|
Глава 7
ЛЕТНИЕ ЛАГЕРЯ
Они начинают смеяться уже не тем смехом, каким смеялись в городе.
«Моськи, Иоськи и Срули»
В один прекрасный летний день 1907 года Януш Корчак, одетый в спортивный костюм,
стоял в огромном дворе Общества летних лагерей и наблюдал, как там собираются
сто пятьдесят мальчиков из бедных еврейских семей, чтобы впервые отправиться в
деревню. Он замечал мальчиков, которых провожали родные, и мальчиков, которые
брели через двор в одиночестве, тех, что были чистыми, и тех, о ком никто не
заботился. Он брал на заметку их опасения, пока они прощались на три недели, их
робость, когда детей построили в пары. Он знал, что они прикидывают, каким
воспитателем он окажется: строгим и придирчивым или таким, какого они сумеют
обвести* вокруг пальца.
Предложив свои услуги Обществу еще будучи студентом, он высоко ценил
предоставлявшуюся ему возможность работать с детьми вне больничной обстановки.
Лагерь милях в восьмидесяти от Варшавы, куда его направили, финансировался
ассимилированным еврейским филантропом на условии, что говорить там будут только
по-польски. Запрещенная польская музыка и патриотические песни лились из
граммофонной трубы, приобщая детей к польской национальной культуре и истории,
которые русские все еще пытались ввергнуть в забвение.
В юмористической, но трогательной книге «Моськи, Иоськи и Срули» (уменьшительные
от типичных еврейских имен), Корчак изобразил себя неуклюжим Гулливером в стране
уличных лилипутов, которые научили его всему, что он знал о подростках: «Там я
впервые соприкоснулся с детской общиной и выучил азбуку педагогической практики.
Богатый иллюзиями, бедный опытом, сентиментальный и молодой, я веровал, что в
общении с детьми достаточно просто желания достигнуть чего-то». Под его надзор
было отдано тридцать детей, и это число казалось ему вполне разумным, потому что
пока еще он не осознал, какое искусство ему потребуется, чтобы удержать «буйную
толпу» под контролем. Ему была предоставлена полная свобода разрабатывать
собственные программы игр, купания, экскурсий и разговоров, и он в блаженном
неведении сосредоточился на том, чтобы заполучить граммофон, волшебный фонарь,
шутихи, шашки и домино.
Я уподобился тому, кто в лайковых перчатках и с гвоз-дикой в петлице отправился
за чарующими впечатлениями приятными воспоминаниями, которые предполагал
почерпнуть от голодных, замученных и обездоленных, — писал он. — Я собирался
выполнять свои обязанности с помощью всего лишь малой толики улыбок и дешевых
шутих... Я ждал от них дружелюбия и был совершенно не готов к их недостаткам,
развитым в темных закоулках городской жизни».
Когда ребята неудержимо ринулись от поезда к телегам, которые должны были
отвезти их в лагерь, новый воспитатель испытал первый прилив паники. Наиболее
агрессивные захватили самые удобные места, самые нерасторопные теряли сумки с
вещами, молитвенные книги и зубные щетки. Последовал подлинный бедлам, прежде
чем наконец все угомонились. Вот тогда-то он и узнал, что поддержание порядка
зависит исключительно от способности предвидеть — «предугадав, можно
предотвратить». В этот первый вечер нервы у него были натянуты донельзя.
Мальчик, не привыкший спать в одиночестве на узкой постели, свалился на пол со
своего набитого свежим сеном тюфяка. Другие во сне стонали или что-то бормотали.
Следующий день не принес облегчения. Если ребята не ссорились из-за мест за
столом или из-за кроватей и не старались хлестнуть намеченную жертву поясом с
пряжкой, они изводили его, поднимая шум в полумраке спальни и проверяя, что он
предпримет. Сбитый с толку своей неспособностью поддержать дисциплину и порядок,
он заявил, что накажет первого, кто нарушит тишину. Ухватив «дерзкого свистуна»,
который принял этот вызов, Корчак надрал ему уши и даже пригрозил запереть на
веранде, где разгуливал свирепый сторожевой пес.
Так он пережил свой наихудший момент. «Я не был новичком на поприще педагогики,
я много лет давал частные уроки и прочел много книг о детской психологии. И все
же я оказался совершенно беспомощным, столкнувшись с тайнами коллективной души
детской общины». Он приехал в лагерь с «идеалами», но острый слух мальчиков
уловил «звон поддельной монеты». Заговоры, бунты, предательство, месть — вот чем
ответила жизнь на его «грезы». И, пытаясь завоевать доверие своих подопечных, он
знал, что в своем восприятии детей никогда уже не будет наивным и романтичным.
К концу первой недели лидерами стали мальчики, кото-рые, казалось, вовсе не
подходили для такой роли, а самые непослушные начали считаться с окружающими.
Аарон, сын фабричной работницы, у которого были слабые легкие, завоевал всеобщее
уважение, рассказывая байки, которых наслушался, когда выздоравливал, во дворе
их трущобного дома. Вейнтрауб, у которого ампутировали простреленную на улице
ногу, научился в больнице играть в шашки и теперь организовал турнир. Хаим,
первый зачинщик всяких проделок, всегда вставал на защиту Мордко, мальчика с
грустными черными глазами, неуклюжего в играх и беседовавшего в лесу с кукушкой.
Уродливый Анзель был безоговорочно принят в общую компанию: ведь толстым и
противным он стал из-за того, что прежде сверстники всегда его изводили. А
двенадцатилетний Крук, который уже сам работал на фабрике, а в лагере
присматривал за своим неукротимым восьмилетним братишкой, за кроткий характер
удостоился от товарищей титула «Принц».
«В жизни есть два царства, — писал Корчак. — Одно — царство удовольствий, балов,
салонов и модной одежды, в котором из века в век принцами называли самых
богатых, самых счастливых и самых ленивых. Но есть и другое царство — царство
голода, несчастий и тяжкого труда. Его принцы с младенческих лет знают, сколько
стоит фунт хлеба, как приглядывать за младшими братьями и сестрами и как
работать. Крук и его друзья — это принцы в царстве тоскливых мыслей и черного
хлеба — наследственные принцы».
Корчак с удовлетворением наблюдал, как быстро расцвели его принцы в здоровой
обстановке лагеря. «Вчера — пещерный дикарь, сегодня — отличный товарищ. Вчера —
робкий, боязливый, угрюмый; неделю спустя — смелый, жизнерадостный, полный
выдумок и песен».
Как-то утром, когда дети отправились на экскурсию в дальний лес, они устроились
перекусить у железнодорожного пути. На их еду посыпались угольки, взметываемые
порывами ветра. Проходивший мимо крестьянин сказал:
— Дети, не сидите здесь в пыли. На моем лугу вам будет Удобнее.
— Но если мы пройдем по вашей земле, мы все там вытопчем, — ответил кто-то
из мальчиков.
— Много ли вреда будет от вас, если вы пойдете босыми?
Идите. Луг-то мой, и я вам разрешаю.
Корчак, воспитатель, был растроган этим приглашением. Он думал: «Польский
крестьянин, польский крестьянин, погляди внимательнее на этих мальчиков! Это
ведь не те дети, за которых ты их принял. Это еврейские выродки, которых не
пускают играть в городских парках. Кучера хлещут их кнутами, пешеходы сталкивают
их с тротуаров, дворники прогоняют их из дворов метлами. Это не дети, это Моськи
— маленькие евреи, да-да. А ты не только не гонишь их из-под своих деревьев, но
приглашаешь на свой луг».
— А что вы у себя в Варшаве делаете-то? — спросил крестьянин у мальчиков. И
объяснил им, где следует искать лучшие ягоды.
Подобные встречи содействовали улучшению польского языка юных обитателей лагеря,
а не только их настроения. В Варшаве они, возможно, слышали по-польски только
ругань: «Еврейские выродки!», «Чтоб тебе пусто было!», но в деревне, писал
Корчак, «польский язык улыбается детям вместе с зеленью деревьев и золотом
пшеницы. Он смешивается с птичьим пением, звездным светом, свежим ветерком с
реки. Польские слова, как полевые цветы, образуют душистые луга». То же
относилось и к идишу — «такому крикливому и полному ругательств на улицах
Варшавы», который обретал мягкость, даже поэтичность, когда дети играли в
деревне.
Юные обитатели лагеря были потрясены, когда пришла варшавская газета с новостями
о них на первой странице: «Ма-мелок влез на подоконник и заглянул в кухню;
Хавелка и Шекилевский не хотят есть кашу; Борух подрался со своим братом Мордко;
новая собака сорвалась с цепи, но Франек ее поймал». И еще были заметки о
радости ходить босиком в деревне, а также про истории летних лагерей.
Ребята постарше догадались, что газету написали воспитатели, но на остальных
произвело очень большое впечатление, что про них пишут в Варшаве. А Януш Корчак,
которому принадлежала эта идея, получил первую возможность проверить
эффективность детской газеты.
Он также проверил систему, согласно которой раз в неделю мальчики должны были
ставить оценки собственному поведению и поведению товарищей, вместо того чтобы
их ставил воспитатель. Когда Корчак начал опрашивать их по очереди, какую оценку
они, по их мнению, заслуживают — от одного балла до пяти, — некоторые
постарались быть честными, но Морт, швырявший камни в лагерного пса, потребовал
для себя пятерки. Остальные мальчики постановили что пятерку он может получить,
только если пес его простит. Но как это выяснить?
— Пес сидит на цепи, и, значит, Морт должен подойти к нему с куском мяса, —
предложил один. — Если пес его не укусит, а возьмет мясо, значит, он готов его
простить и позабыть про камни.
Все признали этот план отличным. К счастью для Мор-та, пес был в «чудесном
настроении». Когда Морт подошел к нему, он завилял хвостом и взял мясо.
Убедившись, что пес его простил, мальчики поставили Морту пять. Но в Морте
заговорила совесть: на следующий день он попросил, чтобы оценку ему снизили.
Гораздо более трудной задачей оказалось учреждение детского суда. В детстве
Корчак мог, конечно, представлять себе, что в суде защищает права рабочих, как
его отец, и, наверное, он слышал, как его отец сетовал на несправедливости,
заложенные в самой системе правосудия. Теперь ему представился случай создать
детский суд, творящий истинное правосудие: мальчик мог подать туда жалобу на
более сильного обидчика, взявшего манеру издеваться над ним, и другие мальчики в
качестве судей вынесут приговор. Он ожидал, что его подопечные примут идею суда
равных с не меньшим энтузиазмом, но вышло иначе. Мысль, что жалоба будет
эффективнее, чем удар в нос, была им непонятна. А ябедничества они чурались. И
функционировать суд начал, только когда сам Корчак подал жалобу на некоторых
нарушителей порядка.
Отбор судей был предоставлен случаю. Корчак объявил, что те, кто желают стать
судьями, должны встретиться на ве-ранде в час дня. А сам нарочно опоздал на
полчаса, и мальчики в большинстве уже разбрелись кто куда. Те, у кого хватило
терпения ждать, и стали судьями.
Гражданские и уголовные дела рассматривались раз в неделю на веранде или на
поляне в лесу. Один воспитатель изображал прокурора, другой — адвоката, а трое
мальчиков были судьями. Наиболее серьезными преступлениями оказались: прогулка
по лесу в одиночку («запрещено, так как на тебя может напасть бык») и
игнорирование ударов гонга («мы не можем бегать и тащить каждого из вас к
столу»).
В «Деле о срывании цветов» два мальчика, опоздавшие к завтраку из-за того, что
ушли рвать цветы, были оправданы. Было принято во внимание, что в городе у них
не было такой возможности и что это было их первым нарушением дисциплины. Судьи
оказались не столь снисходительными в «Деле о сосновых шишках», потому что
Фиш-бейн нисколько не раскаялся в том, что швырял в другого мальчика шишками с
засунутыми между чешуйками камешками. Прокурор добился от него объяснений лишь с
большим трудом.
— Почему ты так поступил?
— Потому что насобирал много шишек и не знал, что с
ними делать.
— Почему ты их просто не выбросил?
— Потому что не хотел, чтобы они пропали зря.
Тут зрители разразились смехом.
— А ты уверен, что в шишках не было камешков?
— Не знаю.
Так как Фишбейн был одним из самых младших в лагере, его приговорили к
заключению сроком всего на десять минут.
Корчак тщательно записывал эти процессы и реакцию на них детей. Он все время
импровизировал, хотя, несомненно, знал о первых экспериментах с подобными судами
в Польше на исходе восемнадцатого века. Национальная комиссия по просвещению
(первое подобное министерство в Европе) рекомендовала «арбитражные суды», в
которых школяры могли бы сами решать собственные споры — наказания включали
запрещение носить шпагу при парадном мундире в дни церковных праздников. Однако
суды эти действовали очень недолго и исчезли с разделом страны. Потребовалось
полвека, чтобы знаменитый педагог Бронислав Трентовский вновь их открыл. «Если
какой-нибудь твой ученик нарушает правила, пусть его судят ученики одного с ним
возраста. Королей — короли, ученых мужей — ученые мужи, а детей — дети. Их
вердикт менее заденет виновного, чем задел бы твой, и окажет больше влияния».
Суд Трентов-ского просуществовал не дольше прежних, и, по правде говоря, суд
Корчака к концу лагерного сезона почти не сдвинулся с места.
Накануне возвращения в Варшаву Оскар, лагерный поэт, написал:
Дети празднуют, потому что они возвращаются домой. Они сменят зеленые леса на
сырые стены. Цветы сейчас смеются под солнцем, Но когда придет зима, они увянут.
В этот вечер мальчики приятно удивили своего воспитателя, подарив ему гнездо
цапли. Потом все сидели у костра, глядя на свой последний закат среди лесов. На
следующий день в Варшаве они уже не увидят такой красоты, напомнил им Корчак, —
ничего, кроме безобразного желтого света уличных фонарей. В городе день в ночь
превращали фонари и лампы, тогда как у них в лагере само солнце гасило свет и
приглашало ночь.
Когда солнце опустилось на горизонт и мало-помалу скрылось за ним, несколько
мальчиков воскликнули:
— Оно ушло!
- Нет, еще кусочек остался! — закричали другие.
— А теперь нам надо взяться за руки, спеть нашу песню,
помахать над головой флагом — и в путь, — сказал им Кор
чак. — Но не назад в Варшаву.
— А куда? Куда мы пойдем?
— К солнцу.
Все изумились.
— Путь будет долгий, но нам он по силам. Будем ноче
вать в полях и зарабатывать деньги по дороге.
Ребята заразились духом игры. Герзон будет играть на скрипке за молоко. Оскар
станет читать свои стихи, а Аарон Расскажет байку за хлеб.
- А мы будем идти, идти, идти, — продолжал их воспитатель.
— Если Вейнтрауб ослабеет, сделаем кресло на колесиках и по очереди будем его
толкать.
— А потом что? — спросили мальчики.
Прежде чем он успел ответить, ударил гонг, созывая к ужину. На следующий день
поезд отвез их назад в Варшаву, а вскоре Корчак почти на год уехал за границу.
Отправившись осенью в Берлин, чтобы ознакомиться с последними достижениями
педиатрии, Корчак следовал традиции Яна Давида и других польских интеллектуалов,
которые искали в Германии «света и знания». Берлин, столица процветающей
империи, мог в те годы похвастать одной из лучших систем здравоохранения в
Европе: он славился высокоразвитой программой общественной гигиены, а также
патронажем младенцев и сирот. В некотором колебании Корчак обсуждал со многими
своими коллега-ми все «за» и «против» этой поездки, означавшей, что ему придется
покинуть и детскую больницу, и мать. Одни считали, что полученные там знания
будут ему полезны, другие — что его ждет разочарование. Он получил массу
советов, как держаться с немцами, но серьезно отнесся только к двум: преодолеть
свою склонность пожимать руки всем подряд, невзирая на чины и звания, а
воротнички менять дважды в день.
Корчак приехал в столицу Германии не как знаменитый писатель, но как бедный
студент. Он подыскал комнату в скромном пансионе, где соблюдалась чистота,
полотенца менялись регулярно и жильцам предлагался завтрак. Но вы- ; падали
вечера, когда денег у него хватало только на два стакана молока и хлеб.
Его восхищали в Берлине прекрасное автобусное сообщение (в отличие от Варшавы) и
бесплатные библиотеки, открытые двенадцать часов в день, но столица казалась
«равнодушной» к его присутствию. В августе и сентябре он был слушателем курсов
повышения квалификации врачей, организованных Берлинской медицинской
ассоциацией. На него большое впечатление произвело то обстоятельство, что
преподаватели, подобно автобусам, никогда не опаздывали, но необходимость
платить за лекции Корчака возмутила. Продажа знаний превращала университет в
«торжище». Тем не менее он, как и другие иностранцы, выбрал спецкурсы по
неврологии и электрокардиографии, а также изучал последние открытия в области
туберкулеза и других детских заболеваний. Наблюдая, как немцы анализируют мочу и
берут для анализа кровь, он невольно сравнивал их передовые методики с отсталыми
польскими. Однако через два месяца он почувствовал себя словно «на фабрике».
Перечитывая свои записи, он приходил к выводу, что не так уж много узнал
полезного для собственной практики. Записи только подтверждали то, что он уже и
так знал: ему следует полагаться на собственные наблюдения и принимать новые
теории только после собственной предварительной проверки.
Затем он провел два месяца, занимаясь по очереди у всемирно известных педиатров
немецко-еврейского происхождения: Генриха Финкельштейна и Адольфа Багинского.
Затем — месяц в приюте для умственно отсталых и еще один — в психиатрической
клинике Теодора Цигена. Кроме того, он посетил приюты для умалишенных и центры
содержания так называемых малолетних преступников. Уехав из Германии поздней
весной 1908 года, он сделал остановку в Швейцарии и один месяц провел интерном
неврологической клиники в Цюрихе. Когда в начале лета 1908 года он возвратился в
Варшаву, то поразился: таким убогим и провинциальным выглядел город.
Прежде чем вернуться в больницу на улице Слиска, Корчак побаловал себя четырьмя
неделями в летнем лагере, рассчитанном на полтораста польских мальчиков, где «не
было недостатка в отъявленных негодниках». Описывающая этот месяц книга «Юзьки,
Яськи и Франки» вновь радовала читателей приключениями неловкого
очкарика-воспитателя, пытающегося найти общий язык с уличными оборвышами,
впервые в жизни попавшими на лоно природы. Однако и разыгрывая в печати шута, он
по-прежнему стремился развивать стратегии, которые разрабатывал за год до этого
в еврейском летнем лагере. Эти дети из нищих польских семей, с пьяницами отцами
и недужными матерями, которые не могли о них заботиться, тоже подстраивали ему
ловушки, но теперь он был наготове. Он тщательно запомнил все имена и записал
свои первые впечатления, выявляя наиболее озорных ребят, которые, конечно,
станут заводилами всяких выходок. На второй день, когда мальчики подняли шум в
спальне еще до зари, он услышал, как кто-то объявил: «Я министр в синей рубахе!»
Вместо того чтобы рассердиться, Корчак драматически промаршировал в спальню и
спросил: «Ну, так кто тут министр в синей рубахе?» — и расхохотался, сняв
напряжение. «Как Наполеон, выигравший сражение одной точно рассчитанной атакой»,
он завоевал доверие этих ребят — доверие, «без которого не только невозможно
написать книгу о детях, но, кроме того, невозможно любить, растить или даже
просто наблюдать их».
Продолжая эксперименты с судом, он отметил, что судьи оправдали троих самых
бессовестных мальчишек, которые не постыдились отнять ягоды у слабенького заики
Яси-ка, — оправдали на том основании, что они уже были наказаны другими
ребятами, которые отказались играть с ворами. Двое виновников сразу же после
этого стали дружелюбными и добрыми, но третий раскаялся, только когда услышал
«молитву леса» — миг, когда деревья говорят, а небо отвечает им. Тот, кто
услышит их, «чувствует в душе что-то странное» и разражается слезами, не зная
почему — ведь ему совсем не грустно. А наутро он просыпается, став гораздо
лучше, чем был накануне, до того, как услышал молитву леса.
Помогая своим Юзькам преодолевать их трудности, он вспоминал проблемы своих
Йосек. Много лет спустя, когда «Еврейский ежемесячник» попросил его сравнить
еврейских и польских детей, он процитировал убеждение Джона Рескина, что в детях
следует искать сходство, а не различия. С легкой насмешкой в собственный адрес
он противопоставил себя «подлинному ученому», который изучает тридцать две
тысячи мышей, прослеживая восемь их поколений, чтобы установить влияние алкоголя
на мышь, тогда как в его распоряжении было только двести детей в год. И, даже
верь он в психологические тесты, как мог бы он положиться на результаты? Правда,
он слышал утверждения, будто еврейские дети более эмоциональны, но он наблюдал
слезы радости и печали как у тех, так и у других, когда они смотрели один и тот
же фильм, — и, не пересчитав все слезинки со скрупулезной точностью, он не
полагал себя вправе делать выводы об эмоциональном превосходстве одной группы
над другой. Он предпочитал ответы, основанные на личном опыте.
Вернувшись на свою должность в детской больнице в сентябре, Корчак вновь впал в
прежнее отчаяние. Что он здесь делает? Какой толк вылечивать больных детей, если
они туг же возвращаются в прежнюю нездоровую обстановку? Когда Исаак Элиасберг,
его коллега, высоко уважаемый специалист по кожным и венерическим заболеваниям,
рассказал ему про Общество помощи сиротам, Корчак выслушал его с живейшим
вниманием. Общество устраивало благотворительный вечер в пользу своего приюта. И
они могли бы заполучить богатых филантропов, если он согласится прийти.
Корчак принял приглашение, не подозревая, какую удачу это ему принесет. Ему
предстояло познакомиться со Стефанией (Стефой) Вильчинской, женщиной, которая не
только разделит его мечту о создании идеального приюта для бедных детей, но и
поможет ее осуществить.
|
