека в ситуацию зависимости, где он невольно будет грешить, а потом отпускать ему грехи. И при такой скудной жизни - все равно он грешный раб. По мне, так состояние благодати это вдохновение, просветление. Бог разума и Бог откровения едины. Счастливая любовь - тоже благодать, чудо.
— Человек изначально греховен, — возвращается к своей мысли Наталья Владимировна, — почитайте апостола Павла: «Всех заключил Бог в непослушании, чтобы всех помиловать».
— Значит, помилование предполагает изначальное непослушание? — уточняет Лина. — Получается по принципу рабского сознания: будем грешить и каяться, Бог милостив — простит.
— Я буду молиться за вас, — кротко произнесла Наталья Владимировна тихим голосом.
— Спасибо, но Бог не слышит, или, как говорила моя бабушка, «сокрыл свое лицо».
— Вы не должны так говорить, — сокрушается смиренная женщина.
Сколько раз при подобных разговорах Лине не хотелось перечить. Согласиться бы со всем, но это было бы неправдой. Ее ветхозаветная, роптавшая и взывавшая к Богу о справедливости бабушка, - ближе к Всевышнему. Вот и ветхозаветного Иова Наталья Владимировна понимает как воплощение смирения. А по мнению Лины, наоборот, он бунтарь, доказывающий свою праведность. Иов ведает добро и зло, и хочет понять, за что Бог его наказал: «Я желал бы только отстоять пути мои перед лицом Его. Доколе не умру — не уступлю непорочности моей». Неприятие несовершенства этого мира — больше вера, чем смирение. Бог наделил человека разумом и тем сделал богоподобным. Но человек — акробат на проволоке своей судьбы: голод, холод, болезни, страх за близких, одиночество. Вот и забивается в щель и просит оттуда - «Господи, помилуй!»
Очень уютно было в домике трех стариков. Кроме вкусного обеда Наталья Владимировна клала Лине в сумку еще сверток с собой: горячие плюшки с изюмом, творогом, корицей. «Гостинец для дочки», - говорила она. Лина не знала, как благодарить пригревших ее людей: вскапывала грядки для огурцов, бегала в магазин за картошкой, в прачечную. Они будто нашли друг друга. Так отношения и остались бы идиллическими, не повторяй Анатолий Владимирович раз от разу, что Гёте влюбился, когда ему было восемьдесят лет. При этих словах Лина с особой неприязнью замечала клацающую челюсть старика, его дрожащие шарящие перед собой руки, неподвижный стеклянный глаз, и другой — заросший бельмом. Анатолий Владимирович не был обездолен судьбой; у него удачливый сын, трое взрослых внуков. Вот только жена недавно умерла, и он, наверное, решил – теперь, будучи на положении холостяка, может завести роман.
— Я вполне могу вас взять на содержание, — говорил он Лине и придвигался со своим стулом, стараясь задеть коленом, рукой. Лина вжималась в стенку. Работодатель говорил, что очень плохо слышит, совсем почти ничего не слышит, и придвигался ближе. Через каждый час чтения делали пятиминутный перерыв. В это время Лина рассматривала книги на полках.
— Что вы делаете? — с тревогой спрашивал слепой.
— Сняла с полки Пушкина. Прекрасное издание.
-Поставьте на место, — дрожащим от сдерживаемого гнева голосом говорил хозяин.
— Да вы не бойтесь, я не унесу.
Молчит.
— А сейчас что вы делаете? — беспокоился Анатолий Владимирович.
— Сейчас просто смотрю, руками не трогаю.
— Ну ладно, давайте работать, пять минут прошло, — строго напомнил работодатель.
Случалось, при чтении он засыпал, свесив голову, челюсть при этом отвисала, из приоткрывшегося рта текла слюна. Он спал, а Лина продолжала читать, она радовалась, когда он спал, так спокойней. Можно расслабиться. Всхрапнув, старик просыпался от своего храпа и делал вид, что все это время слушал. По-деловому вскидывался и придвигал свой стул вплотную к Лине. Ее ужас, отвращение усугублялись и тем, что старик был единственным пожелавшим ее мужчиной.
Анатолий Владимирович, получивший в этой жизни всё, не научился, в отличие от своей обездоленной сестры, смирению. В отсутствии смирения он обвинял Лину, и вообще евреев, которые не хотят смириться со страданием. Всякий раз разговор переходил на неприятие евреями пути к вере через страдания — крест.
— Наоборот, — возражала Лина, — евреи предпочли мученичество, но не извратили мечту о Мессии как о прекрасном будущем. Ведь Иисус ничего не изменил и мире, всё так же торжествует зло. И зла, кстати, больше от христиан, чем от евреев.
-- Почитайте Игнатия Брянчанинова, — злится старик, — уверовавшие в Христа и обновленные святым крещением спасутся, они уже не насилуются грехом, но свободно выбирают, или противиться греху, или последовать внушениям его.
-- А вы почитайте библейского пророка Сираха, — Лина тоже раздражается. — От начала Бог сотворил человека свободным. Божественная природа человека в том и состоит, что он сам волен выбирать. Рабское сознание Каина - в отказе от ответственности за свой выбор. Каин обвиняет Бога в том, что Он не отвел его руку при убийстве Авеля.
— Уверовавшие в Иисуса получат силу бороться с искушением, — замечает Наталья Владимировна. Она бесшумно убирает со стола посуду.
Лина вспомнила смиренную деревенскую женщину Серафиму Марковну, в избе которой когда-то жили. Та тоже говорила эти слова, и на всё у нее был один ответ: «Ну и ладно, ну и хорошо». Вспомнила, что, когда Серафима Марковна умерла, у нее было очень злое, волевое лицо, и откуда-то взялся орлиный нос, как у Мефистофеля. В гробу была похожа на непримирившуюся боярыню Морозову. Может, и в самом деле, вера в Христа смиряет страсти. Трудно самому подняться до невидимого Бога, а тут конкретный, зовущий к смирению, Иисус.
— Пора работать, — напоминает хозяин, — пойдёмте в мой кабинет.
— Но Линочка не любит читать в твоем кабинете, занимайтесь здесь. Сейчас только вытру со стола и уйду к себе, не буду вам мешать. — Робко говорит Наталья Владимировна, она боится гнева брата и хочет потрафить Лине.
И Лина чуть не плачет от благодарности к ней.
— Нет, — решительно поднимается старик, — будем работать у меня в кабинете. Но и там ему кажется недостаточно спокойно. — Пойдемте ко мне в спальню. Пойдемте ко мне в спальню, — настаивает хозяин.
— Да нет же, здесь тихо, — возражает Лина.
Однако, работодатель направляется в следующую, совсем уж крохотную, узкую, словно задвинутую в вечный покой, комнату. Лина следует за ним. Поспешно находит страницу в журнале, где они остановились в прошлый раз, и начинает читать.
— Гёте влюбился, когда ему было восемьдесят лет, - в который раз напомнил Анатолий Владимирович.
-- Но вы же не Гёте! — раздосадованная назойливым оговариванием старика права на любовь, вспылила Лина.
Хозяин замкнулся и стал с ней подчеркнуто официален. Иногда давал понять; чтица для него что-то вроде подсобного рабочего, которого, когда кончится в нем нужда, можно выставить за дверь.
— Очень хорошо, — радовалась Лина такому обороту, радовалась она и тому, что в доме стала появляться с лучезарно-младенческой улыбкой давнишняя подруга Натальи Владимировны — Елена Константиновна. В старомодном, пожелтевшем от времени белом платье и такой же старинной соломенной шляпке с приколотым букетиком шёлковых незабудок, она с обожанием смотрела на слепого старика — кумира своей юности. Елена Константиновна приносила ворох свежих газет, и они с Анатолием Владимировичем уединялись на веранде, где он сидел с видом неприступного божества. Иногда прогуливались по дорожке сада: от ступенек крыльца до калитки и обратно. Анатолий Владимирович поддерживал под локоть свою даму и что-то наставительно говорил ей, та благоговейно внимала.
Казалось, всё утряслось, отношения с работодателем стали спокойными. На хлеб денег хватало, и Лина хоть на время могла оставить судорожные попытки устроиться на работу. Тут появился Олин отец. «Опять не работаешь? На что живешь? Нет, ты скажи. Не увиливай. Скажи. Как это не мое дело?! Мой ребенок страдает. Так вот, знай, через две недели не устроишься на работу — подам в суд за тунеядство. Живо из Москвы выселят». — «Скотина!» — чуть было не вырвалось у Лины, но сдержалась, струсила. Она знала своего бывшего мужа, он и впрямь подаст в суд. Время сейчас такое, в Ленинграде судили за тунеядство Бродского — поэта, что называется, Божьей милостью. Олин отец это знает, потому и разговаривает как власть имущий. Сам бездарен, но имеет право не работать; вступил в члены группкома литераторов.
Единственный способ быстро легализовать свое положение — оформиться к Анатолию Владимировичу в официальные секретари, что Лина и сделала. Из двадцати рублей, которые она зарабатывала у слепого старика, восемнадцать рублей восемьдесят копеек стала платить налог, — то были деньги, которые наниматель должен уплатить государству.
Теперь и на хлеб не хватало. Куда податься? На автокомбинате уже взяли другого социолога. Он им, конечно, не нужен, но штатная единица должна быть заполнена, управление с них спрашивает.
Каждый день Лина заводит будильник на семь утра, провожает дочку в школу и идет в библиотеку. Оставаться дома одна не может. Первыми к открытию читального зала приходят такие же неприкаянные любители учености, как и она. Бедно одетые, с серыми от недоедания лицами, они сторонятся друг друга, словно боятся чужой неустроенностью умножить свою.
Подбирая однажды в картотеке литературу для новой статьи, Лина почувствовала: кто-то стоит рядом, ждёт. Наверное, понадобился каталожный ящик, с которым она работала. Подняла взгляд, и встретилась с бесцветными глазами высокого, угловатого молодого человека. Что-то знакомое было в облике этого белобрысого истукана. «Кажется, в прошлом году зимой мы приходили с ним в библиотеку в одно и то же время, и всегда первыми. Потом он пропал куда-то», — вспомнила Лина. Она жалела его тогда, думала, что приехал в Москву из глухой деревни, чуть ли не на санях. Приехал поступать в аспирантуру: он, конечно, с высшим образованием, а то бы не записали в научный зал. Попробуй, выдержи конкуренцию со столичными мальчиками. Сейчас перед Линой стоял щеголь в светлом импортном костюме, изысканном галстуке.
- Фирма! – попытался растянуть рот в улыбке давнишний знакомый, поймав на своём костюме Линин восхищённый взгляд. Улыбки не получилось. Трудно было представить благодушие на этом жёстком лице.
Они смотрели друг на друга, и вдруг Лина совсем некстати рассмеялась, подумала, что такие каменные лица бывают у частных детективов. Бесстрастные глаза смотрели в упор, не мигая. На смех не реагировал. Даже жутко стало.
— Где вы сейчас работаете? — спросил «детектив», окинув собеседницу быстрым взглядом от войлочных башмаков до заштопанного свитера.
— Нигде.
— Хотите, я вас устрою?
— Конечно, но вряд ли это удастся.
— Хотите или нет?
— Хочу.
— Будете получать триста рублей.
— В месяц?! Целых триста рублей?
— Идите за мной, — приказал «частный детектив».
— Куда?
— Поговорим о нашей с вами работе. Имейте в виду, неограниченные возможности для защиты диссертации. Я уже кандидат, скоро доктором буду.
— Давайте здесь разговаривать.
— Здесь нельзя. Не понимаете, что ли?
— Не понимаю. Куда вы меня ведете?
— На выход. Тут недалеко стоит моя машина, там и поговорим.
- А что, собственно, я должна буду делать?
— Ничего.
— За «ничего» деньги не платят.
— Будете делать то же, что и сейчас, ходить в библиотеку, примечать, слушать, о чём говорят ваши знакомые, или... Да вы дурочкой не прикидывайтесь, всё вы прекрасно понимаете. — Он резко развернулся к отставшей Лине и скомандовал: «За мной!»
— Так это вы предлагаете мне стать соглядатаем? — Лепетала ему в спину Лина.
— Это называется не соглядатай, а гражданская совесть, — возмутился детектив.
- Нет, не хочу, не буду, — дальше Лина идти не могла, ноги не шли, — ваша работа меня не устраивает. От страха тошнило, пересохло во рту, хотелось тут же опуститься на ступеньку белой мраморной лестницы Ленинской библиотеки.
Вербовщик стукачей сделал вид, что не слышит.
— Не нужны мне ваши триста рублей, — с усилием выговорила Лина ему в спину, и боясь потерять сознание, вцепилась в лестничные перила.
— Имейте в виду, я вас предупредил. Теперь делайте соответствующие выводы, — угрожающе проговорил детектив, помедлил, и тут же стал быстро сбегать с лестницы.
Линой владел даже не страх, а ужас. Она не раз слышала, что вербуют в стукачи, а вот с тем, как это делается, столкнулась впервые. Нет сил вобрать в себя воздух. В огромном вестибюле библиотеки нечем дышать.
— Вам плохо? — участливо спросила проходившая мимо пожилая женщина.
— Нет, ничего, спасибо. — Лине хотелось схватить руку этой усталой, с печальными глазами женщины, и не отпускать ее.
По дороге домой оглядывалась, не следят ли за ней, не идет ли кто сзади, чтобы толкнуть под машину. А может, машина внезапно наедет из-за угла, или её поджидают у дверей квартиры. Боялась войти в подъезд… Такое же состояние страха было и по поводу угроз бывшего мужа обвинить в /донести о тунеядстве, тогда тоже казалось, что за ней пришли.
Мир замкнулся. Выхода не было.
Дом на Соломенной сторожке, где Лина читала ослепшему филологу, оказался спасением. Здесь, юридически оформив свое секретарство, она перестала числиться в тунеядцах, и тем самым избавилась от опасности выселения из столицы. В этом доме ее привечали. Наталья Владимировна давала с собой всегдашние только что испечённые сладкие булочки и бидон с бульоном; им старикам, бульон был противопоказан. Анатолий Владимирович больше не звал в свой кабинет. Теперь читали в столовой, за большим круглым столом. К ним присаживались Наталья Владимировна и ее, ставшая частой гостьей одноклассница Елена Константиновна. Лина не упускала случая заметить хозяину об элегантном платье Елены Константиновны, о ее старинных кораллах на красивой шее, или со вкусом подобранных цветах на шляпе. «Да? Вы так думаете?» - оживлялся слепой старик.
Хозяева не теряли надежду обратить чтицу в свою православную веру, доказать, что христианство более совершенная религия, нежели иудаизм.
— Многие ветхозаветные установления Христос отменил, — говорил Анатолий Владимирович. — Например, христианство осуждает месть, а Ветхий Завет требует: «око за око, зуб за зуб».
— Но в Ветхом Завете тоже непозволительна месть, — возражала Лина, —«око за око» - это всего лишь условие юридической ответственности. В иудаизме Бог прощает только те грехи, которые совершены по отношению к Нему, грехи же, совершенные по отношению к ближнему, покаяние не искупает до тех пор, пока пострадавший не удовлетворен. Например, украл у соседа курицу — должен вернуть. В этом смысле написано «око за око». Ну, и конечно, в войнах с арабами действует этот принцип. Только так может существовать еврейское государство, в противном случае арабы просто уничтожили бы евреев.
— Да вы не сердитесь, — примирительно говорит Анатолий Владимирович, — я, собственно, ничего против евреев не имею. Мой любимый композитор — еврей Густав Малер. Удивительная музыка. Дает же Бог вашему народу таланты. Очень мне импонируют христианские идеи милосердия у Малера.
— Идея милосердия — основа иудаизма, — сдерживая раздражение, проговорила Лина, — именно ветхозаветную мудрость любви к ближнему Иисус положил в основу своего учения. Новый Завет проповедует непротивление злу и призывает любить врагов своих. В иудаизме призывается не любить, а простить врага своего. Злу же следует оказывать сопротивление. И это не мстительность, а борьба за справедливость. Человек ответственен за добро и зло.
— Вы практичный народ, — замечает Анатолий Владимирович.
— В чем это выражается?
— Только не обижайтесь, но евреи не устремляются к духу, все больше ориентируются на хлеб насущный.
— Ну, если взять нас с вами, получается наоборот. Вы - благополучный человек, всю жизнь плюшки ели. Я, напротив, что-то вроде юродивого, ни кола, ни двора. Христос всего лишь повторил слова библейского пророка: «Не хлебом единым жив человек, но всяким словом исходящим из уст Бога». И вообще, ничего нового для евреев в христианстве нет, — продолжала Лина, — чудеса исцеления и воскресения были: Илия воскресал, Евсей воскресал, а Енох, прадед Ноя, был вознесен на небо. Елисей накормил сто человек несколькими ячменными хлебцами, как накормил множество людей пятью хлебами Иисус. Он для евреев - не откровение, ни в фактологическом, ни в теологическом плане. Из недавно открытых рукописей Мёртвого моря очевидно: христианские идеи в Израиле были, по меньшей мере, за два века до появления Христа. А первые два десятилетия после смерти Иисуса христианство существовало в виде одной из многочисленных еврейских сект, где Иисус почитался не Богом, а пророком, напомнившим о необходимости праведной жизни. Посмотрите Евангелие от Иоанна: Иисус в диалоге с иудеями говорит о своем пророческом, а не божественном назначении.
— Линочка, ну что вы такое говорите, — пугалась Наталья Владимировна. — Иисус — сын Божий.
— Выражение «сын Божий» было расхожим у древних иудеев, — упрямо настаивала Лина, — весь народ был избранником Бога. А философ Филон под первородным сыном Божьим понимал Божественную мудрость, логос. Мудрость, разум — то, что соединяет конечное с бесконечным, - и есть посредник между Богом и человеком. — Лина видела страдальческое лицо Натальи Владимировны, но не могла остановиться. Казалось, докажи она сейчас, что иудаизм — основа христианства в лучших его проявлениях, - и исчезнет в России антисемитизм.
— Вы не читали отцов церкви, — степенно, со знанием дела, проговорил Анатолий Владимирович. — У Игнатия Брянчанинова сказано: «Для желающих спастись необходимо повиноваться установлениям православной церкви; неприемлющим благодати искупления Христа — анафема!»
— Да?! — взвилась Лина, — Ветхий Завет более терпим, там сказано: «Праведные всех народов имеют долю в мире грядущем. И каждый народ придет к Богу своим путем». Больше зла от христиан, и если бы Иисус вернулся на землю, он пошел бы в синагогу, а не в церковь.
«Остановись! Остановись!» — Мысленно твердила себе Лина, глядя на помертвевшее лицо Натальи Владимировны, для которой церковь была жизнью. Елена Константиновна тоже онемела от такого кощунства, а у Анатолия Владимировича тряслись руки, казалось, он сейчас выставит ее за дверь. И Лина поспешила уйти.
«Ну зачем этот разговор? — корила она себя. — Религию не выбирают. Что в детстве на душу ляжет, с тем и живут». Особенно горько было видеть несчастное лицо Натальи Владимировны.
Лина медленно идет по тропинке мимо домиков дачного кооператива «Соломенная сторожка». Навстречу с безумной улыбкой в кокетливо повязанной косынке спешит старая женщина в застиранном халате и шлепанцах. «Бывшая жена академика, — говорила о ней Наталья Владимировна. — Академик ушел к другой и унёс все картины: они деньги вкладывали в живопись. Взрослые дети разъехались, а она доживает здесь, дом стережет. Горделивая была женщина, — вспоминала Наталья Владимировна. — Пешком не ходила, машина за ней приезжала».
Что лучше: иметь и потерять или совсем не иметь? Пожалуй, лучше первое, хоть какое-то разнообразие.

Тропинка повернула к хлипкому мостику через канаву, там начиналась проезжая дорога. Лина вдруг заметила: трава стала жесткая, порыжела, листья на деревьях тронулись желтизной — значит, уже осень. Как быстро кончилось лето.
Высокий дощатый забор отделял Тимирязевский лесопарк от жилых кварталов. На этот раз Лина пошла не к автобусной остановке, чтобы ехать домой, а пролезла через щель в заборе и направилась к лесному озеру. Вековые деревья вперемежку с молодыми посадками создавали ощущение вечноживого леса. Темная густая зелень дуба мешалась со сквозящей листвой берез, начинающий желтеть тополь — со всегда зелеными елями. На полянах под заходящим солнцем краснели клёны, тут же широко раскинулись кроны сосен. Запах сосновой смолы переселял в другой – совершенный - мир. Уподобиться бы природе, однако человеку мало земной жизни, он еще пытается заглянуть по ту сторону бытия.
Лес густел, тропинка терялась в высокой траве, и всё реже становились просветы над головой. Тишина. Хорошо в поле — далеко видно, а тут - словно стена вокруг. Тропинка проглянула из травы - раз, другой, и исчезла. Лина сделала еще несколько шагов и остановилась: «Стану деревом, растворюсь в природе...» Но неподвижность страшила. Шагнула вперед, ступила назад, в сторону, и поняла, что заблудилась. Не успела испугаться, как у ног появилась хозяйская собака Белка. Значит, она всю дорогу незаметно бежала следом, и только сейчас вылезла из-за кустов. «Белочка! Ты что здесь делаешь?» — обрадовалась Лина. Белка кружилась вокруг неё и радостно повизгивала.
«Это ж надо, — не раз говорил Анатолий Владимирович, — чтобы собака любила гостя больше хозяина». В самом деле, беспородная Белка глаз с неё не спускала, а во время многочасовых чтений незаметно пробиралась под её стул и смирно, не подавая голоса, ждала. Потом всякий раз провожала до остановки и долго смотрела вслед уходящему автобусу.
Белка вильнула за дерево, на секунду пропала, опять появилась, дескать, вот я, здесь, иди за мной.
Озеро возникло неожиданно, как мираж. Вода в нём от отражающихся деревьев казалась темной, густой. Лина стащила с себя платье, соскользнула с глинистого обрыва и поплыла. Белка металась на берегу, скулила, но не решалась окунуться в холодную воду. И чем дальше уплывала Лина, тем громче скулила Белка. Наконец, бросилась следом. Потом они лежали на твердой, высушенной жарким летом, земле. Белка облизывала мокрую шерсть и выкусывала блох, а Лина смотрела в небо. Облака сгущались, разрежались, набегали друг на друга, принимая причудливые формы. Вырисовался профиль красивого человека с густой бородой, словно напоминал, что она не одна в этом мире.

<<<НАЗАД К ПРОДОЛЖЕНИЮ 4>>>