Глава 28
АРЕСТВ Польше никогда не было окруженных стеной гетто,
подобных тем, что существовали в других европейских странах в Средние века,
однако уже в первые дни оккупации стали распространяться слухи о планах немцев
такое гетто построить.
Своими противоречивыми распоряжениями нацистам удавалось держать Чернякова в
состоянии замешательства. Сначала юденрату было предписано окружить колючей
проволокой «карантинный участок» еврейского квартала, затем поступил приказ
огородить эту территорию стеной. Черняков возражал, говоря, что строительство
стены приведет к повреждению водопроводных труб и канализации, а также
электрических и телефонных кабелей, но он проиграл эту битву. На юденрат были
возложены как расходы на строительство, так и обеспечение его рабочей силой. В
июле 1940 года, когда двадцать секций стены были уже установлены, Чернякову
сообщили, что немцы приняли решение отказаться от строительства. Однако в
разговоре с Корчаком в середине сентября он поделился своей уверенностью, что
гетто в Варшаве появится: к тому времени в провинциальных городах уже было
несколько небольших подобных территорий, а в Лодзи — большое гетто, со всех
сторон окруженное колючей проволокой.
При организации гетто немцы использовали метод внезапности, чтобы без каких-либо
проблем захватить брошенное в спешке имущество евреев. 12 октября 1940 года, на
Йом Кипур, самый почитаемый евреями день, немцы объявили о создании специального
«квартала» для еврейского населения Варшавы. Несмотря на давно ходившие слухи,
Корчак, как и все другие, оказался захваченным врасплох. Рассматривая карту
гетто, вывешенную в его районе, он с удивлением увидел, что его западная граница
пересекает Крохмальную улицу: дальняя от центра часть, где располагался приют,
оставалась за пределами гетто, в арийской зоне — так теперь называлась остальная
территория города. А чтобы окончательно сбить с толку варшавян, по городу
расклеили противоречащие друг другу карты, где границы гетто обозначались
по-разному.
Переезд с детьми из их знаменитого приюта в совершенно другое здание в черте
гетто казался Корчаку немыслимым. Немцы знали о его работе, немецкие педагоги
посещали Корчака и писали о его экспериментальных методах воспитания. Нацисты
могли ненавидеть еврея Генрика Гольдшмидта, но им придется уважать педагога
Януша Корчака. Понимая, что терять время нельзя, Корчак немедленно сел за письмо
немецкому командованию, расположенному в Кракове, чтобы юденрат мог переслать
его по адресу вместе с аналогичными призывами от других организаций. Корчак
хотел произвести на немцев благоприятное впечатление, указав в петиции (так он
назвал свое письмо), что в теперешнем здании приют сохраняет полную
самостоятельность.
«В текущем году, — начал Корчак, — немецкие власти не причинили нам никакого
вреда, хотя мы испытали немало лишений. Источником нашего существования являются
благотворительные пожертвования, и нам с большим трудом удалось свести концы с
концами на двадцать восьмом году существования приюта». Корчак отметил, что его
усердные коллеги (повар, помощник повара, посудомойка и два учителя) сами
выросли и получили воспитание в приюте. Один из работников приюта даже
пожертвовал своей жизнью, пытаясь потушить пожар на крыше здания во время осады
Варшавы. Сами дети помогли отремонтировать двери и окна,
пришедшие в негодность после бомбардировок и обстрелов, они вымыли и привели в
порядок весь дом и поддерживают его в превосходном санитарном состоянии, что
исключает возможность распространения инфекций, которое могло бы потребовать
перемещения приюта в карантинную зону. Прикладывая к письму финансовый и другие
отчеты, Корчак так заканчивает свое послание: «Полностью полагаясь на ваше
понимание, мы просим позволить детям остаться в этом здании, расстаться с
которым для нас было бы очень тяжело». Подпись: «С глубоким уважением, директор
Приюта и Бурсы, д-р Г.Гольдшмидт, Я.Корчак».
В ожидании ответа на свое прошение Корчак на всякий случай стал приглядываться к
зданиям внутри гетто, которые могли бы стать их прибежищем. Он приступил к
переговорам об обмене домами с коммерческим училищем, расположенным в нескольких
кварталах от приюта на Хлодной улице, 33. Хотя помещение училища и уступало
зданию приюта, оно все же могло бы вместить детей. В это время из Кракова пришел
отказ, и Корчак стал торопить директора училища с решением. Соглашение было
достигнуто, и оба учреждения договорились позаботиться об имуществе в
соответствующих зданиях до той поры, пока они не вступят вновь во владение
своими домами.
Даже в этих обстоятельствах Корчак не утратил чувства юмора. Когда Черняков
получил отказ на свою просьбу позволить ему жить в принадлежащей ему квартире в
арийской зоне, Корчак заметил, что готов назвать ему имя чиновника юденрата,
который — за взятку, конечно, — подыщет председателю приличное помещение в
гетто.
Во время неразберихи, когда и поляки, и евреи суетились в поисках спешного
обмена квартир, многие друзья Корчака убеждали его скрыться. Игорь Неверли
пришел одним из первых. Несмотря на связывавшие их прочные дружеские узы, Игорь
отнюдь не был уверен, что сможет уговорить своего упрямого учителя совершить
поступок, к которому тот не был готов. Когда они поднимались на мансарду
Корчака, Неверли заметил, что доктор тяжело дышит, и понял, что этот некогда
полный молодого задора человек, в прошлом энергичный и живой, стремительно
теряет силы. Корчак стуком в дверь предупредил воробьев о своем появлении, затем, по обыкновению, усадил гостя в глубокое кресло, а сам занял другое, не
столь удобное.
Пока Неверли беспокойно размышлял, с чего начать разговор, Корчак закурил
сигарету и осведомился о его жене, о ребенке, об их общих друзьях, как будто его
интересовало исключительно их благополучие.
— Нас всех очень беспокоит ваш переезд в гетто с детьми, — сказал Неверли. — Одно ваше слово, и мы выправим
вам фальшивые документы, чтобы вы могли жить в нашей
зоне.
— А что будет с детьми?
— Постараемся спрятать в монастырях и частных домах сколько сможем.
Корчак погасил сигарету, снял очки в дешевой металлической оправе и принялся
протирать стекла носовым платком, как делал это всегда, когда хотел оттянуть
время. Наконец, он ответил:
— Ты понимаешь, насколько трудно спрятать сто семьдесят еврейских детей — а у нас их именно столько.
— Мы попробуем, — повторил Неверли.
— И вы можете гарантировать безопасность каждого ребенка?
Неверли грустно покачал головой:
— Боюсь, это невозможно. Никаких гарантий быть не может, даже для нас самих.
Теперь была очередь Корчака утешать Неверли. «Друг мой, — сказал он, — нельзя
спрятать вещь так тщательно, что стоящий за этим человек сам не сможет ее
найти». Эту мысль он еще раньше развивал в рассказе о Моисее, спрятанном в
тростниковых зарослях. Корчак знал, что немцы будут искать еврейских детей так
же упорно, как египтяне искали малышей, спрятанных еврейскими рабами. «Человеку
трудно лгать на допросе, — писал Корчак. — У него дрожат руки, в глазах ужас,
лицо бледнеет или заливается краской». И он добавил: «Сам я никогда не прятал
детей от вражеских солдат».
Неверли понял, что Корчак боится поставить детей под угрозу. Подобно тому как он
раньше не допускал и мысли, что детей можно было наказывать, запирая их в темном
чулане или погребе, теперь доктор не желал даже представить
себе, как дети будут укрываться от нацистов в каких-то темных углах. Ведь у них
будут колотиться сердца от страха быть обнаруженными. Он был отцом, который
никогда не покинет ребенка. «Друг мой, будет лучше, если дети останутся со
мной», — сказал Корчак, пожимая Неверли руку. Крепкое рукопожатие доктора
скрепляло множество соглашений за минувшие годы, а теперь оно было просьбой
подтвердить его правоту.
В этот момент никто не мог утверждать, что гетто не станет для детей самым
безопасным местом. То, что потом получило название «окончательное решение», было
еще делом будущего и не могло прийти в голову даже самому отчаянному пессимисту.
«Не паникуй, — говорил Корчак Игорю Неверли, стараясь пробудить в том надежду на
лучшее, — немцы не причинят нам зла. Они просто не посмеют, ведь я слишком
хорошо известен и здесь, и за пределами Польши».
По мере приближения 30 ноября, крайнего срока переезда еврейского населения
Варшавы в гетто, в городе нарастало паническое возбуждение: 138000 евреев,
погрузив свои жалкие пожитки в тачки или заплечные мешки, потянулись через
двадцать восемь проходных пунктов на выделенную для них территорию, чтобы
разместиться в квартирах, оставленных 113 000 поляков, которые двигались в
противоположном направлении в том же состоянии лихорадочной спешки и волнения.
Потеряв жилища, расположенные над их магазинами, как и сами магазины, многие
евреи и поляки утрачивали главный источник существования.
Корчак ломал голову над тем, как организовать переезд, чтобы он не вызвал у
детей страх, чтобы воспитанники восприняли перемену жилища как некую нелегкую
задачу, которую им всем вместе предстоит решить.
Иона Боциан, один из учителей, вспоминает, с какой тщательностью Корчак и Стефа
продумали все до мельчайших деталей. Ежедневно проходили собрания, на которых
принимались решения, кто за что отвечает. Христианских Друзей, которые выражали
желание помочь приюту, Корчак просил приготовить разноцветные картинки и коврики
и принести горшки с красной геранью для детских комнат в новом жилище. В
разговоре с Ханной Ольчак Корчак упомянул, что хочет организовать переезд как
некое театрализованное действие. Процессия детей будет выглядеть приглашением на премьеру
спектакля, «парадом, в котором дети понесут в руках рисунки, лампы, постельные
принадлежности, клетки с птицами и мелкими домашними животными».
В намеченный для переезда день, 29 ноября, дети выстроились во дворе приюта, как
уже было отрепетировано, и Корчак в последний раз осмотрел повозки с углем и
картофелем, добытыми им с таким трудом в ежедневных обходах города. Дети с
грустью попрощались со сторожем-поляком Петром Залевским, который оставался,
чтобы позаботиться о покидаемом помещении. Лицо Залевского распухло до
неузнаваемости — его избили нацисты, когда он вместе с прачкой обратился к
немцам с просьбой разрешить им вместе с детьми переехать в гетто. Прачку немцы
просто выгнали. А Залевского задержали для допроса. Знает ли он, что арийцам
запрещено работать на евреев? Когда сторож ответил, что за двадцать лет службы
он привык считать приют своим родным домом, немцы избили его плетками и
ружейными прикладами.
Высокий, чисто выбритый мужчина с прямой осанкой, Залевский в свое время был
гренадером царской армии. Каждый год в день именин сторожа Корчак заходил в
при-вратницкую выпить с Залевским пару стаканчиков водки, что неизменно
вдохновляло их на обмен непристойными историями из армейской жизни и
соревнование в мастерстве божбы и владения непечатными словами. (Корчак при этом
ни в чем не уступал бывшему гренадеру.) Воспитанники обожали работать в
плотницкой мастерской Залевского, оборудованной в подвале, где им дозволялось
пачкаться в свое удовольствие. Стуча молотками, орудуя пилами или просто
сопровождая Петра, когда тот бросал уголь в топку или подметал двор, дети часто
изливали ему свои сердца. И всегда прощали сторожу, если тот в шутку зажимал
кому-нибудь нос своими сильными пальцами.
Выходя строем на улицу, дети пытались петь. Колонна двигалась по многолюдным
кварталам к дому 33 по Хлодной улице, а над ней развевался зеленый флаг короля
Матиуша со звездой Давида, вышитой на одной стороне полотнища. У стены,
отделяющей «арийскую» половину улицы от гетто, их остановили немецкие и польские
полицейские, проверяющие документы так же строго, как проверяют их при пересечении государственной
границы.
Когда все прошли на территорию гетто, немецкий полицейский задержал последнюю
повозку, в которой была картошка. Корчак требовал пропустить повозку, грозил
пожаловаться полицейскому начальству, но немец не уступил, и доктор
присоединился к Стефе и остальным. Вечером, когда дети с криками носились по
новому помещению, Корчак решил, что наутро первым делом подаст жалобу в гестапо.
На следующий день он явился в гестапо. Дежурный офицер был ошеломлен, увидев
взволнованного мужчину в сильно потрепанном польском мундире, который на
безукоризненном немецком представился как доктор Януш Корчак. Он предложил
посетителю присесть. Однако, услышав тираду о конфискованной повозке с
картофелем при въезде в гетто, немец удивился, почему этот поляк так печется о
евреях.
- Вы сами не еврей? — спросил он подозрительно.
— Еврей, — ответил Корчак.
— А где в таком случае ваша нарукавная повязка? — теперь немец уже разозлился. —
Вам известно, что вы нарушаете закон?
Корчак начал было объяснять, как уже часто это делал:
— Вечные законы выше преходящих людских...
Но кончить ему не удалось. Рассвирепевший офицер приказал охране схватить
упрямого еврея. Корчака избили и бросили в камеру.
Вскоре гетто полнилось слухами о том, что случилось с Янушем Корчаком. Говорили,
что его пытали и убили во время допроса в гестапо. По другой версии, его
расстреляли в лесу. По третьей — его увезли в лагерь в Люблине, где доктор лежит
при смерти. Известие, что Корчак находится в Павяке в нескольких кварталах от
приюта, не могло утешить Стефу и друзей доктора. Огромное здание из красного
кирпича, выстроенное еще в царские времена для политических заключенных,
пользовалось самой дурной славой из всех немецких тюрем. Расположенное в центре
гетто, оно представляло собой лагерь внутри лагеря. Попасть туда было
равнозначно смертному приговору.
Днем Стефа старалась держаться бодро — не напрасно среди своих подчиненных она
получила прозвище «министр внутренних дел». Оказавшись без Корчака в новом
помещении приюта на Хлодной улице, она повела себя так же, как во время Первой
мировой войны, когда доктор отсутствовал четыре года: засучила рукава и с
помощью учителей и старших воспитанников принялась за работу. Она уже решила,
что классные комнаты этого здания, которое прежде было средней школой, днем
будут рабочими кабинетами, а ночью — спальнями. Пусть внешний мир будет
несправедлив, но общество справедливости внутри приюта сохранится. Стефа
превратила цокольный этаж в изолятор для больных, не рискуя отправлять детей в
больницу гетто, где они могли подхватить тиф или холеру. В ее распоряжении был
только один шприц и один флакон морфия, но, имея за спиной опыт выхаживания
нескольких поколений детей, она пользовалась собственными методами: воспаленное
горло лечила соленой водой, снимала боль с помощью носка, набитого горячим
песком, а когда другие средства не помогали, ребенка утешала ее большая теплая
ладонь. И только ночью, когда все спали, Стефа позволяла себе поплакать.
Оставалась надежда с помощью взятки вызволить Корчака из тюрьмы. Стефа
поддерживала связь с друзьями доктора, но главная проблема заключалась не в
деньгах, а в том, как найти подход к нужным чинам в гестапо. Гарри Кали-шер,
находчивый молодой человек, некогда один из любимых воспитанников Корчака, сумел
в конце концов передать выкуп через печально известного Авраама Ганчвайха,
сотрудничавшего с немцами и имевшего в гетто большую власть. Общая сумма взятки
составляла тридцать тысяч злотых, часть из которых передавалась сразу после
освобождения, а остальные деньги выплачивались в течение определенного периода.
Корчаку удалось пережить месяц заключения в Павяке только благодаря тому, что он
попал в отделение обычных уголовных преступников, а не политических узников,
которых, как правило, казнили. Бледный и истощенный, он появился в приюте в
конце декабря. Дети выстроились для встречи доктора — такой же строй он увидел
по возвращении с фронта после Первой мировой войны. Выслушав короткую приветственную речь одной из воспитанниц, Корчак поспешил в свою комнату
— правда, не раньше, чем пообещал всем рассказать о своем заключении на утреннем
субботнем собрании.
В субботу к детям и учителям присоединились многочисленные друзья Корчака,
которым не терпелось услышать, что с ним случилось. При детях он ни словом не
упомянул о своих страданиях и, отвечая на вопросы, оставался, по обыкновению,
ироничным и остроумным.
— Как вы осмелились кричать на немцев? Неужели вам было не страшно?
— Совсем наоборот, они сами испугались. Немцы всегда боятся тех, кто кричит громче, чем они.
— Каково вам было в тюрьме?
— Потрясающе.
И он сплясал уже всем знакомую джигу.
Хотя камера была переполнена (что, по его словам, делало их новое помещение
сущим дворцом короля Матиуша), ему удавалось есть до отвала, отлично спать и
делать зарядку во время прогулок по тюремному двору. И ни одного дня, гордо
сообщил Корчак, ему не пришлось болеть.
Детям понравились рассказы Корчака о его соседях по камере. Один из них,
посаженный в тюрьму за убийство, полагал, что звание «доктор» означает «хирург»,
и высказал мнение, что их с Корчаком обоих можно называть Мак-Нож. Когда же
стало известно, что он и есть тот самый знаменитый Старый Доктор из популярной
радиопередачи, они усадили Корчака на гору соломенных матрасов и попросили
рассказать им что-нибудь. Он рассказал им истории про кота в белых сапогах и
шляпе с пером, который ухитрился раздобыть — а вовсе не украсть — богатую одежду
и дворец для своего хозяина, и про мальчика с волшебной лампой, которая
заставляла джинна выполнять все его желания. И эти суровые преступники плакали,
вспоминая сказки, услышанные от матерей, когда они были детьми и верили, что кот
или джинн могут изменить их судьбу.
Корчаку, возможно, и удалось убедить детей, что чувство юмора не изменило ему во
время заключения — они смеялись до изнеможения над тем, как доктор учил
сокамерников ловить блох, в изобилии населявших тюрьму, — но Стефа и другие
взрослые видели, до какой степени он был измучен. Корчак не стал обременять их
подробностями своих злоключений, рассказами о страшных криках и стонах пытаемых,
о залпах расстрельной команды, раздававшихся днем и ночью, но полностью скрыть
свое угнетенное состояние он не смог.
Вернувшись, Корчак прежде всего настоял на том, чтобы двери здания, выходящие на
улицу, были заколочены. Войти в приют теперь можно было только через двор. Кроме
того, он каждую ночь проверял состояние штор затемнения, чтобы свет не привлек
внимание немецкого патруля, расположенного у ближайшего входа на территорию
гетто.
Стефа не знала, что ее больше беспокоит — физическое состояние доктора или его
нервное истощение. Корчак тяжело дышал, у него опухли ноги. Несмотря на его
протесты, она отвела Корчака в больницу для всестороннего обследования, которому
подвергался персонал приюта. Врач приемного отделения отметил, что, хотя щеки
Корчака горели нездоровым румянцем, а глаза лихорадочно блестели, он вошел в
комнату для осмотра в военном мундире и сапогах, твердым шагом, с осанкой
«польского аристократа». Врачу с трудом удалось убедить Корчака сделать
рентгеновский снимок грудной клетки. Узнав, что у него в легких обнаружена
жидкость, Корчак спокойно спросил: «Сколько?» Получив ответ, что уровень
жидкости не доходит до четвертого ребра, он заявил, что это состояние не может
воспрепятствовать его деятельности по сбору продуктов для детей.
Несмотря на такую браваду, прошло некоторое время, прежде чем Корчак решился
самостоятельно, хотя и опираясь на трость, выйти за пределы приюта.
|
