На главную сайта

БИБЛИОТЕКА
ЗАВТРАШНЕЙ
КНИГИ

Дина Ратнер

БАБОЧКА НА АСФАЛЬТЕ
повесть

Дина Ратнер: авторская страница

Сутулый, давно облысевший инженер Давид Рабинович сидит перед открытым окном,
из которого видны звезды, освещенные окна арабских домов и очертания гор.
Рабинович медленно, с удовольствием вдыхает прохладный ночной воздух; резких
движений после инфаркта боится. В голове прокручивается одна и та же фраза: "По
пологим холмам, по пологим холмам, по пологим холмам Иудеи". Хочется найти
рифму, чтобы продолжить фразу, и получится стих, но другие слова не
придумываются - нет опыта.
За спиной несостоявшегося поэта в небольшой комнате компактно расставлены:
узкая кровать, шкаф и придвинутый к стене стол. На столе со вчерашнего дня стоит
початая бутылка вина, которую Рабинович купил по случаю своего дня рождения, и
одна рюмка. Свет в комнате он не зажигает, а то комары налетят. Конечно, лучше
бы из окна были видны огни еврейских поселений, но горы-то иудейские, а
противостояние живущим напротив арабам возвращает к временам двухтысячелетней
давности, когда соседство враждебных племен не позволяло евреям забыть о
бдительности и разучиться носить оружие. И сейчас не расслабишься, солдаты
принимая присягу, держат в одной руке Тору, в другой – автомат.
И километра не будет между еврейскими и арабскими строениями на границе
Иерусалимского района Неве-Яаков, что означает - оазис праотца нашего Иакова.
Рабинович невольно думает: «Достанут тебя оттуда пистолетным выстрелом, но ведь
и ты можешь сделать то же самое. Можешь, но не сделаешь. Ведь неизвестно в кого
попадешь, вдруг в миролюбивого араба - и завопит тот к Всевышнему о
справедливости. Не случится трагедии, если и подстрелят меня, для старого
человека смерть естественна, старый уже разобрался, что к чему. Но пока внук в
армии мне нельзя умирать, я стерегу его. Ничего больше не попрошу для себя в
этой жизни, только бы у мальчика было все хорошо. Завтра он приедет из армии
домой на шабат».
Рабинович будет поджидать его у автобусной остановки, потом пристроится справа
со стороны арабских строений, представляя себя чем-то вроде живого щита.
Внук разгадал уловку деда и со смехом обходил его:
- Давид, не хитри. (Илюша еще в России, когда был маленьким, звал дедушку по
имени, там этому удивлялись, а в Израиле оказалось в самый раз)
Тот сердился и увещевал: -Молодые должны жить!
-И ты должен жить! - Страстно настаивает внук.
В последний раз, после подобной перепалки, шутливо спросил:
- Кто ж меня любить будет, если не ты?
-Девушки, конечно, - смеется Давид.
-Они так не умеют - Илья погрустнел.
У деда защемило сердце: «Не получается у него с Ноа - ивритоязычной
девочкой-солдаткой». Ноа маленькая, худенькая, похожа на мальчика-подростка. Она
сама проявила инициативу – раскрутила их роман. В прошлом году, когда Илюша
возвращался из Москвы; летал в гости к отцу; она ни с того, ни с сего встречала
его в аэропорту с огромным букетом белых лилий. Мальчик удивился, когда из толпы
ожидающих прибытия самолёта, кроме спешащего к нему деда, подлетела и Ноа в
коротенькой юбочке, на высоченных каблуках. Она бросилась Илюше на шею, а цветы,
чтобы не мешали, сунула деду. Так он и стоял с букетом в руках – смотрел вслед
оглядывающемуся на него внуку; Ноа увозила его к подруге в Ашкелон.
Дома Давид поставил цветы в бидон, который привёз из Москвы на тот случай, если
придётся в Израиле стоять в очереди за разливным молоком. «Ну что ж, дай Бог
счастья, - решил тогда старик. – Девочка не из красавиц, но если она его любит,
это самое главное.» Теперь, на склоне лет, Давид знает: «Человек держится в этой
жизни чьей-либо привязанностью; хорошо, когда ты кому-то нужен».
Мальчик явился домой только через два дня и проспал целые сутки. Спустя год Ноа
другого повезла к подруге в Ашкелон.
«Взять бы на себя страдания ребёнка, - думает Рабинович, - это в юности трудно
пережить измену. Потом понимаешь: всё проходит. Сказано же у Екклесиаста: "Всё
суета". Для человека, давно обдумавшего совершённые и несовершённые поступки
молодости, нет загадок в отношениях людей. Мы спешим к, представляющейся
счастьем случайной встрече, потом оказывается - спешили мы на встречу с самим
собой. Наделяя женщину свойствами собственной души, присваиваем её и желаемое
выдаем за действительное. При этом нарушаем заповедь: "Не сотвори себе кумира".
Научить бы внука тому, чего я и сам не умею - независимости.
Мой мальчик, черноглазый, темноволосый, похож на грузинского поэта Шоту
Руставели, каким его изображают на барельефах : брови вразлёт, тонкое лицо,
обрамленное заостряющейся книзу короткой бородкой. В Грузии до сих пор бытует
молва о том, что Шота Руставели и царица Тамар любили друг друга. Спасаясь от
сердечной муки или скандала при дворе, поэт ушёл пешком в Палестину, где и жил в
монастыре до конца дней своих. Красота и талант не сделали его счастливым.
Мужественная стать внука не соответствует его мягкому характеру: он
сентиментален, доверчив и непозволительно привязчив.»
Давид Иосифович, или как говорят в Израиле, Давид бен Иосеф, лежит на своей
узкой "девичьей" кроватке и прикидывает, сколько часов осталось до приезда
внука.
Из обрывков телефонных разговоров он знает: Илюша сейчас в Хевроне - один из
восьми солдат расположившихся за бетонным заграждением, четверо отдыхают, а
четверо других с автоматами в касках - на страже. Арабы бросают в них камни,
стреляют. На вопросы деда: "Где ты?" "Как ты?" - Илюша смеётся: "Нельзя
разглашать военную тайну. Не волнуйся, все в порядке».
В пятницу и субботу Давид будет вслушиваться в рокочущий силой горного ручья
голос внука. Таким же представляется и голос Шота Руставели - певца грузинского
возрождения. Почти целых два дня мальчик будет рядом и Давид успокоится, будет
думать, вспоминать или просто наслаждаться созерцанием гор из окна своей
комнаты. По окончании субботы внук соберёт рюкзак, вскинет на плечо автомат,
обнимет деда, и уйдет до следующего увольнения. А дед превратится в окаменевшего
стража, молящего Всевышнего защитить его мальчика.
Случается, Илюша остается дома еще на одну ночь - тогда утром Давид тормошит
внука до тех пор, пока тот не вскочит, за секунду, как по команде, натянет
солдатскую форму, одной рукой ухватит рюкзак, другой автомат - и помчится. Давид
будет вслушиваться в постепенно удаляющийся стук ботинок на каменной лестнице,
ведущей вниз к шоссе и автобусной остановке. Он помнит: Элиэзера, - Илюшиного
друга, спас случай. Вернее, бабушка силой заставила его подняться рано утром и
выпроводила из дому. Всего-лишь за несколько минут до теракта успел Элиэзер
уехать с тремпиады (место, где останавливаются попутные машины), где погибли
наши солдаты. "Скажите спасибо бабушке,- говорил он потом своим родителям, - это
она вовремя вытолкала меня из дома".
«Взять бы на себя все опасности подстерегающие детей, самому оказаться на
смотровой вышке перед летящим снарядом, в горящем танке с заклинившимся люком, в
подводной лодке без доступа кислорода». Но дедушка только и может, что заклинать
судьбу. Об одном он просит Творца – чтобы родители никогда не хоронили своих
детей.
Насколько Давид бен Иосеф отождествил свою жизнь с внуком, настолько его отец
был сосредоточен на себе. В памяти всплыли те дни, когда умирал отец, и запах
мочи в его комнате - запах старости и болезни. А ведь страстно хотел жить, очень
уж разогнался в своей плотской радости. Отец был выше среднего роста, плотный, с
большим увесистым носом и тяжелым взглядом самца. Родственники называли его
"Ёська-поц" - за версту мужиком разило, и женщины с первого взгляда знали, чего
ему от них надо. И так же с первого взгляда с удовлетворением отмечали состояние
его кошелька.
Тысячи лет из поколенья в поколенье передаются у евреев библейские имена, вот
бы ещё отец унаследовал у Иосифа - прекрасного силу противостоять искушению. В
детстве Ёсеньку залюбили, избаловали; один мальчик в семье, остальные – девочки.
Тогда, наверное, и усвоил: всё для него. Ну и, конечно, плюс темперамент. Мама
рассказывала, как однажды она поехала с отцом в гости. Трамвай уже отправлялся
от остановки, Ёська кинулся вдогонку, вскочил на подножку и уехал, оставив
беременную на последнем месяце жену. Не мог он упустить удаляющуюся цель.
Вернувшись от гостей поздно вечером, устроил маме скандал – почему она не
поехала следом.
«Мне представляется, что в следующий раз Ёська, также вскочив на подножку
уходящего трамвая, домой не вернулся. Он оставил нас с мамой, когда я был
маленьким. Однако незадолго до смерти переехал ко мне, и я ухаживал за ним.
Предчувствуя скорый конец, плакал, говорил, что судьба к нему несправедлива.
-Все твои жены и наложницы давно в лучшем мире, - отвечал я на сетования отца,
- а ведь они были моложе тебя.
Мои слова он пропускал мимо ушей: «Ну, то - они, а то – я». Или злился: сын,
видите ли, не хотел понять его. Случалось, свирепел. Однажды запустил в стенку
пузырек с лекарством, на этикетке которого прочел не то название, какое ожидал:
-Что ты мне принес? Врач выписал совсем другое!
-Я обошел несколько аптек, твоих капель нигде нет. Сказали, можно заменить
этими.
-Кто сказал?! Что понимает аптекарь?!
-Я к провизору ходил.
-Думаешь, если я больной, можно издеваться! - Кричал в ярости отец, он
набычился, глаза налились кровью. - Подожди, я еще встану!
Я не ответил.
-Пусть врач записку напишет и печать поставит.
Ничего не оставалось, как пойти в поликлинику и принести подтверждение врача в
полноценности замены. К лекарству отец не притронулся, пока не заставил
обзвонить все аптеки и не убедился, что поиски первоначального варианта
напрасны.
Он боялся смерти, как человек никогда не задумывающийся о тщете жизни. Если
одна жена уставала его обслуживать, он брал другую, не вдаваясь в подробности –
кто виноват в разводе с предыдущей. После войны не было недостатка в одиноких
женщинах. Теперь, когда попытки отца встать с постели, ни к чему не приводили,
он начал понимать, что и его возможности конечны; перед ним маячила только одна
дверь – дверь в никуда. Почувствовав смерть совсем рядом, отец готов был вместо
себя подставить внука - моего сына. Я понимал, что происходит с отцом, хоть
лишний раз не заглядывал в его комнату. Только по мере надобности: принести еду,
подать утку, перестелить постель. Я тоже почувствовал приближение смерти, я
увидел её в виде шевелящегося воздуха в углу прихожей, слева от входной двери.
Смерть стояла между отцом и Лёней - моим двенадцатилетним сыном; и, если отец
будет очень сопротивляться, смерть подберется к мальчику. И тогда я увел сына из
дома на целый день.
Когда вечером открыли дверь, поразила тишина.
-Папа! - позвал я срывающимся голосом, в котором были - страх, жалость,
несбывшаяся любовь к отцу, угрызения совести и, может быть, надежда, что всё ещё
можно исправить.
Никто не отозвался.
Я бросился в комнату отца. Он стоял на коленях у постели, положив голову на
сложенные руки - поразили его серые мёртвые уши.
-Папа!
Отец был мёртв.
Смерть действительно стояла между отцом и сыном. Через несколько дней Лёня со
своим приятелем лазили по лесам ремонтируемого здания, на девятом этаже
споткнулся и упал, разбился бы, если б не зацепился за выступающей из стены
седьмого этажа железный стержень. Стержень проткнул его насквозь, едва успели
спасти. «Слава Богу, - сказал хирург, - жизненно важные органы остались целы».
С тех пор прошло много лет, а у меня, когда вспоминаю об этом случае, душа
отлетает как в тот день. Случись что с сыном, то был бы конец и моей жизни.
Память возвращается и к тому дню, когда отец остался в квартире один. Ведь всё
необходимое у него было: на столе стояли лекарства, еда. Всего-то и нужно было -
протянуть руку и взять. И утка лежала на табуретке у постели, а большую нужду
перед нашим уходом справил. Казалось, не о чем беспокоиться. Зачем он тогда
пытался встать? Почему оказался в углу на коленях перед постелью? Может, снова
захотел по большой нужде? А, может, испугался - увидел свою смерть и сделал
последнее, отчаянное усилие вырваться».
Свою холодность к отцу Давид оправдывал голодным сиротским детством. Они с
матерью во время войны собирали очистки на помойке, а папочка, которого не взяли
на фронт по причине глухоты, куда-то усвистал. Объявился после войны – прислал
открытку. Писал, что живет в Караганде и хочет наведаться в Москву – повидать
сына. И сын поспешил на свидание, мечтая, в тайне от матери, вернуть отца домой.
В гостиничном номере, куда примчался Давид, восседала большая громкоголосая
женщина, сразу же заявившая безраздельное право на отца: «Ёсенька без меня
пропадёт. Такой неприспособленный, ничего не может. Даже готовый обед сам не
возьмёт. Подать нужно и сидеть рядом. Кто же пожалеет твоего папочку, если не
я?". Полнокровный, энергичный Ёська вовсе не смотрелся беспомощным слабаком. "Он
у меня, бедненький, работает с утра до ночи". «-Жить надо там, - подхватил отец,
- где много работы. В Караганде я - главный специалист, что называется,
нарасхват». Женщина, обнажавшая в деланной улыбке золотые зубы, не оставляла
Ёсеньку с сыном наедине, она догадалась о намерении Давида попросить отца
вернуться к матери. «Хитрый», - грозила она Давиду пальцем, а Ёське говорила:
«Он не такой простак, каким прикидывается».
Спустя несколько лет отец снова наведался в Москву, но уже с другой женой.
Приехали, как и в первый раз, за покупками. В гостиничном номере так же
громоздились тюки, коробки, пакеты.
Периодичность наездов отца в столицу совпадала со сменой жен. Новой, как и
предыдущей, покупался дорогой отрез на пальто, соболий воротник и золотые часы.
И всякий раз Давид удостаивался заверений очередной подруги в том, что именно
она, как никто другой, ухаживает за его папочкой: трёт морковку, проворачивает
мясо через мясорубку и с утра пораньше варит манную кашку; "Ёсеньке, потому что,
трудно жевать". И именно её Ёська любит больше всех. С другими просто так жил, а
с ней по любви. Доказывали так рьяно, будто сами хотели в это поверить.
Уезжали супруги довольные, сын помогал грузить вещи, сажал в поезд и махал
вслед выглядывающему из тамбура отцу. Очередная баба ревновала, отец знал об
этом, и потому в тамбуре не задерживался.
В который раз Давид категорически решал: "Всё, хватит. Больше не пойду. Но
почему-то шёл, не понимая своей зависимости. Домой возвращался с обновой:
добротными кожаными ботинками или теплой курткой. Мать рассматривала вещи,
оглаживала, щупала и говорила: "Сумасшедшие деньги, видно хорошо живёт". Давид
отдавал ей несколько сотенных бумажек, которые отец втихую от очередной подруги
совал ему в карман. Сын не знал, радоваться ли ему такому подарку, или
оскорбиться. Опять же, вопрос: оскорбиться оттого, что дал украдкой, или потому,
что дал мало, ведь очередная тётка, отвернувшись в угол, пересчитывала огромную
пачку таких же сотенных красных бумажек. И деньги, данные Давиду, казались
жалкой подачкой.
Столь частую смену спутниц отец объяснял сыну: «Понимаешь, не могу я долго жить
с одной женщиной. Они устают, начинаются всякие фокусы, и вообще я не люблю,
когда мне отказывают в постели. Ну ты понимаешь о чём я говорю. В это время
подворачивается другая и берёт быка за рога».
Умирать отец приехал к сыну. Незадолго до смерти, когда уже не вставал с
постели, просил его: «Не закрывай дверь в мою комнату». «Тебе легче будет, если
вся квартира провоняет мочой? - спрашивал тот, и закрывал, думая при этом: - Всю
свою могучую энергию и деньги отец истратил на одинаково толстомясых, горластых
баб. И какой смыл в такой жизни?»
«Сколько лет прошло с тех пор, - соображает Давид - сыну моему тогда было
двенадцать, мне , значит, под сорок. Сейчас семьдесят. А, кажется, это
происходило невесть когда, в другой жизни». В окне, на тёмном небе, узенькая
лодочка только что народившегося месяца и рядом, снизу, крупная бело-голубая
звезда. «Восточный пейзаж»,- любуется Рабинович, именно таким он представлял в
России ночное израильское небо. Сегодня шабат. Внук дома. Можно расслабиться,
освободиться от постоянного страха за него.
Из соседней комнаты слышны голоса ребят. Илюша приехал со своим другом
Элиэзером; оба с вещмешками и автоматами. Когда смотришь на курносого,
голубоглазого Элиэзера, рот сразу же растягивается в улыбке. При этом его
смешливые глаза в один миг становятся серьёзными и говорит он умно, точно.
Дружба мальчиков началась ещё в иешиве с общего интереса к теоретическим
проблемам физики и математики. Оба после армии собираются в университет на
математический факультет. Б-г для них не только вера, но и знание. Вот и сейчас
Элиэзер в который раз повторяет двухтысячелетней давности слова рабби Шмуэля:
"Кто способен вычислить ход небесных светил и не делает этого, к тому применимы
слова: "Творения Б-жьи они не созерцают, дела рук Его не видят".
-Первым вычислил лунный и солнечный календарь Ноах,- подхватывает Илюша,- или
вычислил, или архангел Рафаил нашептал.
-Про архангела не знаю, а вот Виленский Гаон сказал переводчику геометрии
Эвклида на иврит: изъян в знании математики влечёт стократный изъян в знании
Торы.
-Скажи, когда представление о космосе в сознании человека разделилось на
религиозное и научное? - спрашивает Элиэзер.
-Когда именно не знаю, но деление не правомерно, ведь наука не противоречит
Торе, более того - подтверждает её. Да и идея эволюции созвучна иудаизму,
который видит мир непрерывно развивающимся, стремящимся к совершенству. Ахад
Гаам*, родившись в ортодоксальной хасидской семье, считал, что в Палестине
помимо земледельческих поселений, должен быть создан духовный центр евреев. Для
этого следует организовать академию изучения иудаизма, науки, литературы,
искусства, философии. И тогда будет преодолён разрыв между светскими и
религиозными.
«Да, да, - радуется в своей комнате Давид, прислушиваясь к разговору детей, -
именно так, иудаизм должен быть представлен на фоне общечеловеческой культуры.»
-Вот мы и восстановим с тобой традицию целостного познания, - смеётся Элиэзер.
Послышался короткий смешок Илюши.

«Слава Б-гу, - обрадовался Давид, - с тех пор как мальчик расстался со своей
девушкой он ни разу не смеялся». Любящая душа деда чувствовала болевшее сердце
внука. «Мальчик только и думает сейчас об этой потаскушке, ничего не видит
вокруг – стопор души. Это потом он заметит её колючие глаза, безобразную худобу,
и блондинка она не настоящая - крашенная. Снять бы с мальчика этот камень и
положить на себя. Все эти страсти, муки ревности копейки не стоят. Всё равно что
посадить на ладонь муравья и поднести его к самым глазам. Маленькое насекомое
застит свет, а можно смотреть на этого же муравья отдалившись - с естественного
расстояния, и тогда он видится тем, чем он и есть на самом деле.
Как сделать детей счастливыми? – В который раз задаёт себе вопрос Давид. –Вот и
у сына всё наперекосяк. Это я виноват, не угадал, не распознал его, не направил.
Потакал ему уповать на свой поэтический талант, но не внушил, что ко всякой
способности, увлечённости должна прилагаться могучая сила воли. В противном
случае получается что-то вроде легкой ряби, кругов на воде - вот они есть, и тут
же их нет. Я подогревал интерес сына к литературе разговорами о невозможности
выразить в точных науках самое главное - радость и боль души, чувство
отдельности и сопричастности людям – то, чем жив человек. И ещё я старался
научить Лёню видеть ситуацию как бы со стороны; в частном разглядеть общее, в
случайном - закономерность. Это умение отличает переживание художника от крика
несчастного влюбленного. Подобные разговоры ориентировали внимание, мысли; Лёня
заметно веселел, становился уверенней в себе, появилось даже что-то вроде
снисходительной усмешки. А вот терпению, умению работать не сумел научить. Думал
само собой образуется, сам поймёт.

Я ведь тоже на своей шкуре соотнёс, что к чему в этом мире. Вот только сознание
необходимости вытеснило веление души, которое так и не оформилось в чёткое
стремление. Тут ещё важно с чего начинаешь. В голодные послевоенные годы я
только и мог устроиться подсобным рабочим в слесарную мастерскую. Работа
нехитрая: подай, убери, сбегай, принеси. Пытался научиться слесарному делу, но
оказался самым неумелым учеником, если резал по намётке жесть - получалось
криво, выточенная гайка не наворачивалась на болт. "Руки не из того места
растут,- раздражался мастер,- быть тебе всю жизнь подметалой". "Ну, ты,
задумчивый, уберись, не видишь - телега едет!" – кричали мне. Я отскакивал от
катившего на меня автокара и метался в поисках пятого угла. Ужасно мучился
сознанием своей никчемности, понимал – сам виноват, но ничего не мог изменить.
Хотел спрятаться в любовь – защититься любовью. Мечтал встретить девочку,
которая жила на соседней улице, потом она со своей мамой уехала куда-то. Та
девочка умела рисовать желтую луну на черном небе и знала наизусть главные
города разных стран. Девочка эта представлялась мне прекрасной бабочкой с
крыльями цвета радуги. Увидит меня и остановится. Я спрошу: "Ты ждешь
кого-нибудь?" Она скажет: "Тебя!", а потом узнает, что я изобрел вечный
двигатель - никто не смог, а я изобрёл.
Как давно это было и как недавно, в памяти живы запахи металлической стружки,
машинного масла, широкое, с вздёрнутым носом лицо мастера, насмешки слесарей.
"Ну, ты, задумчивый, не путайся под ногами!" - кричали мне не только мастера, но
и сверстники - мальчики подростки. Я ничего не мог, а они могли всё - ловко
обтачивали детали, пили наравне со взрослыми неразбавленный спирт, серьёзно, со
знанием дела, матерились и кололи свиней.
Каждое утро, боясь опоздать на работу, я спешил в холодную, продуваемую
сквозняками, грязную слесарку, где смотрели на меня как на местного дурачка.
Чувство подавленности, обособленности от других вызывало желание уединиться,
чтобы выжить, надо быть одному. Потом, будучи взрослым, стал рассуждать над тем,
что первично: невозможность приспособиться к действительности предшествовала
сознанию своей отдельности или, наоборот, неосознанный поиск себя помешали
вовлечённости в конкретное слесарное дело.
В юности трудно оставаться в клетке наедине с собой. И я решил превозмочь себя
и сделать то, что могут другие, зарезать кролика, например. Связал кролику
задние лапы, подвесил вниз головой, взял нож, поднес к горлу несчастного зверька
и начал пилить. Нож оказался тупым, кролик кричал человеческим голосом, а я
-незадачливый резник - пилил, преодолевая ужас. Прекратить бы это истязание, но
было поздно - кровь текла широкой струёй. Истошный крик превратился в хрип,
потом в легкий свист и, наконец, смолк.
На всю жизнь запомнились окровавленная тушка кролика и ужас содеянного.
Тогда же понял: себе нужно сжать горло до предсмертного хрипа, себя заставить
делать то, что не хочется или не получается. И я усадил себя за учебники
седьмого класса - решил в техникум поступать. "Нужно сосредоточиться, -
уговаривал я себя, не спешить, всё равно бежать некуда. Вникнуть, запомнить,
доделать до конца".
С первого раза не поступил. Бросить бы эту затею, но работа в слесарке, где
меня держали за недоумка, заставляла снова взяться за книги. Учебник ночью под
настольной лампой давал надежду на перемены и спасал от бессонного лежания.
Засыпал я долго и скучно, а когда, наконец, начинал проваливаться в сон, на меня
откуда-то сверху надвигались глаза, и, как в тумане, виделся длинный ряд людей
предшествующих моему появлению на свет. Все они куда-то шли. Время от времени
случались эпидемии, войны - люди падали. Оставшиеся останавливались, стояли до
тех пор, пока снова можно было отправиться в путь. И я среди них. Я должен
понять и сделать что-то самое главное, и тогда всем станет хорошо. Но что?
По обрывкам маминых рассказов и нескольким старым фотографиям представлял
большую семью в бедном местечке, где были все вместе и каждый сам по себе.
Почему-то наделял тех ушедших родственников мечтой своего голодного военного
детства – зачерпнуть из жестяной банки полную ложку сгущённого молока. Отдельно
лежала фотография матери отца, я вглядывался в спокойное лицо молодой женщины с
высокой причёской, в дорогой шали и длинных серьгах. Я сравнивал двух бабушек,
мамина мама в платочке смотрела на меня с болью и беспокойством; я у неё один
внук. У матери отца есть ещё внуки, она во мне не очень-то и нуждалась. Мамина
мама, которую считал родной бабушкой, ревновала меня к другой – городской, и я
из чувства справедливости, чтобы она не страдала, выбросил фотографию богатой
бабушки. Потом узнал – обоих убили немцы, одну в украинском местечке, другую в
Минске. Так ни разу и не видел их; мама с отцом переехали в Москву задолго до
войны.
Освоив, наконец, программу седьмого класса, стал я студентом
станкостроительного техникума, кроме паспорта у меня оказалось ещё два личных
документа с фотографиями - студенческий билет и зачетная книжка. Рвение, с
которым взялся за учёбу, часто сменялось апатией, скукой. Совсем затосковал,
когда девочка, с которой переглядывался на лекциях, стала уходить с остроумным,
везде успевающим блондином. Я нерасторопный, узколицый очкарик в драных
ботинках, не мог равняться с ним. Была и другая, вопросительно заглядывающая в
глаза девочка, но ради другой у меня не росли крылья. Апатия сменялась надеждой,
надежда новым разочарованием, а, в общем, жил по инерции. По инерции окончил
техникум, поступил в институт. Ну а поскольку изобретение вечного двигателя в
принципе невозможно, я стал заниматься исследованием в институтской лаборатории
коэффициента зависимости усталости различных сплавов от тепловых нагрузок. Через
пять лет, как положено, получил диплом и поехал по распределению на строившуюся
в городе Волжском нефтебазу».

Степь, дорога, горячий ветер в лицо, когда Давид ехал на попутном грузовике от
Сталинграда до Волжского, предвещали приключения, радость неожиданных встреч. У
молодого специалиста появилось даже чувство своего могущества, и он запел,
захлёбываясь ветром: "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью". Сухие, выжженые
солнцем поля с редкими забытыми скирдами соломы сменились арбузными бахчами.
Вокруг по-прежнему - ни души. Солнце - дрожащая синева ртути, как круглое
отверстие в небе, начинало остывать и уже не слепило глаза. Жар шёл теперь
снизу, от раскаленной за день земли. Машина неожиданно затормозила и
остановилась. Шофер вылез, как вывалился, из кабины и направился к бахче, волоча
за собой мешок.
-Пойдём, подсобишь,- оглянулся он на пассажира.
Давид обрадовался пройтись после долгой езды.
-Ты не трожь, сам знаю какой кавун брать,- говорил степной человек с
обесцвеченным на солнце лицом и одеждой.
Втащив в кузов и прикрыв соломой тяжёлый мешок, они уселись при дороге выбирать
прямо руками красную сочащуюся мякоть арбуза. "Все люди братья»,- радовался
Давид близости незнакомого человека, с нежностью глядя на белые лучики
расправленных под глазами от прищура на солнце морщин.
-Мне переть на твою нефтебазу ни к чему, - сказал шофер, утёр ладонью рот и
влез в кабину, - до разъезда подброшу, а там сам дойдёшь. Правее бери.
Не прошло и получаса как стоял Рабинович на развилке дорог и оглядывался:
вокруг плоская, смыкающаяся вдали с небом, степь. Только слева вдали серебрились
цистерны нефтебазы. "Если держать под прицелом цистерны, - смекал путник, -
километров пять будет, а если взять правее, как говорил шофер, получится дальше
- в обход. В обход дорога наезженная, а прямо - едва проступающая из засохшей
травы и заносов песка тропка. Двинулся вперед. Твердой земли под ногами хватило
не надолго; тропинка исчезла - ее, словно, размыло песком. «Вперед! Только
вперед!» - Взбадривал себя молодой специалист. Шёл он, наверное, под уклон,
потому как цистерны исчезли из виду. Вокруг мёртвая, сухая земля под
равнодушно-зловещим блеском белого солнца. Изредка попадались обломки старых
почерневших шпал, ржавое перекорёженное железо. Здесь, невдалеке от Сталинграда
проходила линия фронта. Песок почему-то стал сырой, потом мокрый, ноги вязли,
скользили. Неожиданный крутой спуск привёл к покрытой радужными пятнами мазута
болотной трясине. Прямо жуть – чёрная, пропитанная мазутом земля, пустое небо и
трясина, ведущая в преисподнюю. "Дорога в ад", - подумал Давид и хотел было
повернуть обратно, снова выйти на проезжую часть, но подняв глаза, увидел
невдалеке, словно вынырнувшего, человека – обтянутый кожей скелет. Тёмные
провалы глаз вспыхнули угрозой. Казалось, раздумывал – не наброситься ли ему на
случайно заблудившегося, беззащитного путника. Давид оцепенел, попятился,
неожиданно сорвался и побежал. Когда оглянулся, человек в свисающих лохмотьях
стоял на том же месте и смотрел вслед. Кто он? Сбежавший заключённый, которого
приговорили к расстрелу? Может немец, прячется здесь, не знает, что война давно
кончилась. Или дезертир, тысячу раз пожалевший о случившемся. Живёт в
заброшенном окопе или землянку себе вырыл. Что лучше - одичать и умереть с
голоду, или смертная казнь? Легче умереть сразу или постепенно? Лучше сразу, -
решил тогда Давид.
Дорога в степи привела, наконец, к небольшой деревне в одну улицу. Уже были
глубокие сумерки, почти ночь, когда выплыли навстречу приземистые избы; в окнах
ни одного огонька. Вскрикнул и тут же смолк петух, где-то скрипнула плохо
притворенная калитка. И опять тихо. Давид прошел вдоль деревни, высматривая, где
бы попроситься на ночлег. Пока размышлял, в какую дверь постучаться, из крайней
избы вышла и направилась к колодцу женщина с двумя ведрами.
-Скажите, у кого тут можно переночевать? - бросился к ней путник.
-Командировочный, что ли? - спросила повязанная косынкой по самые глаза
женщина.
-Да нет, работать сюда на нефтебазу приехал. По распределению из института.
-Значит, надолго. Вот и выбери себе хату справную, на крышу смотри. Вон у
Горбачёвых железом крыта - не промокает. Туда и иди. - Женщина ловко вытащила из
колодца полные ведра, подцепила их коромыслом и, переваливаясь как утка,
направилась к дому. У неё одна нога была короче.
- А у вас можно? - спросил вдогонку Давид.
- У меня крыша старая - протекает. Ещё до войны толем крыли. И тесно, ребятишек
двое.
- Мне много места не надо, где-нибудь в сарае на сеновале.
- Ночуй. Завтра оглядишься, получше найдёшь. Здесь рабочие и во времянках
живут, только зимой-то в них не натопишься. По пять баб в каждой, навалом спят,
приткнутся друг к дружке - и тепло. Сколько их здесь мается, - не то себе, не то
шедшему следом заезжему человеку говорила хозяйка дома. Она подняла и поставила
на лавку вёдра с водой, не расплескав ни капли. Бесшумно, не глядя на нечаянного
гостя, достала из комода чистую тряпицу, застелила ею соломенный тюфяк,
расправила грубошёрстное солдатское одеяло и сказала:
- Спите на здоровье.
- А вы? Это же ваша постель.
- Да я с детьми на полу лягу, летом оно и лучше - прохладней.
На следующий день с утра пораньше спешил Давид к, розовеющим в лучах
восходящего солнца, цистернам нефтебазы. Невдалеке, слева от выстроенных в
шахматном порядке цистерн, лоснилась гладь залива с застывшими на ней баржами.
Справа - новое, из красного кирпича, двухэтажное здание конторы. Мерный стук
насоса, перекачивающего мазут по подвесному трубопроводу, делал утреннюю
безлюдную тишину особенно ощутимой. На первом этаже конторы по обе стороны
коридора двери с табличками: "Директор", "Главный инженер", "Бухгалтерия",
"Отдел кадров".
-Ещё рано, никого нет, - пояснила женщина неопределённого возраста из отдела
кадров, только её дверь оказалась не запертой. Прочитав направление на работу,
сказала:
-Располагайтесь на втором этаже в кабинете начальника теплоцентрали.
- А он что, в отъезде?
- Да нет, вы и будете этим самым начальником. Вот вам ключ.
Давид поблагодарил, взял ключ и повернулся было уйти, но кадровичка продолжала
говорить:
-Кабинет начальника химической лаборатории тоже на втором этаже, лаборатория
пока закрыта, специалиста нет. Послали заявки в Москву и Ленинград. Должны
прислать.
И потянулось время - один бесконечный день. Давид проверял расчёты
строительства теплоцентрали, сверял чертежи, делал обмеры на местности. А
ночами, отгороженный от хозяйки и её детей ситцевой занавеской, лежал на
соломенном тюфяке, смотрел в черноту и думал: "Нет у людей выбора, идут всего
лишь по той дороге, которая открывается перед ними".
В избе душно, почему-то в деревне нет форточек и окна не открывают. Среди
ночных шорохов, поскрипывания, попискивания за стенами, на чердаке, Давид
различает едва уловимое дыхание Оли - хозяйкиной дочки. Тоненькая, беленькая
девочка с едва наметившейся грудью и светлыми, как голубеющее на рассвете небо,
глазами совсем не похожа на свою смуглую, черноглазую мать. Рядом посапывает её
братик, шестилетний Вовка, он чернявый, узкоглазый, вроде татарчонка. Оля
высокая, медлительная; ходит - плывёт лебёдушкой. Вовка, наоборот, низкорослый,
юркий. Отца у них нет и, судя по всему, не было. За хозяина в доме сметливый
Вовка. То он, по-деловому насупившись, прилаживает отвалившуюся от забора доску,
то чинит табуретку или тащит какую-нибудь корягу на дрова. А то часами,
посиневший в холодной воде реки, ловит раков. Гордый добычей, тащит их
шевелящихся в сетке домой. Тут же разводит во дворе огонь, кипятит воду, варит,
заталкивая в котелок вываливающиеся клешни. Дети в деревне взрослеют рано.
Первой на исходе ночи оставляет избу мать. "Пока доковыляю до места
-рассветёт",- объясняет она. До колхозной птицефермы далеко - километров шесть,
а то и больше. Переваливаясь как уточка, Нюра доберется туда в хорошую погоду
часа через два – два с половиной. Ходит она в низко надвинутом платке, не
поднимая глаз. Сторонится людей. Стыдится ли своей хромоты, или может того, что
прижила детей без мужа. Тяжёлый труд валит её замертво. Вернувшись домой, пьёт
зачерпнутую из ведра воду, опускается у стены на пол и тут же засыпает.
«Может, так и нужно, - размышляет Давид,- отмахать свои километры, детей
поднять и тихо уйти».
Самое большое богатство в доме - сундук, в котором Нюра прячет наворованный с
птицефермы по горсточке комбикорм. Зимой этим кормом пробавляются три её курицы
и петух. Овощи с огорода и яйца - вот всё ,чем кормится семья. Нюриной зарплаты
всего-то и хватает на спички, хлеб да керосин, но работа в колхозе даёт право
жить в своём доме, стоит-то дом на колхозной земле.
«Хорошо хоть мне на этой земле не век вековать,- радуется Давид,- отработаю
положенные три года и уеду». Особенную тоску у городского жителя вызывали на
широких волжских просторах суховеи. Степь с круговертью поднятых ветром песка и
земли страшила мраком и первозданным хаосом, хотелось забиться в нору, сжаться и
замереть.
В один из осенних дней с дождем и завыванием ветра, Давид поднимался по
лестнице конторы. После долгого хождения по степи под тяжёлым намокшим
брезентовым плащом - проверял изоляционные работы на строительстве теплотрассы,
нетерпелось выпить - согреться. Он уже представлял у себя в кабинете гранёный
стакан в руке и булькающий звук, как вдруг открылась дверь химической
лаборатории, и перед долговязым инженером Рабиновичем предстала коротко
стриженная, зеленоглазая девушка в узкой юбочке, едва прикрывающей острые
коленки. Она и оказалась тем самым специалистом - выпускником химического
факультета, которого давно ждали на нефтебазе.
Всё решилось с первого взгляда: крепкие ноги и незамысловатая вышивка на подоле
загипнотизировали Рабиновича и пробудили неожиданную для него самого страсть
охотника. Людочка тут же почувствовала свою власть над этим узколицым евреем с
пышной шевелюрой темных волос и чувственным ртом. Повелительница, она же и
жертва. Будь вместо этого оторопевшего очкарика тот, кого нужно добиваться,
завоёвывать, появился бы стимул совершенствовать ум и душу. Сейчас же, когда
исключались сомнения в своём могуществе, можно было расслабиться, обмякнуть.
Инстинкт подсказывал: догонять лучше, чем убегать, но догонять некого - вокруг
пустая степь.
Рабинович взял её руку и прижал ладонью к своей груди. Людочка не отстранилась.
А вечером искушенная в любви девушка спрашивала Давида: "Евреи все такие
страстные?"
Правление нефтебазы выделило молодым времянку - обитый шифером дощатый домик в
одну комнату, с круглой, железной печкой. Каждый день не избалованные заботой и
мужским вниманием женщины видели инженера Рабиновича с добычей: тащил ли ведро
картошки, или купленного у рыбаков на другом берегу Волги огромного леща. А
когда из времянки молодых тянуло запахом баранины, знали - к калмыкам в дальнюю
степь ходил.
Сколько вёсен прошло с тех пор, как война кончилась, а женщинам под
Сталинградом казалось, будто вчера только прятались в погребе от обстрела. Фронт
был рядом, на ночь мужчины приходили домой, а если не появлялись, женщины
отправлялись искать своих среди убитых. Хоронили своих и чужих. После войны
работали землекопами на стройке Волго-Донского канала. Возле землянок, где они
жили, задолго до окончания строительства канала, взгромоздили гигантский колосс
вождя. Гранитный Сталин в длиннополой шинели, с фуражкой в опущенной руке стоял
у одного из будущих шлюзов на высоком берегу и был виден далеко вокруг. Как и
многим тогда, Давиду казалось - Сталин бессмертен. Будучи подростком, стоял он
седьмого ноября, стиснутый сплошной толпой на Красной площади, и смотрел в
ночное небо, где скрещивающиеся лучи прожекторов, высвечивали цветной портрет
вождя со звёздами генералиссимуса на погонах и римские цифры знаменующие
очередную годовщину Великой Октябрьской Социалистической революции. На плотную
людскую массу падал мокрый снег, но никто не замечал ни холода, ни снега, ни
слякоти под ногами.
В такой же сплошной толпе двигался Давид к Колонному залу - в первый и
последний раз увидеть того, кто, казалось, не мог умереть. Некто невидимый
регулировал потоки трудящихся из Москвы и пригородов, направляя их на главную
магистраль; шлюзы на той или иной улице то открывались, то закрывались.
Двигались медленно, подолгу стояли, а когда заслон убирали, срывались на бег.
Промозглый мартовский день подходил к концу. Стало смеркаться. Пополз слух, что
пускать в Колонный зал будут ещё только два часа. И тут люди, с раннего утра
продрогшие на морозе, бросились на баррикады из плотно подогнанных друг к другу
грузовиков. Первые проскочили, за ними полезли другие. Тут же подоспела конная
милиция. Пытаясь закрыть прорыв, втиснуться между лавиной трудящихся и
грузовиками, по которым карабкались ловкачи, наездники стегали нагайками
лошадей. Бедные животные, задрав оскаленные морды, крутились в людском
водовороте. Давида отбросило к высокому дощатому забору, и он оказался зажатым
между забором и крупом лошади. Пытался вывернуться, нырнуть под брюхо коняги -
не получалось. Толпа напирала, коняга пятилась, вжимаясь задом в грудь стоящего
за ней человека. Давид колотил кулаками по крупу лошади, кричал в окаменевшую
спину сидящего в седле милиционера; он уже хрипел, когда умное животное,
переступив ногами, высвободило его из тисков. Оглянувшись, спасенный увидел на
неподвижном, бесцветном лице седока циничную усмешку опричника - а ведь мог и
задавить.
В Колонном зале, отделённый от гроба генералиссимуса несколькими рядами
скорбящих, Давид вглядывался в знакомый по портретам лик, но, как ни старался,
не мог проникнуться торжественностью момента. Потом он узнал, что в тот день
погибло много народу; люди бежали, прорывая заслоны, падали, их затаптывала и
давила несущаяся следом остервеневшая толпа.
Женщины на землеройных работах Волго-Донского канала имени Сталина, а теперь -
на строительстве города Волжского, тоже были жертвами войны и политики вождя.
Они смотрели на поселившихся рядом молодоженов с завистью и нежностью. Так
смотрят истосковавшиеся в одиночестве люди фильм о любви. Но кино, - это когда
смотришь издали, а вблизи - из времянки молодых - можно было слышать голоса:
- Опять ты мешками натащил всего! - кричала Людочка. - Лук пророс, картошка
испортилась. Тухлятиной тянет - это рыба твоя. Выброси! Всё выброси!
- Да нет, рыба в порядке,- слышался примирительный голос Давида, - сейчас
растоплю печку, обжарю.
- Выброси! - свирепела жена.
И муж выбрасывал всё, во что она тыкала пальцем. Выбрасывал, чтобы на следующий
день снова отправиться на охоту за мамонтом. Усердие Давида удвоилось, когда он
узнал, что у них будет маленький. "На большую семью рассчитан мужик" - говорили
женщины, провожая глазами молодых. А Людочке наказывали: "Ты бы на своего-то не
кричала, уйдёт ведь". "Вот ещё! - вскидывалась та, - никуда не денется, он меня
любит".
По случаю неприспособленности времянок для грудных детей дали молодой семье
комнату на окраине Сталинграда, дали с перспективой - в первом же отстроившемся
жилом доме города Волжского дадут отдельную квартиру.
- Какой у тебя муж заботливый; ребёнка обиходит, обед приготовит, - говорила
Людочке Дарья Александровна - новая соседка. Муж Дарьи Александровны погиб на
фронте, а единственный сын - курсант Суворовского училища -жил в Москве.
- Муж как муж,- зевала Людочка, - скучный он, как завхоз, только и может мешки
таскать. Ну пеленки постирает, суп сварит. Разве в этом дело.
- А в чём дело? - спрашивала соседка.
- Мне чего-то хочется...
- Чего же это тебе хочется?
- Чего-то хочется, а чего не знаю.
- Хорошо живёшь, вот с жиру-то и маешься,- сердилась Дарья Александровна.
- Скучно мне, - жалуется Людочка Давиду, который только что пришёл с работы и
спешит погулять с сыном, чтобы тот ночью не капризничал, не беспокоил жену. Та
ходит по комнате и тянет из мужа душу: - Ску-у-учно. Одно и то же, каждый день
одно и то же. Какая тоска!
- Подожди немножко, Лёнечка подрастёт, отдадим в ясли. Пойдёшь работать.
- Нашёл чем утешить. Опять вокруг эта дикая степь, всё те же баржи, мазут и
бабы в телогрейках с лопатами.
- Построим дома, люди приедут.
- Какие люди!? Кто сюда потащится?
- Химкомбинат всесоюзного значения будем строить, электростанцию...
- Сдался мне твой химкомбинат!
- Если хочешь, можно в Москву уехать.
- Это ещё сколько ждать.
- Всё устроится, всё будет хорошо,- уговаривает Давид, стараясь вспомнить
какую-нибудь шутку, анекдот чтобы развеселить жену.
Ночью, когда ветер, предвещая ураган, гремит по железной крыше, уютное
посапывание ребёнка в кроватке, горячее бедро рядом спящей жены отгораживали от
страха пустоты, оставленности. Утром же от раздраженного окрика жены, её
холодности, появлялось чувство беды. Километры, которые отмахивал Давид по степи
в кирзовых сапогах с налипшей на них грязью, от одного участка изоляционных
работ трубопровода до другого, не приносили спасительной усталости. Однажды
зимой, когда на улице было как-то особенно промозгло, а дома уютно потрескивали
в печке дрова, Давид начал рассказывать жене о соотношении разных видов энергии.
О том, что тепловую установку можно представить электрохимическим генератором, о
поисках катализаторов, которые ускоряют реакцию и уменьшают затраты.
- Мне это не интересно, - перебила Людочка и лицо её стало отчуждённым,
замкнутым.
- Я думал, может быть…, ты химик, и мы бы вместе...
- Причём здесь химик! – раздражается жена.
- Скажи, чего тебе хочется?
- Любить хочется! - выкрикнула Людочка и выбежала из комнаты.
В следующее мгновение она рыдала у соседки:
- Я сама, сама хочу любить! Я хочу чтобы он открыл меня, разгадал мою душу.
- Что же такого особенного есть в душе твоей? - спросила умудрённая жизнью Дарья
Александровна.
- Не знаю, только обед я и сама могу приготовить. Скучно мне с ним. Хочется,
чтобы сердце замирало, чтобы был взрослый и сильный, а я маленькая, чтобы
приказывал, а я подчинялась. И смотреть на него...
- Как собака на хозяина, - подсказала соседка.
- Да хоть и так, только ведь и я что-то могу.
- Конечно, можешь, у тебя образование высшее. Ты - инженер.
- Я не про это. - Людочка задумалась и с тихой улыбкой проговорила,- мне
нравится деловые письма писать, я когда работала секретаршей на кафедре в
университете, зам. декана мне поручал готовить самые важные бумаги. Душа
замирала, когда слышала его шаги под дверью. Старалась, работала лучше всех.
- И ты одна была у него такая расторопная? - усмехнулась соседка.
- Не одна. В том то и дело, что не одна. А то бы торчала я в этом захолустье.
Надоело. Всё надоело! - опять зарыдала Людочка - Как в клетке живу, в Ленинграде
рестораны, театры.
- Разведись, если надоело.
- Не могу я одна. Не могу без мужчины вовсе!
- Зачем же мучить человека, он себе другую найдёт. Мужик справный, любая
кинется.
- Меня тот тоже мучил, я терпела. На всё соглашалась; по месяцу не приходил, -
ждала. А этот на час задержится - бежит как сумасшедший. Я и соскучиться не
успею. Вчера только надумала пельмени сделать, а он их уже слепил, мне только и
осталось, что в кипяток бросить. Не у дел я. От того, бывало, слова ласкового не
дождёшься, а этому только бы лизаться. Слишком много его любви, для моей места
не остаётся. Я стала толстая, неповоротливая, тупая.
- И злая,- добавила Дарья Александровна.
- И злая,- как эхо, тихо повторила Людочка.
Самыми тягостными для Давида были выходные и праздничные дни. На работе, не
видя жены, он отвлекался от её нелюбви. Чувственность, которая поначалу намертво
привязывала его к Людочке, ослабла; не то, чтобы накушался, а устал, устал
придумывать иллюзию семьи. Раньше - умилялся аккуратности жены: в шкафу
идеальный порядок - майки с майками, носки с носками. Вещи сына тоже разложены
по стопочкам: штанишки, рубашечки - не перепутать бы, что куда. И взять можно
только то, что лежит сверху, вытащить из стопки нельзя – порядок нарушишь. Потом
стала раздражать эта педантичность секретаря-делопроизводителя: все бумаги
подколоты, всё на своих местах - скрепки со скрепками, карандаши с карандашами.
По выходным дням спасали долгие прогулки с сыном. Однажды из-за проливного
дождя вернулись раньше обычного. Людочка мыла пол. И тут Давид не доглядел, пока
снимал у двери ботинки, мальчик протопал в комнату в грязных башмачках.
- Кровопийца! - взвизгнула Людочка, - корчусь тут целый день, чистоту навожу.
Совсем оборзел, эгоист проклятый, не можешь ребенка переобуть.
-Вытру, подотру, ничего страшного не случилось, - бросился к тряпке Давид.
Тут сынишка, который только недавно начал складывать отдельные слова, вдруг
выдал целую фразу: "Папа, а ты не мог маму получше найти?".
- Хорошо женщине, - думал Рабинович, стеливший в тот вечер себе постель на
раскладушке, - может развестись, ребёнок останется с ней. А мне как быть?
Уехать? Всё бросить и начать с начала. Лёнечка будто подслушал мысли отца -
проснулся и молча смотрел большими печальными глазами. Давид взял сына на руки,
прижал к себе: «Я тебя никогда не оставлю. Вырастешь и сам решишь, с кем жить».
Всё определилось само собой. В начале следующей недели пришла телеграмма из
Москвы от двоюродной сестры: "Мама заболела приезжай".
- Нет! - Категорически заявила жена. -Неизвестно, когда ты вернёшься, а мне тут
одной не справиться.
- Да ты посмотри вокруг, сколько одиноких женщин с детьми живут. Скоро вернусь.
Заберу маму и приеду, она давно просится с внуком понянчиться.
- Ещё чего придумал, я и свою мать не беру, а то ещё твою на голову сажать. Где
это мы тут разместимся в одной комнате? Разве что в постель к нам положишь.
- Бабушка с Лёнечкой посидит, а ты на работу сможешь выйти.
- Куском хлеба попрекаешь, на работу гонишь, я, выходит, тебя объедаю?
- Ты ведь сама хотела, говорила: на работе легче, чем дома.
- Что ты там роешься в шкафу?
- Ищу полотенце с собой в поезд взять.
- Отойди от шкафа, ничего там твоего нет. Отойди, говорю, никуда ты не поедешь!
Рабинович увидел на побелевшем от злобы лице жены мутные пятна глаз, жёсткие
космы волос, угловатые, как у мужика, плечи. И тут он, рассчитав движение,
быстро, одним рывком сдёрнул с вешалки пальто и ринулся к к двери.
- Маменькин сынок! Ищешь, где полегче. Тебе там курочку с рыбкой фаршированной
приготовили. Сволочь! Эгоист! Жид! - Вопила вдогонку жена.
Вытянувшись на верхней полке вагона, Давид смотрел в потолок, прислушивался к
мерному стуку колёс и ликовал по поводу своего освобождения - теперь его не
настигнет окрик жены, вспышка её внезапной ярости. Под мерное покачивание вагона
расслабился, задремал. Стук колёс стал пропадать, будто поезд буксует на месте.
Давид открыл глаза, нет - едет, за окном тянутся безлюдные, бесхозные поля,
выплыла бревенчатая развалюха - кто-то дом начинал строить или амбар, потом
бросил эту затею - одному не обжить эти пространства. Болело сердце за мать -
как она там одна. Боялся и за сына, вдруг жена заберёт его и уедет в свой
Ленинград. Почему-то вспомнились первые дни, медовый месяц, когда они целовались
в каждом закутке. Он тогда от радости не мог усидеть на месте, не ходил - бегал,
всё время о чем-то рассказывал, смеялся и с ужасом думал: "А ведь могли не
встретиться". «Может ещё всё образуется, мама поправится, со временем переедем в
Москву, будем ходить в театр».
Давид застал мать в постели. Осунувшаяся, обессиленная она смотрела на сына
светящимися любовью глазами, дотрагивалась до его руки, словно хотела убедиться,
в самом ли деле сын её вот здесь - рядом. Измождённое болезнью и одиночеством
лицо, побелевшие волосы, не вязались со счастливым сиянием голубых глаз. На
столике возле постели - фотографии внука, все, которые Давид посылал чуть ли не
с первого дня рождения Лёнечки. "Я с ним разговариваю, - улыбнулась мать, -
говорю, чтобы хорошо кушал, маму слушался и никуда не лазил, а то можно упасть".
Давид смотрел на истончившееся тело матери, высохшие вздрагивающие руки, и в
первый раз увидел в ней четырнадцатилетнюю девочку, какой она была на
единственной её фотографии. Мягкий овал лица, легкие светлые волосы и
вопросительный взгляд обиженного ребёнка. Потом вспомнил мать в старой синей
кофте с облезлой меховой опушкой на воротнике. Сгорбившись над столом, она
тонкими кисточками раскрашивает розовые пластмассовые брошки, изображавшие кисть
руки с букетом цветов. Розовой оставалась только кисть руки, букет раскрашивался
красным, синим, зелёным, жёлтым лаком и получались очень даже правдоподобные
цветы. Он помогал ей, они сидели до тошноты, до обморока. В доме всегда пахло
ацетоном. Краски и мешок пластмассовых брошек приносил Борис Соломонович. У него
была деревянная нога и Орден Красной Звезды. Он же забирал готовый заказ.
После широких волжских просторов густо поставленные домики в Московском районе
Черкизово кажутся особенно скученными. Первые дни Давид радовался возвращению,
будто и не уезжал. Всё осталось по-прежнему; вот только вместо керосинки на двух
кирпичах в крохотной прихожей, она же и кухонька, стоит теперь двухкомфорочная
газовая плита. Грел душу всё тот же синий вьюнок за окном, старая выцветшая
портьера и самодельный буфет, под стеклом которого выставлены серебряные рюмочки
- мамино приданное, из них так ни разу и не пили - не случилось большого
торжества.
Спустя неделю Давид затосковал, всё чаще представлялась встреча с сыном -
Лёнечка обхватит его шею, прижмётся и замрёт. О том, чтобы ехать сейчас с
матерью в Сталинград и речи не было, она тут же почувствует себя лишней в его
семье. Оставить маму здесь одну тоже нельзя. И вдруг телеграмма от жены:
"Возвращайся немедленно". Пока соображал, что бы это могло значить, снова
телеграмма: "Или сейчас или никогда". Через три дня в дверь постучали, Давид
открыл - перед ним стояла Дарья Александровна, соседка из Сталинграда. Не успел
удивиться неожиданной гостье как выскочил на него, вопя от радости, Лёнечка.
- Ну вот, а говорил спрячешься, - смеялась, доставившая на дом бесценный
подарок, курьерша.
- Кто там? Кто пришёл? - донесся слабый, встревоженный голос мамы. В следующее
мгновенье она всматривалась в мальчика на руках у сына.
- Нельзя же так сразу, - бормотала за спиной Давида Дарья Александровна, -
дайте ей что-нибудь сердечного, не только с горем, но и с неожиданной радостью
не всегда можно справиться.
Рот у мамы приоткрылся, глаза остановились. Боясь поверить случившемуся, она
медленно подняла дрожащую руку и прикоснулась к лёниной ножки - не мираж ли это.
Мальчик отвернулся и судорожно вцепился в отца
- Отойди от меня, я страшная. ...Волосики светлые, ты тоже был беленьким, потом
потемнел, лобик высокий и глаза твои...
- Что-нибудь случилось с Людой? - спохватился Давид.
- Всё в порядке, она здорова, - уклончиво ответила Дарья Александровна.
- Вышла на работу?
- Да нет.
- Что с ней?!
- Уехала. Уволилась и уехала.
- Куда? Зачем?
- Не знаю. Про неё ничего не знаю, а мне всё равно нужно было в Москву к сыну.
Женится он, вот и прихватила вашего ненаглядного.
Ленечке надоело сидеть у отца на руках, он спустился на пол и отправился
обследовать новый дом. Обычно в гостях он не отходил от родителей, а тут
почувствовал себя в безопасности.
- Садитесь. Что же вы стоите. Я по такому случаю в магазин сбегаю – радовался
Давид.
- Рюмочки серебряные достань, только вымой, а то они пыльные,- проговорила
мама. Голос её окреп.
- И рюмки дождались своего часа, - смеялся Давид, а то уже забыли о их
назначении.
Мама всегда жила с сознанием "надо", у неё не было слова "хочу". Вот и сейчас
сказала себе "надо", медленно опустила с кровати негнущиеся в коленях ноги,
опираясь на палку, встала, сделала шаг, ещё шаг и... пошла...
…"И мне скоро нужно будет покупать палку-трость" - усмехнулся про себя Давид,
он откинул простынь; в Израиле не только дни, но и ночи жаркие. "Конечное наше
время, так близко отстоит прошлое от настоящего. В прошлом было преддверие
чего-то необычного, устремлённость вперед. Теперь знаю – у вечности нет времени;
«вперёд» может означать и «назад» – возвращение к безгрешному состоянию, к
началу Творения». Давид зажёг на ночном столике лампу, посмотрел на часы: три
часа. Через час-полтора начнёт светать. Старческая бессонница, это когда
воспоминания становятся явью. Человек - как река, вода всё время разная, а река
одна. Чувства, мысли меняются - текучая вода, а сам я всё тот же. Через два часа
в окне дома по другую сторону веранды зажжётся свет, там живёт женщина с
грустной улыбкой. В юности я видел в освещенном окне дома напротив радостно
смеющуюся девушку. Там же был и мужчина, они клеили обои. Случалось, та
хохотушка расхаживала в короткой, совсем короткой рубашечке на одной сползающей
с плеча лямке. Сейчас высокая, давно немолодая женщина в окне напротив носит
длинные платья. Иногда она танцует. Вот уж не думал, что пожилая, если не
сказать старая, женщина, может вот так, подняв руки, самозабвенно танцевать.
Она, конечно, не знает, что я смотрю на неё – за тюлевой занавеской всё видно.
При встрече мы учтиво раскланиваемся - и только. Я не спешу знакомиться, боюсь
испортить отношения, как это было уже не раз с предыдущими соседями. Квартира у
неё маленькая, неудобная, служит для вновь прибывших из России репатриантов
перевалочным пунктом.
Всё никак не могу привыкнуть к обилию свободного времени, раньше, казалось, не
будь у меня нужды каждый день ходить на работу, непременно докопался бы до
чего-то самого главного – истины вне времени. Совершенствуется техника, способ
передвижения; сначала ездили на лошадях, потом на поезде, на машине, на
самолёте; а природа человека осталась той же, всё те же страсти и страдания.
Теперь я сам себе хозяин, не нужно выяснять отношения с начальством, не мучают
заботы молодости. Свободен как никогда и как никогда ощущаю своё бессилие понять
устройство мира, при котором всем станет хорошо. Может счастливый человек не
задаётся такой проблемой... Скрыться бы в сон, забыться».
Давид бен Иосеф потушил лампу, долго ворочался в постели, стараясь устроится
поудобней и, наконец, уснуть. Не получалось. «А почему, собственно, нужно спать?
Может быть, наоборот, следует радоваться старческой бессоннице, ведь она
прибавляет часы жизни. Можно слушать тишину и редкие, размечающие время, внешние
звуки.» Этажом выше простучали каблучки о каменный пол - вернулась медсестра с
дежурства на «скорой помощи». Опять тихо. Через час в соседнем строении
прозвенел будильник – там живёт водитель автобуса, сегодня, значит, он работает
в первую смену. Скоро начнёт светать. Со стороны арабских поселений слышится
нарастающий гул самолёта. «Нет, это не самолёт, слишком низко летит.
Вертолёт…Неужели, опять теракт...» Решительно откинув одеяло, Давид встал, хотел
было быстро по-солдатски умыться, одеться, но прихватило сердце; после инфаркта
нельзя делать резких движений. Ничего не оставалось как переместиться в кресло у
окна и смотреть в редеющую черноту предрассветного неба.
«У арабов, усиленный радиопередатчиками, крик муэдзина. Истошными воплями с
минарета они заявляют своё право на нашу землю. Евреи и арабы молятся одному
Б-гу и молятся об одном - о владении Израилем. Но ведь в Торе, которую
мусульмане взяли за основу Корана, сказано, кто унаследует эту землю. И ещё
сказано: соберутся сюда евреи после рассеяния: "И приведёт тебя Господь Б-г твой
в землю, которою владели отцы твои, и будешь ты владеть ею; и облагодетельствует
Он тебя, и размножит тебя более отцов твоих..."
Места, где жили евреи, сейчас называются Палестинской территорией. Мы, иудеи,
считаемся оккупантами на Иудейских горах. Смешно, но мусульмане всерьёз
утверждают, что ТАНАХ – это перевод с арабского, и не Ицхака, а Исмаила повёл
Авраам на заклание. Дескать, археологические раскопки не свидетельствуют о нашем
праве на Израиль. Сейчас они выгребают тысячи тонн земли на Храмовой горе и,
конечно же, уничтожают следы нашего присутствия здесь. А мы почему-то не
препятствуем им в этом. Почему? Боимся мирового сообщества? Но ведь есть
историческое право. Нашу Тору не только мусульмане, но и христиане взяли за
основу своей религии. Римский папа, когда образовалось Израильское государство,
был поражён - исполнилось пророчество. У арабов маниакальное сознание; что хочу,
то и говорю. Пытались внушить Римскому Папе: евреи, мол, предали Мухаммеда и
распяли Христа. К счастью, глава католической церкви - человек образованный,
знает историю мировых религий. Недавно назвал евреев старшими братьями по вере,
просил прощения за зверства христиан, и в частности, за убийство иудеев в
католической Польше.
Вот и сейчас арабы кричат на весь мир: «Никакой катастрофы еврейского народа во
Второй Мировой войне не было. Всё это евреи сами придумали, чтобы получить право
собраться на Святой Земле.» Будто не их муфтий вступил в сговор с Гитлером.
"Война за влияние в мире ведется между нами и евреями", - говорил Гитлер. Под
этими словами мог бы подписаться и муфтий. И никто не привлекает лжецов к ответу
за фальсификацию фактов, должно быть не принимают всерьёз. Но беда в том, что
палестинцы, верят своим бредням, в их школьных учебниках государства Израиль не
существует. Они и не скрывают своих намерений, устраивают демонстрации с
лозунгами: «Палестина - арабская земля, здесь нет места евреям». Евреи, после
войны, уповали на дружбу со своими, так называемыми, сводными братьями. Арабы
же, по приказанию муфтия, создали подпольную военную организацию, чтобы сбросить
евреев в море.
Я, когда был маленьким, мысленно писал письмо Б-гу, просил чтобы мне не бояться
темноты и не плакать от того, что девочка в детском саду, которая рисовала
жёлтую луну на чёрном небе, не обращает на меня внимания. Сейчас, когда я скоро
буду перед лицом Всевышнего, я скажу Ему: "Зачем Ты допускаешь, что измаильтяне
убивают нас сейчас, после стольких веков страданий?" И услышу ответ: "Зверство
арабов даёт вам право разделаться с ними".
Если долго смотреть в окно на тающий месяц, увидишь как первая птица с криком
выстреливает в небо, словно спохватилась, вдруг рассветёт без неё. Через
несколько минут - вторая, третья, дальше - целая стая. Месяц становится всё уже,
бледнеет…, вот и растаял до облачка. Или это просто штрих на небе? Уловить бы
момент его исчезновения. Отводить взгляд нельзя, через мгновение не найдёшь этот
белый штрих на ясном небе восходящего солнца.
Что делает сейчас мой мальчик? Вчера вечером мы разговаривали по пелефону, всё,
говорит, в порядке (в Израиле мобильный телефон называется «пелефон» – от слова
«пеле» - чудо). Другого и не скажет. Может всю ночь стоял на сторожевом посту,
не задремал бы, а то не услышит подкрадывающихся боевиков. Нужно позвонить,
разбудить. А если мой звонок отвлечёт его, одного мгновенья достаточно чтобы
араб выстрелил. Но ведь Илюша позавчера дежурил. Могут поставить и вне очереди.
Только бы услышать его голос, но звонить нельзя, боюсь разбудить солдат. Над
мальчиком уже смеются: "Опять твой сумасшедший дед спать не даёт".
На днях в теракте взорвали утренний автобус, в котором было много солдат;
семнадцать убитых и более сорока раненных. Не могу слушать эти сообщения -
восемнадцать, девятнадцать, двадцать..., двадцать три года, и среди них девушки.
Мать одного из солдат отказывалась верить, надеялась, что в этом автобусе её
сына не было, ведь у неё нет больше детей. И это случилось. Отец другого солдата
провожал сына до базы - никак не мог расстаться. Тяжело раненого сына на
похороны отца принесли из больницы на носилках, принесли прочитать кадиш -
поминальную молитву.
Господи, забери меня, только сохрани и помилуй моего мальчика».
Давид бен Йосеф спешит прочесть псалом: "Ответит тебе Господь в день бедствия,
укрепит тебя имя Б-га Яакова. Он пошлёт тебе помощь из святилища и с Сиона
поддержит тебя...". Стало спокойней. А после валидола сердце отпустило,
задремал..., как в лодке поплыл по тихой воде. В каплях, падающих с вёсел,
дробится солнце, за прикрытыми веками радужный свет. Лодка ударилась о высокий
берег, что означало: пора вылезать и карабкаться по отвесному склону. Нет сил
преодолеть крутой подъём, но и в лодке оставаться нельзя. Старик хватается за
камни, свисающие корни деревьев; он давно усвоил: покой, бездействие - это
конец. Поднявшись на гору, видит ступенчатые ярусы белых строений Иерусалима. На
соседней горе – кладбище; "Значит скоро там буду" - подумал во сне. Хотел было
опечалиться, но благоразумно решил: "А где же мне ещё быть; здесь хорошо - небо,
солнце, и к Б-гу ближе.» В следующую минуту, очнувшись, вспомнил: он ещё в
России видел во сне эту белую, многоярусную карусель домов. Стоял над жёлтым
песчаным обрывом и смотрел через глубокий овраг на светящийся город. Попав в
Иерусалим, сразу узнал его. Рядом, спиной к видению, стояла его подруга Зоя; в
России говорят - любовница, в Израиле – хавера. Длинноволосая, светлоглазая она
укоряла его в легкомыслии:
- Нельзя жить химерами, вместо того, чтобы стать руководителем группы, ты в
облаках витаешь, занимаешься пустяками. Не думаешь о сыне.
А в подтексте было - не думаешь обо мне."
- Много ли человеку надо, - возражал тогда Давид, радуясь видению: дома
преодолев силу тяжести, зависли между небом и землёй.
- Много. Не о тебе речь, о сыне. Ребёнок растёт, его одевать, учить надо.
- Вот и пусть учится. Было бы желание.
- Сколько бы ты ни читал книг, всё едино: буддизм, иудаизм, христианство. Один
Закон для всех: "Не убий, не укради, не возжелай жены ближнего". Всё равно не
поймёшь, что от чего происходит.
- Не пойму, - подтвердил Рабинович, - но ведь не мы выбираем свою судьбу,
судьба выбирает нас.
- Какой смысл задаваться вопросами, на которые нет ответа. Расслабься и получи
удовольствие в этой жизни. Много радостей дают деньги. Давай съездим куда-нибудь
в отпуск, на Золотые пески в Болгарию, например.
Тогда во сне Давид сожалел, что стоит подруга спиной к городу и не видит его
светящейся белизны.

К ПРОДОЛЖЕНИЮ>>>