Глава 4
КАКИМ ПУТЕМ?
Два года спустя осенью 1898 года Генрик — теперь увлеченный студент-медик с
живыми сине-зелеными глазами и рыжеватыми волосами, уже редеющими на макушке, —
казалось, забыл о своем решении бросить писать. Услышав о конкурсе
драматургических произведений под эгидой знаменитого пианиста Игнацы
Падеревского, он представил четырехактную пьесу, озаглавленную «Каким путем?», о
сумасшедшем, чье безумие губит его семью. Она заслужила почетный отзыв (несмотря
на критику членами жюри мрачной атмосферы пьесы и отсутствия драматического
напряжения). Однако нас эта пьеса интересует только из-за псевдонима, выбранного
автором, — Януш Корчак.
Согласно легенде, Генрик, в самую последнюю минуту узнав, что подавать
произведения на конкурс полагается под
псевонимом, заимствовал его с обложки первой попавшейся ему под руку книги,
лежавшей на его столе: «Истории
Янаша Корчака и дочери меченосца» — произведения наи-более плодовитого автора
польских исторических романов
Юзефа Игнацы Крашевского. Наборщик (якобы) допустил
опечатку и Янаша превратил в Януша. Однако на самом деле псевдонимы не были
обязательными, и решение Генрика заимствовать имя персонажа Крашевского не могло
быть случайным. Его дядя, Якуб Гольдшмидт, посвятил свой роман «Семейная драма»
Крашевскому с пылкой просьбой: «Возьми меня под свое крыло, Учитель, как орел,
оберегающий птенца!» Так что юный драматург, по-видимому, тоже искал приюта «под
крылом Учителя».
Благородство и отвага вымышленного Янаша Корчака, бедного сироты знатного
происхождения, по-видимому, очаровали Генрика вопреки довольно натянутому
сюжету. Сломав ногу, Янаш не смог участвовать в обороне Вены (1683 год), но все
же спас от врагов Ядвигу, свою кузину и | возлюбленную, и своего дядю, меченосца
короля. Тем не ] менее согласия на брак с Ядвигой Янаш, бедный родственник,
тогда не получает. Однако благодаря терпению, честности и умению владеть собой
он одерживает верх над судьбой, в конце концов обретая и Ядвигу, и пост при
королевском дворе.
Возможно, Генрик взял псевдоним, чтобы оградить свою семью — или даже чтобы
изменить собственную жизнь. («Я вырвался из своей юности, будто из сумасшедшего
дома», — скажет он в интервью.) И уж вовсе не случайно он выбрал для него
польские имя и фамилию. В стране, где фамилия свидетельствовала о религиозной
принадлежности, «Гольд- шмидт» мог быть только евреем, чужаком. А старинное
шляхтецкое имя, такое, как Януш Корчак, открывало Ген- рику возможность
воссоздать себя для окружающего об-щества как своего, связанного с героическим
прошлым Польши.
И все же переход был отнюдь не легким. В течение еле- дующих шести лет он не
ставил подписи «Януш Корчак» под сотнями статей и фельетонов, выходивших из-под
его пера, будь то юмористические наблюдения над поведением людей, серьезные
работы о земельной реформе, медицинском страховании, педагогике, правах женщин и
тяжком положении бедных детей или путевые очерки из Швейцарии и Франции. Их он
подписывал частями своих двух ипостасей: Ген, Рик, Ген-Рик, Г., Януш или К.,
словно ему требовалось время, чтобы полностью войти в свою новую личность. И
только медицинские статьи в профессиональных журналах он неизменно и до конца
жизни подписывал «Генрик Гольдшмидт».
Друзья Генрика удивлялись, почему он стремится стать врачом, когда его
литературная карьера складывается так удачно. Именно этот вопрос задал ему
собрат по перу Леон Ригь-ер, увидев в Саксонском саду, как он в синем мундире
студента-медика наблюдает за детьми, мирно играющими под надзором своих нянек.
«Чехов был врачом, но это не помешало ему стать великим писателем, — ответил
Генрик, — а, наоборот, придало особую глубину его творчеству. Чтобы написать
нечто стоящее надо быть диагностом». (Гораздо позже он скажет, что больше всех
обязан Чехову — великому социальному диагносту и клиницисту.) «Медицина поможет
мне заглянуть внутрь человеческой личности, даже в природу детской игры, —
продолжал он. — Посмотрите на детишек вон там. Все они играют каждый на свой
лад. Я хочу знать почему».
В ответ на возражение Ригьера, что не все великие писатели обязательно были
врачами, он с суховатой ироничностью признал, что на его решение могла повлиять
и рискованность литературной карьеры — факт немаловажный, когда у тебя на руках
мать и сестра. (О том, что его дед по отцу и прадед по матери были врачами, он
промолчал.)
Генрик посвятил себя изучению медицины, но его возмущало то, как ее преподавали.
Он находил большинство профессоров чванными и черствыми людьми, словно
отгородившимися от страданий своих пациентов. Насколько он мог судить,
медицинские училища лишали врачей человечности. Студентов практически учили
только «скучным фактам с мертвых страниц», и, получив наконец свой диплом, они
понятия не имели, как вести себя с больными. Это критическое отношение к системе
медицинского образования, естественно, было замечено преподавателями, один из
которых сказал ему: «Скорее у меня ладони обрастут шерстью, ем ты станешь
врачом». Из-за журналистской деятельнос-ти и обязательной военной подготовки на
протяжении двух лет Генрик окончил курс не через обычные пять лет, но через
шесть. Однако и это было немалым достижением, поскольку он, как и большинство его сверстников, заразился революционной
лихорадкой тех лет. Польша находилась в процессе перехода от
сельскохозяйственного общества к индустриальному, и Варшава быстро менялась по
мере того, как строились все новые заводы и фабрики, а десятки тысяч крестьян
ютились в трущобах, ища работы. Но находили ее лишь немногие. Признанные
писатели уделяли много времени, выступая в защиту рабочих и крестьян. Роман
Стефана Жеромского «Бездомные» стал библией для Генрика и его друзей. Герой
романа доктор Юдим жертвует любовью и личным счастьем ради служения беднякам.
«Ответственность лежит на мне! — восклицает он. — Если я, врач, не сделаю этого,
то кто сделает?»
И Генрик был не менее готов пожертвовать собой ради маленьких оборвышей, которых
наблюдал на улицах Варшавы. В них он видел самую обездоленную часть
пролетариата: ведь их интересы никто не представлял и никто не защищал. «Чумазые
мальчуганы в стоптанных башмаках, в обтрепанных лоснящихся штанах, небрежно
нахлобученных кепках, подвижные, исхудалые, не подчиняющиеся никакой дисциплине,
практически никем не замечаемые. Еще не опаленные жаром жизни, еще не высосанные
досуха эксплуатацией. И никто не знает, где они умудряются находить силы, эти
активные, безмолвные, бесчисленные, бедные маленькие рабочие завтрашнего дня».
Маленькие уличные попрошайки вскоре уже осаждали студента-медика, готового их
слушать. Плутишки наперебой рассказывали ему печальные повести о голоде и
побоях, протягивая руки в надежде на любую подачку. Другие прохожие отмахивались
от них, но у него, как им было известно, всегда что-нибудь для них находилось,
пусть всего лишь леденец, ласковое слово или поцелуи в лоб.
Приятель, с которым Генрик как-то раз прогуливался, был просто ошеломлен, когда
за ними погнался маленький оборвыш, вопя, что он хочет вернуть двадцать копеек,
поданных ему два года назад.
— Я соврал, когда сказал вам, что отец убьет меня, если я приду домой без денег,
которые потерял, — признался мальчик. — Я вас все время высматривал, чтобы
вернуть их вам.
Пока мальчуган отсчитывал копейки грязными пальца-ми Генрик спросил, часто ли он
прибегал к этой хитрости.
— Да всегда.
— И срабатывало?
— Часто.
— А другим ты тоже возвращал?
— Нет.
— Так почему ты отдаешь их мне?
— А потому, что вы меня в лоб поцеловали. Ну, мне и
стало стыдно.
— Так странно, что тебя целуют в лоб?
— Угу. Мамка померла. Больше меня целовать некому.
— Но разве тебе не говорили, что лгать и попрошайни
чать нехорошо?
— Поп мне говорил, что врать нехорошо, так он это
всем говорит.
— О тебе некому позаботиться?
— Некому, — отвечает мальчик уже не в силах сдержать
слезы. — Никого у меня нет.
Генрик воплотил свои встречи с такими беспризорниками, которых нищета и
заброшенность толкали на ложь и воровство, в романе «Дети улицы». Роман
доказывал, что их можно спасти, если правильно воспитывать с самых ранних лет.
Но кто мог бы их воспитать? Во всяком случае, не спившиеся, окончательно павшие
родители — ведь им-то никто не дал правильного воспитания. И если этот процесс
не прервать, зло будет плодиться дальше и дальше.
Далеко не все разделяли его благородные идеи. Когда он написал в статье для
«Шипов»: «Больше всего я озабочен тем, как улучшить жизнь детей», редактор
(которого больше всего заботило, как развлечь читателей) рекомендовал ему найти
другой рупор для своей озабоченности. С тех пор Генрик печатался в журнале
«Голос», камертоне интеллектуалов, которые сплачивались вокруг Летающего
университета.
Генрик познакомился с издателем «Голоса» Яном Владиславом Давидом, первым
польским психологом-экспериментатором, когда слушал его курс в Летающем
университете. Этот подпольный университет, получивший свое название потому, что
студенты и преподаватели были вынуждены то и дело менять место встреч, скрываясь от полицейского надзора, привлекал самые
лучшие умы страны. Хотя они разделялись на две социалистические фракции — одну,
ратовавшую за национальную независимость, и другую, призывавшую к
интернациональному социалистическому альянсу в пределах Российской империи, — их
объединяла решимость сохранить живой польскую культуру и историю, которые царь
намеревался зачеркнуть. Те, кого арестовывали, проводили недели, месяцы, даже
годы в тюремных камерах, если не в сибирской ссылке.
Генрика на первую лекцию в квартире Давида привел его друг Леон Ригьер. В
прихожей висело столько пальто, что они с трудом отыскали место для своих. В
гостиной горели свечи, а окна были тщательно занавешены, чтобы не привлекать
внимания полиции. Там Генрик познакомился с другими студентами и принял чашку
чая из рук жены Давида, Ядвиги Щавинской, которая сидела у самовара и разливала
чай с такой же энергией, какую расходовала на все начинания — как свои, так и
мужа.
Именно Ядвига, женщина с замечательными организаторскими способностями, еще до
замужества положила начало Летающему университету в своей тесной квартирке, где
открыла курсы польского языка и литературы для молодых женщин. Едва прошел слух
про эти подпольные курсы, мужчины стали наперебой требовать участия и для себя,
так что к середине восьмидесятых годов XIX века уже более тысячи студентов и
студенток слушали лекции в разных, старательно засекреченных, местах Варшавы.
Ядвига даже умудрилась обеспечить университет внушительной научной библиотекой,
однако властность этой женщины отталкивала многих преподавателей. Ее муж,
славившийся тем, что «бился, как Давид с Голиафом» за любое дело, в которое
верил, перед Ядвигой полностью пасовал.
Тайные собрания Летающего университета открывали возможности и для простого
общения. Зофья Налковская, не по возрасту развитая пятнадцатилетняя девочка,
стремившаяся стать эмансипированной женщиной (и со временем ставшая известной
писательницей), вела записи о собраниях у Давидов как раз в то время, когда их
посещал Корчак. В одной из записей она упоминает, что девицы там были разодеты,
как на бал, но что она в своем коричневом платье, подчеркивавшем ее фигуру,
выглядела ничуть не хуже. Она пыталась сосредоточиваться на объяснениях Давида
но иногда ловила себя на том, что поглядывает в сторону юноши с приятной
улыбкой, который попросил дать ему на время ее конспекты лекций.
В своей критике сухого изложения фактов, свойственного «мудрому и умному»
профессору, Зофья не была исключением и все же репутация Давида как бормотуна,
который пишет куда лучше, чем говорит, не мешала студентам рваться на его
лекции. Он учился в Лейпциге у основателя экспериментальной психологии
Вильгельма Вундта, и его лекции изобиловали радикальными идеями в области
воспитания, которые тогда захлестнули оба берега Атлантического океана, —
идеями, призывавшими освободить ребенка от обязательных в прошлом пут. Первым
дорогу к этому педагогическому прорыву открыл в 1762 году Руссо, создав своего
вымышленного Эмиля, мальчика, которого поощряли расти и развиваться естественно.
А Иоганн Песталоцци, работая с реальными детьми в своем знаменитом детском
приюте, основанном в 1805 году, заложил основы прогрессивного воспитания и
образования.
Корчак считал Пестолоцци одним из величайших ученых XIX века. Многие его более
поздние идеи о воспитании, достоинстве труда и важности уметь точно наблюдать,
чтобы точно мыслить, отражают влияние этого швейцарского педагога Божьей
милостью. Однако именно эксперименты Давида по измерению психологических реакций
детей в разном возрасте — работа, предвосхитившая многие положения науки о
детском развитии, — толкнули Генрика заняться научным исследованием ребенка с
целью исключить все, что «смахивает на субъективность». Теперь две стороны
натуры Генрика вступили в борьбу за доминирование: ученый будет всегда
относиться с подозрением к художнику и держать его в узде, составляя диаграммы
роста и веса, — для осмысливания этого материала у художника редко находилось
время.
Сильное влияние на юного студента-медика оказал и отец Зофьи Вацлав Налковский,
неукротимый глашатай социализма, подвизавшийся в области современной географии.
«Кому известны знаменитые поляки?» — спросит Корчак, когда будет писать о
Налковском. Этот географ ему
виделся, как «сверкающая звезда на малом небосклоне». И родись он в стране,
свободной от опеки русской цензуры, то непременно обрел бы мировую славу.
Кроме того, Генрик на всю жизнь стал другом импозантной Стефании Семполовской
(знаками отличия ей служили шляпа с широкими полями и двумя страусовыми перьями,
а также черное до полу платье с изящным шлейфом). Она писала на темы
естественной истории и выступала в защиту прав евреев, крестьян и рабочих.
Заботы о просвещении неграмотных масс сделали ее главной фигурой и
распорядительницей бесплатной библиотеки, где Генрик посвящал свои субботы тому,
чтобы приохотить трудных детей к чтению. В убеждении, что библиотека
распространяет атеистические и другие крамольные идеи, русские власти
производили там постоянные обыски. Из-за полицейских облав на посетителей
Летающего университета и библиотеки Генрик провел «вполне достаточное время в
кутузках», чтобы «пообтесаться».
Либералы рубежа столетий, вроде Давидов, Налковского и Семполовской, — те, кто
исповедовал демократический социализм, не признающий этнических или классовых
различий, устанавливали нравственные нормы своего времени: не поступаться
принципами, каковы бы ни были последствия. Ведя скромную жизнь без ложных
претензий и честолюбия, для Генрика они стали «наставниками в социальной сфере».
И значительную часть сил, которые ему потребовались в его дальнейшей жизни,
Генрик черпал в этой бескомпромиссной этике. Они представляли ту Польшу, частью
которой он себя ощущал.
|
