Глава 5
НАМОРДНИК НА ДУШУЖизнь кусает, как собака.
«Дитя гостиной»
Лишь немногие знали, что Генрик Гольдшмидт ведет двойную жизнь. Студент-медик,
как положено, жил со своей овдовевшей матерью, но его другая ипостась, Януш
Корчак,
гонимый совестью писатель, рыскал по нищим трущобам города, либо один, либо в
обществе Людвика Личинского, с которым подружился в Летающем университете.
Личинский, поэт и этнограф, на четыре года старше Генрика, был всегда в пути и в
случае надобности называл свой полный адрес так: «Варшава». Подобно другим
писателям, объединенным в «Молодой Польше», как называлась эта литературная
группировка fin du siecle, он с упоением атаковал материализм буржуазии, в
которой они видели скопище филистеров. Личинский умер совсем молодым от
туберкулеза которым заболел в сибирской ссылке, но в те годы его короткой жизни
он был отличным товарищем Генрику, который «задыхался в тесной квартире под
навязчивой опекой матери». Вечерами они бродили по песчаным берегам Вислы,
праздновали именины проституток и напивались «вонючей» водкой. «Он умел играть
на сердечных струнах этих людей с необыкновенной тонкостью, — вспоминал
Личинский о Генрике. — Убийца Лихтаж сказал ему, что отдаст за него жизнь».
Как-то вечером с ними отправилась Зофья Налковская, «в последний раз отводя
душу» перед свадьбой с Ригьером. Водку она пила из бутылки, расцеловала
любовницу хозяина прачечной и весело флиртовала с Личинским, безнадежно в нее
влюбленным. В этой грубой обстановке Генрик тоже ощущал себя освобожденным, но
по-иному. Его душа, которая «выла, как собака», была спущена с поводка.
«Мне приснилось, будто я пудель, — так Янек (уменьшительное от Януш) начинает
полуавтобиографический роман, над которым Генрик работал в то время. — Шерсть у
меня сбрили. Без нее я чувствовал себя знобко, но, зная, что хозяин доволен, я
вилял хвостом и преданно заглядывал ему в глаза... У меня не было ни блох, ни
тревог, ни ответственности. Однако мне полагалось быть преданным и верным, а
также показывать, что я умен, как положено пуделю».
Пудель переживает катастрофу, когда прохожий на улице глядит на него не с
восхищением, а с жалостью и его глаза говорят: «На душу этой собаки надет
намордник». Полностью деморализованный, пудель не ест, не спит и настолько
Утрачивает связь с реальностью, что кусает руку хозяина. Его собираются
пристрелить, но тут рассказчик просыпается.
Роман «Дитя гостиной» посвящен пробуждению. Янек осознает, что всю жизнь спал,
подчиняясь представлениям своих родителей о том, чем он должен быть. На грани
самоубийства, чувствуя себя так, будто он потерял душу, Янек уходит из дома,
прорычав матери и отцу: «Слезьте с меня! Слезьте... или я укушу!»
Ему удается снять десятую постель в комнате, уже занятой семьями заводского
слесаря и извозчика, он тратит последнюю копейку в кабаке, просит милостыню на
улицах и идет с проституткой к ней. Но его совсем не влечет к этой женщине.
«Расскажи мне что-нибудь», — просит он, когда они лежат в постели. «Ты такой
скучный», — отзывается она. «Мне жаль тебя», — говорит он, сгребая простыни и
излагая план спасения проституток, который он когда-то придумал вместе со своим
другом Сташем.
А тянет Янека в этот трущобный район из-за детей, брошенных без присмотра,
подвергающихся побоям. Он натыкается на них в тени домов. «Их бледная кожа была
как лист тонкого пергамента, натянутого на сухие кости». Под мостами он оделяет
их сластями и лекарствами, внушая, как он надеется, веру в людскую доброту. Он
посещает их убогие жилища, рассказывает им сказки, учит читать. Упорядоченность,
заложенная в грамматике, может поспособствовать упорядочению их мышления.
В Сочельник, переодетый святым Николаем, Янек обходит комнаты трущобного дома,
где живет, раздавая подарки детям — мячик, яблоко, свечки. Он вешает крестик на
шею рыжего мальчугана, которого так и называют «Рыжик». Тот совсем один сидел в
темноте. Когда малыш спрашивает, взаправду ли он святой, Янек отвечает «да»,
пораженный тем, что такой вопрос задал ему именно ребенок.
И в этот момент Янек осознает, что изменился, что «новые невидимые силы»
вливаются в него, чтобы «озарять» ему путь. Из поглощенного собой писателя,
собирающего материал для книги, он преобразился в человека, проникнутого
духовной верой, ответственного за ближних своих.
В романе заключены все стороны жизни самого автора: его стесненное детство,
страх перед самоубийством и сумасшествием, стремление уклониться от секса,
решимость стать реформатором общества, преданность детям. К концу книги Янек
утрачивает почти все свои иллюзии, но только не ярость, вспыхнувшую при известии
о том, что две осиротевшие девочки стали жертвами сексуальных посягательств
своего дяди. Когда ночью в трущобах полицейский велит Янеку отправляться
восвояси, он кричит на него, как когда-то на своих родителей: «Убирайся отсюда!
Не то я укушу! Я укушу-у-у-у!..» И его вопль становится нечленораздельным.
Пока «Дитя гостиной» выходил выпусками в «Голосе», подписанный «Янушем
Корчаком», Генрик Гольдшмидт начал стажировку в Еврейской детской больнице. Но
едва он получил диплом в марте 1905 года, как его мобилизовали в качестве врача
и отправили на фронт Русско-японской войны. Внезапно вырванный из привычной
жизни, «будто раб или марионетка», новоиспеченный лейтенант был прикомандирован
к санитарному поезду, курсировавшему по транссибирской железной дороге между
Харбином и Мукденом. Япония, после вековой изоляции внезапно занявшая место
среди современных государств, одерживала победы на суше и на море над
деморализованными русскими войсками, изъеденными коррупцией, бездарно
управляемыми и плохо обеспеченными.
Молодой доктор быстро понял, что «война помогает увидеть болезнь всего тела».
Пациенты, выстроившиеся в тот первый дождливый день на станционной платформе,
показались ему «узниками», ожидающими лечения от энтеритов, гастритов,
венерических болезней и хронических недугов. Их болезни, как и международный
конфликт из-за рынков Маньчжурии и Кореи, «уходили невидимыми корнями в
прошлое», а от этого быстрого исцеления быть не может.
Наиболее серьезных больных забрали в поезд. «Состав набит сумасшедшими, — писал
он для читателей «Голоса». — Один даже не знает собственного имени и сколько ему
лет, не знает и куда его везут. Другой, столь же не замечающий окружающего,
бранит жену, припрятавшую его трубку. Третий, прозванный Идиотом, распевает
непристойные песни».
Они были уже не солдатами, а «больными», и от них он узнавал про злокачественные
язвы, поразившие российское
общество. Он обходил своих пациентов — малограмотных русских, украинских и
польских крестьян, свирепых казаков, бедных евреев — и давал им лекарства, как
для тела, так и для души.
Обнаружив, что им нравится слушать истории, он рассказывал им русские сказки и
отдавал себе отчет в иронии того, что он, врач польско-еврейского происхождения,
утешал их на языке своих угнетателей — безупречном русском, который ему вдолбили
в царской гимназии. Каждую свободную минуту молодой лейтенант тратил на осмотр
разоренных китайских городков и деревень. «Не я пришел к Китаю, — писал он в
другой статье, — Китай сам пришел ко мне. Китайский голод, беды китайских сирот,
массовая китайская смертность. Война — это гнусность. Особенно потому, что
никому нет дела, сколько детей голодает, подвергается дурному обращению и
остается без всякой защиты».
Встретив четырехлетнего китайского мальчика, который «проявил невероятное
терпение, обучая китайскому языку тупого ученика», он решает, что необходимо
создать институты восточных языков и, более того, каждому следует провести год в
китайской или другой дальневосточной деревне, изучая язык под руководством
четырехлетних учителей. Китайский малыш помог ему понять, что маленькие дети,
еще не попавшие под воздействие грамматики и влияние романов, учебников и школы,
способны передать самый дух языка.
Посетив деревенскую школу, он пришел в ужас при виде того, как учитель, от
которого разило водкой и опиумом, бил учеников по пяткам бамбуковой палкой. На
одной ее стороне было написано: «Тот, кто отказывается приобретать знания,
заслуживает кары», а на другой: «Тот, кто учится прилежно, станет мудрецом».
Лейтенант Гольдшмидт сумел купить у него палку, хотя и знал, что через
день-другой учитель вырежет себе новую. Когда война кончится, он покажет своим
сиротам, как гонять мяч этой палкой. Он расскажет им, что все дети одинаковы,
хотя китайские и выглядят по-другому и изучают другой алфавит.
Пока санитарный поезд ездил взад-вперед в этом бурном 1905 году, болезни,
которые «тихо тлели» в огромной
империи, вспыхнули эпидемиями под воздействием японских побед. Рабочие
забастовки, студенческие демонстрации вновь и вновь захлестывали промышленные
центры. Самое слово «революция» служило стимулятором и для поездной бригады, и
для пациентов в поезде. И они проголосовали за присоединение к забастовке
железнодорожников. Когда прибыла военная комиссия применить карательные меры к
взбунтовавшимся солдатам, те попросили лейтенанта Гольдшмидта представлять их.
Он предпочел бы не вмешиваться — это ведь была не его страна, и война тоже была
не его, — но солдаты просили с такой настойчивостью, что он согласился. Однако,
выступая, он говорил не о забастовке и не о революции, а о страданиях детей.
«Прежде чем вступать в войну ради чего бы то ни было, — сказал он ошеломленной
комиссии, — вам следует остановиться и подумать о невинных детях, которые будут
искалечены, убиты или осиротеют». Он уже начинал формулировать то, что стало его
жизненным кредо: никакая причина, никакая война не стоят того, чтобы лишать
детей их естественного права на счастье. Дети важнее какой бы то ни было
политики.
|
