Глава 2
НАСЛЕДИЕГенрик споткнулся о проблему — проблему еврейства, — которая рано или поздно
вставала перед всеми польскими евреями. Ему предстояло узнать, что его дед по
отцу Герш Гольдшмидт, в честь которого он был назван, потратил жизнь, пытаясь
разрешить ее. Герш умер за несколько лет до рождения внука в 1874 году в
шестидесятидевятилетнем возрасте в провинциальном городке Грубешуве к
юго-востоку от Люблина.
Герш был мечтателем, но и человеком действия, примерно таким же, каким вырос его
внук. В юности он присоединился к хаскале, еврейскому просветительскому
движению, которое призывало евреев приобщаться к общественной и культурной жизни
страны. В Средневековье польские короли поощряли переселение евреев в
королевство, но те жили в изоляции. Герш и его соратники маскилим пытались
убедить своих единоплеменников, что они могут подстричь бороды и пейсы, сменить
длинные лапсердаки на европейские костюмы, вместо идиша сделать своим главным
языком польский и тем не менее сохранить в неприкосновенности свои духовные
ценности. Задача была непомерно трудной. Века дискриминации в диаспоре внушили
им недоверие к гоям, неевреям, так что легко они себя чувствовали только в своей
среде. «Построй ограду вокруг Торы и не смешивайся ни с чем за оградой», —
гласила популярная поговорка.
Каким-то образом Герш, сын стекольщика, приторговывавшего кроличьими шкурками,
сумел перепрыгнуть ограду и проложить себе путь в медицинскую школу. Получив
диплом, он женился на Хане Ейзер, моложе его на два года, и стал первым врачом
маленькой еврейской больницы в Грубешуве. В истинно хаскальском духе Герш дал
своим трем сыновьям и двум дочерям не только иудейские, но и христианские имена,
а как один из лидеров еврейской общины (эти три тысячи евреев составляли
половину населения городка) он пользовался любым предлогом, чтобы хвалить то,
как поляки и евреи трудятся вместе. Помещая в региональной еврейской газете
просьбы о финансовой поддержке своей больницы, Герш не жалел похвал двум
раввинам, которые «точно нищие» собирали доброхотные даяния — несмотря на свой
преклонный возраст они обходили дома жертвователей, а равно и христиан в совете
благотворительного общества, которые не жалели сил, помогая им.
Однако утверждения Герша, что светское воспитание и образование не отторгнут их
детей от веры отцов и не
толкнут в страшный капкан христианства, заметно утратили убедительность в 1849
году, когда его старший сын, восемнадцатилетний Людвик, крестился. Хотя
обращение в христианство не было такой уж редкостью в те бурные времена польских
восстаний против русских, сам Герш оставался иудеем, продолжая изнурять себя
прожектами постройки мостов между своими единоплеменниками и поляками.
Но не только непреклонность евреев обескураживала Герша, а и тот факт, что
многие поляки не считали еврея поляком, как бы ни был он образован и просвещен.
В 1844 году родился Юзеф, отец Корчака, и Герш должен был зарегистрировать его в
управлении нехристианских религий, приведя двух евреев-свидетелей. Он пригласил
шляпника и хозяина гостиницы. Четыре года спустя он пригласил сторожа синагоги и
мясника, забивавшего животных с соблюдением всех ритуалов, чтобы они
засвидетельствовали рождение его третьего сына Якуба. В отличие от крестившегося
старшего брата Юзеф и Якуб продолжали ассимиляционную миссию отца и посвятили
жизнь проектам приобщения евреев-бедняков к польскому обществу.
В детстве Юзеф посещал еврейскую школу в Грубешуве, так как маскилим считали
необходимым познакомить своих сыновей с основами Торы, прежде чем дать им
светское образование. В дни неудачного восстания 1863 года он был учеником
польской гимназии в Люблине и вместе со своими одноклассниками декламировал
патриотические стихи трех величайших польских поэтов-романтиков девятнадцатого
века — Адама Мицкевича, Юлиуша Словацкого и Зыгмунта Красиньского, — стихи,
любовь к которым он привьет своему сыну вместе с жаждой освобождения от русского
владычества.
О зрелых годах жизни Юзефа Гольдшмидта, когда он был еще полон сил, до нас дошло
очень мало сведений, если не считать его статей и книг. У нас нет даже
фотографии, которая позволила бы определить, унаследовал ли его сын от него не
только патриотический пыл, но и бледную кожу и лысину. В «Дневнике, написанном в
гетто» Корчак замечает: «Мне следует больше написать об отце. Я пытался воплотить на практике те идеи, которые он исповедовал, так как и мой дед». Но он
так и не изложил свои сложные чувства к отцу, который, как и сам Корчак, в
юности мечтал о литературной деятельности.
В двадцать лет Юзеф опубликовал свою первую статью в «Израэлите» (недавно
созданном прогрессивном журнале, выходившем на польском языке), где описал,
какую робость он испытал, когда приехал в Варшаву для изучения юриспруденции. В
те дни Варшава была кипучей столицей с полумиллионным населением, причем каждый
шестой ее житель был евреем, и все они, за исключением небольшого крута
ассимилянтов, жили в убогой бедности. Королевский дворец (резиденция наместника
царя), луковичные купола больших русских церквей, мощенные булыжником улицы, по
которым громыхали телеги и дрожки, сновали носильщики и лотошники, — такая
Варшава вполне могла ошеломить впечатлительного провинциала. В поисках
спокойного места, где можно как-то собраться с мыслями, Юзеф забрел в синагогу
на Даниловичовской улице. Синагога, как и все здесь, выглядела куда внушительней
в сравнении с провинциальными, да только громкий лязг, доносившийся с соседней
гвоздильной фабрики, заглушал музыку и молитвы. «Такое недопустимо в доме Бога»,
— негодующе объявил Юзеф. Это был его первый крестовый поход, но отнюдь не
последний.
Подобно очень многим людям его поколения, разочаровавшимся после подавления
восстаний против царя в эффективности вооруженной борьбы, Юзеф верил, что есть
только один путь создания сильной польской нации — строительство ее экономики
изнутри. В желании приобщить к нему и евреев он выкраивал время, отрываясь от
изучения права, чтобы собирать деньги на ремесленные училища в Варшаве и
Люблине, в которых обучение велось на польском языке, где дети из бедных
еврейских семей могли бы приобрести профессии, с тем чтобы стать частью
польского рабочего класса. И он, и его младший брат Якуб, который следом за ним
выбрал для себя юриспруденцию, писали статьи, превознося идею таких училищ.
Кроме того, Юзеф с Якубом работали над серией монографий под общим названием
«Портреты знаменитых евреев», с помощью которых они надеялись познакомить широкую публику с евреями,
замечательными, в частности, своей высокой нравственностью. (Позже они расширили
этот замысел, включив в серию и знаменитых поляков.) Первый том был посвящен
Мозесу Монтефьоре, энергичному филантропу и финансовому советнику королевы
Виктории, который путешествовал по свету в собственной карете с женой и врачом,
раздавая крупные суммы бедным евреям на больницы и сиротские приюты, не упуская
также случая вручить кое-что правителям этих стран для их собственных бедняков.
«Сэр Монтефьоре — еврей, и он никогда этого не забывает. Но кроме того, он —
англичанин и образцовый гражданин своей страны, который сражается не мечом, а
силой добродетели», — разглагольствовал Юзеф на своем цветистом польском языке
девятнадцатого века. Именно этот постулат они с братом всячески подчеркивали в
своих статьях и книгах: можно одновременно быть верным евреем и верным
гражданином своей страны. На восьмидесятом году жизни совсем больной Монтефьоре
без колебаний отправился в трудную поездку в Иерусалим, едва услышал, что его
братья-евреи вновь нуждаются в помощи. «Хотя поездка эта опасна, — процитировал
его Юзеф, — ничто меня не остановит. Посвятив всю свою жизнь моему народу, я не
покину его и теперь».
Известные как «братья Гольдшмидты», Юзеф и Якуб писали свои статьи и книги в
чаянии развить и возвысить равно как польское, так и еврейское сознание. Во
множестве статей они ратовали за необходимость превратить еврейское образование
в светское, а также улучшить состояние еврейских детских приютов. Они даже
пытались раскрыть наболевшие социальные проблемы с помощью художественных
произведений. Достаточно пролистать эти произведения — роман Юзефа о
необходимости медицинского обслуживания бедных евреев и роман Якуба о бедствиях
женщин, вынужденных заниматься проституцией, — чтобы понять, почему их мечта
содействовать возникновению литературного жанра, посвященного еврейской жизни,
который неотъемлемой частью вошел бы в польскую литературу, была заранее
обречена на неудачу.
В узкой прослойке, слагавшейся из польской и еврейкой либеральной интеллигенции,
братья Гольдшмидты чувствовали себя как дома. Среди их друзей были знаменитейшие
польские писатели того времени — многие из них создавали в своих произведениях
образы евреев, с которыми польские читатели могли ощутить общность. Когда Якуб
стал редактором польскоязычного еврейского журнала «Календарь», его польские
друзья отдавали туда статьи, подтверждавшие их братство с евреями. Целью
«Календаря», писал Якуб, было «помочь христианам понять евреев и иудаизм,
перебросить мост через пропасть, все еще отделяющую евреев от остального мира».
Однако Якуб разъярил маленькую, но влиятельную, общину ассимилированных евреев
статьей, критиковавшей их за «духовную нищету», объявившей их «классом
религиозных лицемеров, которые не верят ни во что». Он обвинил их в забвении
своей ответственности перед массами еврейской бедноты.
Последней крупной публикацией Юзефа стала в 1871 году диссертация на тему
талмудического закона о разводе. В предисловии профессор права Варшавского
университета, руководитель Юзефа, воздал автору должное за то, что тот первым
сделал эту эзотерическую тему понятной для польского народа — Юзеф явно
намеревался сорвать мифологический покров с Талмуда, которому многие поляки
приписывали странное и даже «коварное» поведение евреев. В отличие от других
ассимилированных евреев, которые присоединялись к полякам в их критике священных
иудейских книг как оказывающих реакционное влияние на их народ, Юзеф дает
квалифицированный научный обзор еврейского закона (цитируя и немецкие, и
иудаистские источники) и его действия в Польше с одиннадцатого века по
девятнадцатый.
Не сохранилось никаких документов о том, как и когда Юзеф Гольдшмидт
познакомился со своей женой Цецилией Гембицкой, но, возможно, это произошло в
1874 году, когда он читал лекции на тему еврейского брачного закона в Калише,
старом промышленном городе на западе Польши, ему было тридцать лет, ей
семнадцать. Вполне вероятно, что У Юзефа были рекомендательные письма к
влиятельным еврейским семьям Калиша и, в частности, к отцу Цецилии Адольфу Гембицкому.
Преуспевающий текстильный фабрикант, активный член как еврейского, так и
польского общества, Адольф, сам сын врача, принадлежал к потомственным
ассимилянтам и разделял страстные убеждения Юзефа. (Он даже стал чем-то вроде
народного героя для еврейских бедняков Калиша, когда спас их от положения
бездомных, убедив губернатора сохранить их предназначенные на снос трущобы.) В
следующем году в возрасте пятидесяти трех лет Адольф «рухнул, будто срубленный
дуб, пораженный параличом» (как гласил позднее его некролог). Он, его жена
Эмилия и их сын переехали в Варшаву, поближе к дочери, которая уже была либо
замужем за Юзефом, либо помолвлена с ним. Когда спустя два года Адольф умер,
Эмилия переехала жить к зятю.
Хотя в «Дневнике, написанном в гетто» Корчак с большой любовью упоминал о своей
«бабуленьке» (единственной в доме «понимавшей» его), он был гораздо более
сдержан в отношении матери, чей портрет всегда стоял на его письменном столе.
«Моя мать. Об этом позже» — так он писал в дневнике. Но это «позже» так и не
наступило.
|
