Глава 35
ПОЧТОВОЕ ОТДЕЛЕНИЕПервое июля войдет в историю как «ночь
избиения», хотя последующие дни были не менее ужасными: людей, проносивших в
гетто еду, расстреливали повсюду — у стен домов, на улицах, во дворах, в
квартирах. Бойня продолжалась до середины месяца, пока немцы не сочли, что
уничтожили всех контрабандистов. Свидетельством тому стала острая нехватка
продуктов питания, особенно хлеба — контрабанда была единственным каналом
снабжения гетто, и теперь этот канал оказался перекрытым.
Вскоре после «ночи избиения» Корчак записал в блокнот «Странные события» свой
последний сон наяву. Он посвятил эту запись самому юному воспитаннику в приюте
Шимонеку Якубовичу. Именно в эти дни он с особой силой жаждал обладать
сверхъестественными способностями для спасения детей. И Корчак создал убежище —
запасную планету Ро. На ней жил астроном, профессор Зи, который сумел воплотить
мечту Старого Доктора — он с помощью «ас-тропсихомикрорадио» превращал тепловое
излучение в нравственную силу. Этот прибор был гибридом телескопа и
радиоприемника, но вместо музыки и сообщений о положении на фронтах он передавал
духовные лучи, а также мог проектировать изображения на экран и, подобно
сейсмографу, регистрировать колебания.
Профессор Зи сумел установить порядок и спокойствие повсюду за исключением — и
это повергало его в глубокую печаль — «этой самой тревожной точки в
пространстве, планеты Земля». Сидя в своей лаборатории, профессор размышлял о
беспорядках на неугомонной планете. «Не следует ли положить конец этой
бессмысленной кровавой игре?» — думал он. Совершенно очевидно, что земляне не
способны радоваться тому, что имеют, или дружно и продуктивно трудиться в
обществе себе подобных. Однако вмешаться в их жизнь значило бы силою толкать их
на путь, для которого они явно не созрели, и направлять к достижению цели,
смысла которой они не постигают. А относиться к ним как к рабам или добиваться
от них чего-то принуждением значило бы действовать их собственными методами.
Профессор Зи прикрыл веки и тяжело вздохнул. Он мог видеть и ощущать то, что не
было доступно землянам: пространство над ними, напоенное синевой, цветочный
аромат долин, сладость вина, нежную чистоту и прозрачность крылатых созданий.
«Планета Земля еще очень молода, — напомнил себе профессор. — А все молодое
приобретает опыт в результате мучительных усилий».
Жизнь в приюте текла своим чередом. Вечером первого понедельника июля, с восьми
до девяти, Корчак проводил традииионный семинар. Друзьям, желающим его послушать, он сказал: «Прийти могут все
желающие, но только прошу меня не прерывать. Мы собираемся, чтобы вкушать
духовную пищу — ведь другой у нас нет».
Ученикам он предложил богатое меню:
1. Женская эмансипация
2. Наследственность
3. Одиночество
4. Наполеон
5. Что есть долг?
6. Профессия врача
7. Воспоминания врача
8. Лондон
9. Мендель
10. Леонардо да Винчи
11. Жан Анри Фабр
12. Чувства и разум
13. Гений и его окружение (взаимное влияние)
14. Энциклопедисты
15. Как работают различные писатели
16. Национальность. Нация. Космополитизм
17. Симбиоз
18. Зло и злоба
19. Судьба и свобода воли
Подобный интеллектуальный пир мог бы удовлетворить и взрослых ценителей, но
увлечь детей чем-либо становилось все труднее. За их сравнительно нормальным
внешним видом «скрывались усталость, уныние, раздражение, недоверие, обида,
тоска». Приют превратился в «обиталище стариков», «санаторий для богатых
капризных пациентов, думающих только о своих болезнях». Озабоченные своей
температурой, дети каждое утро спрашивали: «Сколько сегодня у меня?», или «А у
тебя какая?» Они соревновались в том, кто хуже себя чувствует, кто хуже всех
спал. Когда Леон впервые в жизни упал в обморок, он без устали пересказывал всем
свои ощущения.
Корчак советовал всем воспитанникам вести дневник, подобный тому, какой вел он
сам, — доктор полагал, что это поможет детям управлять своими чувствами. Он
давал им читать свои записи в обмен на разрешение читать то,
что написали они. Это вызывало взаимное уважение. «Мы обмениваемся как равные, —
писал он в дневнике. — У нас общие переживания, общий опыт. Мой — не столь
концентрированный, скорее разбавленный, водянистый, а в остальном — такой же».
Серьезность их дневниковых записей его пугала. Марсель торжественно обещал дать
пятнадцать грошей бедняку за то, что тот нашел его перочинный ножик. Шлама
писала об одной вдове, которая, вся в слезах, сидела дома и ждала, когда ее сын
принесет из-за стены что-нибудь поесть: она не знала, что немецкий полицейский
застрелил мальчика. Симон писал: «Мой папа каждый день выбивался из сил, чтобы у
нас на столе был хлеб. И хотя он все время был занят, он любил меня». Митек
хотел бы иметь обложку для молитвенника, который прислали из Палестины его
покойному брату к бар-мицве. Яков сочинил стихотворение о Моисее. Абус написал:
«Когда я долго сижу в туалете, говорят, что я — эгоист. А мне хочется, чтобы
меня любили».
Пережив подобное унижение в Павяке, Корчак с сочувствием относился к Абусу. И
предложил выход из положения, одновременно указав, как можно существенно
сократить поголовье мух, в изобилии расплодившихся в приюте:
1 .Пошел в туалет по-маленькому — поймай пять мух.
2.Пошел в туалет второго класса (дырка и ведро) по-большому — поймай десять мух.
3.Пошел в туалет первого класса (с сиденьем) — поймай пятнадцать мух.
Когда один из воспитанников спросил, нельзя ли ему поймать положенное число мух
позже, другой мальчик ему ответил: «Иди и делай свое дело, а мух я за тебя
поймаю». Еще какой-то мальчуган задал вопрос: «А если я муху подшиб, а она
улетела, это считается?»
Таким образом дети не только избавлялись от мух (каждая муха, пойманная в
помещении изолятора, засчитывалась за двух), но и демонстрировали «мощный дух
коллективизма».
Корчак знал, что ему следует предложить детям нечто большее, чем дневниковые
записи и истребление мух, чтобы они
смогли преодолеть тяжкие невзгоды, — нечто такое, что могло бы их захватить и
успокоить. Он подумал, что для этой цели подходит пьеса индийского поэта и
философа Рабиндра-ната Тагора «Почтовое отделение». Пьеса была так близка
Корчаку по стилю и отношению к детям, что он без труда мог восстановить текст
этого произведения, в котором говорилось об умирающем ребенке, Амале, чья душа
была так чиста, что от соприкосновения с ней жизни других людей становились
богаче, ярче.
Эстерка Виногрон, прежде студентка факультета естествознания Варшавского
университета, а теперь сотрудница приюта, вызвалась поставить эту пьесу. Она
помогала Корчаку в его врачебных обходах с такой серьезностью и
ответственностью, что вскоре стала его любимицей. Начались читки. Главная роль
досталась Абраше. Мальчик пользовался любовью сверстников и играл на скрипке. По
плану премьера должна была состояться в субботу восемнадцатого июля после трех
недель репетиций.
Как-то раз, когда дети мастерили декорации и костюмы, у приюта остановилась Нина
Кшивицкая, христианская приятельница брата Стефы, которая несла пакет с едой
своему мужу-еврею, жившему в гетто. Она прихватила и кое-что для Стефы, хотя и
знала, что та неодобрительно относится к подаркам. Пытаясь разговорить Стефу,
Нина вспомнила, что при таких беседах ей обычно приходилось нелегко: ответы
Стефы были просты и кратки, а вопросы отличались строгой конкретностью. И, лишь
говоря о своем брате Сташе, она оживлялась. Стефа сказала, что очень
обеспокоена, поскольку довольно давно не получала известий о брате. Пока они
разговаривали, из дверей приюта выбежал Корчак и с криком набросился на
работников соседнего ресторана, оставивших мешки с мусором прямо у входа в
приют. Он покраснел и не стеснялся в выражениях. Увидев его в таком состоянии,
Нина смутилась и быстро ушла.
Через неделю, вновь появившись у дверей приюта, Нина с облегчением увидела, что
Стефа улыбается, помогая детям завершать подготовку к спектаклю, но и заметила
на этот раз, как густо морщины покрыли ее лицо, как сильно она поседела. Корчак
с улыбкой подошел к Нине и пригласил ее на спектакль. Он тоже выглядел старым и изможденным — только глаза
оставались живыми. Выждав, пока он отошел, Стефа заметила: «Доктор неважно себя
чувствует. Я за него волнуюсь». По ее тону Нина поняла, как много для Стефы
значил Корчак.
Вечером накануне премьеры внезапно случилось несчастье — произошло массовое
пищевое отравление. Корчак и Стефа ковыляли по дому почти в полной темноте с
анальгетиками и кувшинами с водой, подкисленной лимоном, пытаясь помочь тем, кто
мучился рвотой и головной болью. Персоналу предлагали морфий.
Мальчик, мать которого боялась умереть до того, как он согласится пойти в приют,
впал в жестокую истерику, и Корчак был вынужден сделать ему укол кофеина.
Безутешный с момента смерти матери, которая последовала вскоре после его
прибытия в приют, мальчик вел себя очень необычно (Корчак отнес такое поведение
на счет «угрызений совести»). Теперь он, как бы изображая мучения больной
матери, кричал, стонал, жаловался на боли, жар, жажду.
Корчак ходил по спальне в страхе, что нервное состояние вновь прибывшего
передастся другим детям. Понимая, что сам он должен оставаться спокойным, он тем
не менее стал кричать на мальчика и даже грозить, что выгонит его из комнаты на
лестницу, если тот не успокоится. «Убедительный аргумент: он кричит, стало быть,
он — начальник», -записал Корчак в дневнике.
Доктор тщательно регистрирует все желудочные недомогания. Только за эту ночь
мальчики потеряли в весе суммарно восемьдесят килограммов, а девочки несколько
меньше — шестьдесят. Подозрение пало на прививку от дизентерии, сделанную за
пять дней до этого, или на молотый перец, который добавили в яйца не первой
свежести за обедом. «И меньшего бы с лихвой хватило, чтобы разразилась
катастрофа», — записал Корчак сразу после этих расчетов.
И все же дети смогли оправиться в достаточной степени, чтобы уже на следующий
день в половине пятого спектакль состоялся. Зал на первом этаже наполнился
друзьями и коллегами, заинтригованными текстом приглашения, написанным в
неповторимом стиле доктора Януша Корчака:
Не в наших привычках обещать то, чего мы не можем исполнить. По нашему мнению,
часовое представление волшебной сказки, созданной философом и поэтом в одном
лице, одарит зрителей переживанием высочайшей духовной ценности.
Приглашение, для обладателя которого вход был бесплатным, дополняли несколько
слов, принадлежащих другу Корчака, молодому поэту Владиславу Шленгелю,
получившему уже посмертную славу после гибели во время восстания в гетто:
Это больше, чем испытание, — это зеркало души. Это больше, чем чувство, — это
обретение опыта. Это больше, чем представление, — это работа детей.
Зрители были в восторге. Амаль, нежный, впечатлительный ребенок, усыновленный
бедной семьей, прикован к постели тяжелым недугом. Местный лекарь запретил ему
покидать свою комнату, и мальчик оказывается изолированным от природы — точно
так же, как воспитанники приюта. Что ждет несчастного ребенка? Он мечтает
когда-нибудь полететь в неведомую страну, о которой ему рассказывал сторож, в
страну эту его возьмет с собой другой, более мудрый целитель. Амаль верит
деревенскому старосте, когда тот делает вид, что читает ему письмо от царя. Царь
якобы обещает Амалю приехать к нему и привезти с собой самого лучшего в стране
лекаря. И когда царский лекарь неожиданно появляется в комнате больного, больше
всех удивляются этому сам староста и приемный отец ребенка. «Что это такое,
почему здесь так душно и тесно?» — вопрошает лекарь и велит открыть все окна и
двери.
И когда распахиваются все ставни и ночной ветерок проникает в комнату, Амаль
заявляет, что боль покинула его и он видит мерцающие в темноте звезды. Мальчик
засыпает в надежде, что к нему явится сам царь, а лекарь тем временем сидит у
его постели, озаренный звездным светом. Подружка Амаля, девочка-цветочница,
спрашивает лекаря, когда ее друг проснется, и лекарь отвечает: «Как только царь
придет и позовет его».
По той тишине, которая воцарилась в конце представления, было ясно, что Корчаку
удалось передать и взрослым,
и детям чувство освобождения от их неимоверно тяжкой доли. Был ли этот ожидаемый
Амалем царь Смертью или Мессией, а может статься — как писал Исаак Башевис
Зингер в одном из своих рассказов, — Смертью и Мессией в одном лице, каждый из
зрителей на мгновение почувствовал себя воспарившим не только выше стен гетто,
но и выше самой жизни.
По свидетельству очевидцев, на вопрос, почему Корчак выбрал именно эту пьесу, он
ответил, что хотел помочь детям принять смерть. В дневнике есть лишь короткая
запись об этом вечере: «Аплодисменты, рукопожатия, улыбки, сердечные слова.
(Ведущая вечер дама осмотрела помещение приюта после спектакля и сказала, что
этот гений Корчак показал свою способность творить чудеса даже в крысиной
норе.)»
Дети играли свои роли с потрясающей естественностью, и Корчак задал себе вопрос,
что случится, если им придется продолжить исполнять эти роли и на следующий
день. Если Иржику надо будет представить себе, что он и вправду факир, Хаймеку —
что он лекарь, Адеку — что он градоначальник? «Не исключено, что иллюзии —
неплохая тема для беседы в среду вечером, — записал он в дневнике. — Иллюзии и
их роль в жизни человека». А затем, оставив в стороне иллюзии, он переключился
на действительность — дела приюта на Дзельной.
За несколько часов до начала спектакля в приюте Корчака, в субботу
восемнадцатого июля, председатель юденрата Черняков записал в своем дневнике:
«День полон дурных предчувствий. Слухи о том, что в понедельник вечером начнется
депортация». Черняков добросовестно записывал сведения о вывозе людей эшелонами
из других гетто, но не задумывался о том, куда эти эшелоны направлялись. Не
существовало организованной еврейской разведывательной сети, которая могла бы
проверить достоверность слухов о расстрелах стариков и детей или об отравлении
газом тысяч заключенных в лагерях Бельжец и Собибор близ Люблина. Записывая в
дневник, что им получен приказ послать людей для строительства «трудового
лагеря» рядом с деревней Треблинка, Черняков относится к этому как к обычному рядовому заданию. Желая верить, что, подчиняясь приказам, он отвращает от гетто
катастрофические последствия неповиновения, он старался наилучшим образом
выполнять требования немецкого командования, в то же время надеясь на лучшее
будущее, вкладом в которое полагал открытие каждой новой игровой площадки.
Сны наяву более не давали успокоения Корчаку. Каждый день он просыпался в «этом
проклятом месте». Последние недели он работал над новой темой, которую назвал
«Эвтаназия». «Право убивать из милосердия принадлежит тому, кто любит и
страдает, как и право покончить с собой, если он более не хочет оставаться
живым, — пишет Корчак. — Это станет общепринятым через несколько лет».
Корчаку неоднократно приходили в голову мысли о том, чтобы «усыпить младенцев и
стариков гетто». Он гонит эти мысли об «убийстве больных и слабых, убийстве
невинных». Медицина должна служить жизни, а не смерти. Он вспоминает о
медицинской сестре из онкологического отделения, которая рассказывала ему, как
оставляла своим пациентам смертельную дозу лекарства, туманно намекнув, что,
приняв больше одной ложки этого средства, они могут умереть. Ни один больной не
воспользовался этим способом уйти из жизни.
Но жители гетто часто кончали с собой, они выбрасывались из окон, вскрывали себе
вены. Вдова, жившая на кухне у Зильбербергов, приняла смертельную дозу
снотворного. Корчак знал людей, которые дали яд своим родителям, чтобы положить
конец их мучениям. Нужна была, по мнению Корчака, некая система, дающая человеку
возможность управлять своей судьбой, когда жизнь потеряла смысл, — система,
дающая каждому законное право просить о смерти.
Правила для подачи такого «Прошения о смерти» требовали учета огромного
количества деталей и обстоятельств, включая медицинское обследование, заключение
психолога, вероисповедание, место предполагаемой смерти. Кроме того, следовало
разработать правила, регулирующие способ прерывания жизни: во время сна, во
время танца, с бокалом вина, под аккомпанемент музыки, внезапно...
Наконец наступал момент, когда подавшему прошение говорили: «Пройдите сюда,
здесь вы получите то, о чем просили». Корчак не мог прийти к окончательному
решению, необходимо ли правило, позволяющее завершать процедуру умервшления даже
в том случае, если проситель изменил свое решение. Возможна ли, скажем, такая
формула: «Жизнь должна быть прервана через месяц даже против вашей воли. Вы
подписали соглашение, контракт с определенной организацией. А если вы изменили
свои намерения слишком поздно — тем хуже для вас».
Корчак «не шутил», несмотря на то что его план временами звучит абсурдно. Хотя
он хотел бы оставаться в рамках некоего иронического рассуждения, этот проект
эвтаназии грозил выйти из-под контроля. Воспоминания о безумном отце, о
неосуществленном плане двойного самоубийства с сестрой, о неопубликованном
романе «Самоубийца», написанном в семнадцать лет, все чаще преследовали Корчака.
«Итак, я — сын сумасшедшего, — пишет Корчак в своей последней исповеди. —
Наследственный недуг. Прошло уже более сорока лет, а меня до сих пор время от
времени посещает эта мучительная мысль. Я слишком привязан к особенностям моего
характера и ума, а потому боюсь, что кто-нибудь может попытаться навязать мне
свою волю».
Корчак взял недельный отпуск — от записей в дневнике, от безумия. Но затем мысли
об эвтаназии возвращаются вновь и вновь по мере того, как последующие события
становятся все более угрожающими.
Слухи о том, что сорок железнодорожных вагонов готовы для депортации всего
населения гетто, вызвали новую волну паники. Пытаясь успокоить людей, Черняков
объехал все улицы и посетил три игровые площадки. «Со стороны не видно, чего это
мне стоит, — пишет он в дневнике девятнадцатого июля. — Сегодня я принял два
порошка от головной боли, потом еще какой-то анальгетик, потом успокоительное,
но голова по-прежнему раскалывается. Я все пытаюсь удержать на лице улыбку».
На следующее утро Черняков отправился в гестапо, чтобы оценить справедливость
слухов. Хотя доступа к высшему руководству у него не было, чиновники, с которыми ему удалось поговорить,
сообщили Чернякову, что ничего не слышали о депортации. В конце концов он
встретился с заместителем начальника третьего отделения Шерером, который, как и
остальные, выразил удивление по поводу слухов, особенно последнего — о якобы
готовых к погрузке вагонах. Когда Черняков спросил, может ли он сообщить людям,
что их страхи беспочвенны, Шерер сказал, что для тревоги нет никаких оснований,
а все эти слухи абсолютная чушь. Испытав чувство огромного облегчения, Черняков
приказал своему помощнику сделать через полицейские участки гетто публичное
заявление, доведя до всеобщего сведения, что после изучения обстановки юденрат
пришел к выводу о безосновательности слухов о готовящейся депортации.
Когда известия о возможной ликвидации гетто достигли друзей Корчака, живущих в
арийской зоне, они немедленно стали действовать. Марина Фальска, все еще
скрывавшая под своей крышей еврейских детей, нашла для Корчака безопасное место
неподалеку от своего приюта. Игорь Невер-ли, который умудрился добыть для
Корчака удостоверение личности на чужое имя, с необходимыми бумагами проник в
гетто под личиной инспектора канализационных сооружений, чтобы вывести оттуда
Корчака.
Как и во время предыдущего посещения гетто, Неверли испытал шок при виде этого
жуткого места, где обитали «люди, приговоренные к смерти», и чувство стыда за
свое положение «так называемого арийца». Он нашел, что жизнь в приюте протекает
по-прежнему, хотя дети стали вести себя тише и двигались медленнее. Корчак
выглядел «больным, измученным, сутулым».
Друзья снова сидели друг против друга, и Неверли снова уговаривал Корчака
принять его помощь. «Я объяснил ему, что это был самый последний шанс спасти от
гибели хотя бы немногих, — вспоминает Неверли. — Откладывать уже не было
возможности. Если доктор закроет приют, нескольким детям и учителям, возможно,
удастся выскользнуть из гетто. Ему достаточно оставить распоряжение и немедленно
уйти вместе со мной».
Неверли никогда не забудет реакции Корчака на эти слова. «Он посмотрел на меня
так, будто я предложил совершить предательство или украсть чужие деньги. Я сник
под этим взглядом, а он отвернулся и сказал спокойно, но с упреком: "Ты,
конечно, знаешь, за что избили Залевского..."»
Неверли знал, на что намекал Корчак. Если Залевский, католик, служивший сторожем
в приюте на Крохмальной улице, с риском для жизни сопровождал детей в гетто, как
мог Неверли предложить Корчаку, их отцу и опекуну, покинуть детей ради
собственного спасения? Это было немыслимо.
На прощание и в знак примирения Корчак сказал Неверли, что, в случае
необходимости, пришлет ему свой дневник для сохранения. Они пожали друг другу
руки и вновь расстались.
|
