|
Глава 15
УКРОЩЕНИЕ ЗВЕРЯ Жизнь — это цирковая арена, и одни моменты бывают
эффектнее других.
«Теория и практика» В приюте утро. Дети наклоняют головы
для краткой молитвы перед завтраком и садятся, но они возбуждены. Им предстоит
провести голосование для оценки новичка, прожившего в приюте месяц. Корчак
проходит по залу, вручая каждому три карточки. На одной плюс, на другой минус, а
на третьей ноль. Если тебе нравится тот, кого оценивают, надо бросить карточку с
плюсом в щель деревянного ящика,
141
который передается из рук в руки, а если не нравится — то карточку с минусом. А
если у тебя никакого мнения нет, то с нулем. Количество плюсов, минусов и нулей,
которые получит новичок, определит его категорию, как гражданина.
Новичок, который легко ладит с другими детьми, безусловно, получит большинство
плюсов, что обеспечит ему ранг «товарища». Те, у кого плюсов достаточно много,
становятся «обитателями». Те, у кого плюсов мало, считаются «посредственными
обитателями», а не получившие ни одного — «трудными обитателями». У товарищей,
естественно, больше привилегий, чем у остальных: они заседают в парламенте, чаще
ходят в кино и имеют право выбирать трудовые обязанности. В редких случаях,
когда мальчик или девочка собирают все плюсы, они получают титул Короля или
Королевы и имеют право первого выбора во всем.
Такое голосование представляло собой еще один способ, с помощью которого дети
обретали автономию внутри своего коллектива. Вместо безоговорочных оценок со
стороны взрослых они учились видеть себя глазами своих сверстников. Они, кроме
того, имели право оценивать голосованием также и работающих с ними или на них
взрослых, которым полагалось уважать юных граждан республики.
Бывший новичок оценивался голосованием еще через шесть месяцев, а затем
ежегодно, как и все остальные. Корчак всегда относился к результатам этих
голосований с большим интересом. Его заинтриговывали необычно низкие оценки,
как, например, в случае с девочкой Полой. Он знал, что дети способны обмануть
взрослых, но с другими детьми это у них не получается. Пола производила
впечатление воспитанной девочки, но он часто слышал, как дети предупреждали друг
друга: «Не трогай! Это Полы». (Эквивалент одного из его собственных присловий:
«Не тронь говно, завоняет». Когда он спросил, почему все ее сторонятся, ему
сказали: «Разве вы не знаете, что Пола — тихий омут?» То есть кто-то, кто
кажется честным и симпатичным, а на самом деле лжет и обманывает).
Корчак считал, что дети вроде Полы, которые оставались в низших категориях,
хотели бы, чтобы коллектив их принял, но не знают, как этого добиться. «Ребенок
с нравственным недостатком ощущает его как обузу, но не знает, что
142
следует делать, — писал он. — Если его не направлять, он предпримет несколько
катастрофических попыток исправить положение и, потерпев неудачу, махнет рукой».
Задача заключалась в том, чтобы превратить его «клинику», как Корчак часто
называл приют, в место «исцеления». Если он не станет «санаторием духа», ему
угрожает опасность превратиться в «источник инфекции».
Однако, купая и снабжая чистой одеждой детей улицы, хорошо усвоивших ее законы,
Корчак был далек от иллюзий, будто он смывает «черные воспоминания, дурные
влияния и тяжкий опыт». Были ли пределы тому, чего он мог добиться? «Я могу
утверждать нормы правдивости, чистоплотности, трудолюбия и честности, но сделать
этих детей другими, чем они есть, я не способен. Береза останется березой, дуб
дубом, чертополох чертополохом. Возможно, мне удастся пробудить что-то спящее в
их душах, но создать нечто новое мне не дано».
Он строил свои надежды на том, что сумеет помочь детям в их борьбе с ними самими
таким образом, что их гордость не будет ранена. Например, до тех пор, пока они
не научатся контролировать ярость и разочарование, которые годами накапливались
в них, им требовалось спускать пары, и им разрешались драки. Но с условием, что
заявка подавалась заранее и что противники были равными. «Если тебе так уж нужно
ударить кого-то, бей, но не очень сильно, — вразумлял их Корчак. — Выходи из
себя, если иначе не можешь, но только один раз в день». Ему нравилось, с
намеками на обычную иронию, повторять, что его воспитательная методика полностью
заключена в этих нескольких фразах.
Он избегал психоаналитического жаргона, которым щеголяли его коллеги, поскольку,
по его мнению, все эти термины сводили ребенка к набору формул. («Несомненно, я
вызову снисходительную улыбку или пренебрежительную гримасу, если скажу, что
двухтомный труд, посвященный стирке и прачкам, ничем не уступит в солидности
труду по психоанализу».) Его отношение к Фрейду было двойственным, если не
сказать отрицательным (в письме к другу он назвал Фрейда «опасным маньяком»),
поскольку, как он считал, подчеркивание сексуальности «пачкает» ребенка и
исчерпывает детство исключительно психосексуальными
143
фазами. Однако он признавал (в том же самом письме), что Фрейд заслуживает
«сердечнейшей благодарности» за открытие «неизмеримых глубин подсознания».
Корчак гордился тем, что он более практик, чем теоретик, — хотя, как ни
парадоксально, считал, что между ними никакой разницы нет. «Благодаря теории я
знаю, — писал он. — Благодаря практике я чувствую. Теория обогащает интеллект,
практика углубляет чувство, тренирует волю».
Его творческие приемы обращения с детьми базировались на отточенном
психологическом понимании их натуры, даваемом годами практики — опытом, которого
врачи, включая Фрейда, в большинстве работавшие со взрослыми, приобрести не
могли. «Я врач по образованию, педагог по воле случая, писатель по призванию и
психолог по необходимости», — сказал он другу. Корчак знал, что, потребовав от
двух забияк назначить время их будущей драки, он дает им время поостыть,
взвесить важность их ссоры и таким образом понять, когда драка необходима, а
когда лучше обойтись без нее. Если один прием не срабатывал, он выуживал
что-нибудь еще из своего «педагогического арсенала».
Вторая половина дня в пятницу. Длинная очередь детей выстроилась в зале у двери
кладовой, которую Корчак каждую неделю превращает в казино с единственным крупье
— им самим.
— На что ставишь? — спрашивает он Ежи, восьмилетнего сорванца, первого в
очереди. Идея сводится к тому, что дети делают ставку на преодоление той или
иной дурной привычки и, выигрывая, получают в придачу к победе немного сластей.
— На следующей неделе подерусь только один раз, — отвечает Ежи.
— Боюсь, что я не могу принять такое пари, — откликается Корчак, не поднимая
головы от гроссбуха, в котором ведет запись ставок. — Это будет нечестно по
отношению к тебе.
— Почему?
— Да ты наверняка проиграешь. На этой неделе ты избил пятерых мальчиков, а на
прошлой — шестерых, ну, и не сможешь перестать так сразу.
144
— Смогу.
— Почему не поставить на четыре драки?
— Пусть две, — торгуется Ежи.
После дальнейших препирательств они сходятся на трех. Корчак записывает пари в
гроссбух и вручает Ежи шоколадку из корзинки со сластями в знак доверия. Если
Ежи сумеет выиграть, на следующей неделе он получит еще три шоколадки. Если
проиграет, его ждут сочувственный взгляд, слова ободрения и, может быть, еще
шоколадка в утешение. Ежи знает, что Корчак не станет проверять, верно ли он
назовет число драк. Эта система опирается на честное слово.
Следующий в очереди Антек.
— На что ставишь?
- На будущей неделе выругаюсь только пять раз.
— Слишком мало.
— Шесть.
- А может, семь — по разу на каждый день недели? — советует Корчак.
Антек соглашается и уходит, сияя, в твердой решимости выиграть пари.
Следующая — Пола.
— На что ставишь?
— Что буду каждый день выполнять домашнее задание по арифметике.
- Ну, а если три дня? Она пожимает плечами:
— Ладно, три так три.
Он записывает пари, вручает ей шоколадку, и к столу подходит следующий ребенок.
Казино остается открытым, пока последний в очереди не запишет свое пари или гонг
не возвестит, что пора принимать субботнюю ванну, и не заставит их рассыпаться
по дортуарам.
Прием, эффективный для одного ребенка, мог никак не подействовать на другого.
Порой Корчаку бывало нелегко найти подход к особенно трудному беспризорнику. Его
целью было не столько изменять детей, сколько помогать им укреплять волю, как
когда-то он укрепил свою. А для этого требовалось освободить их от комплексов,
дать их ранам время зажить. «Решение следует искать не только в психо-
145
логии, но и в медицинских справочниках, социологии, этнологии, поэзии,
криминологии, молитвеннике и в руководстве для дрессировщиков», — писал он.
Причем последнее было добавлено к общему списку вовсе не для красного словца.
Вернее сказать, он во многом приписывал свое умение укрощать дикого зверя в себе
своим наблюдениям за дрессировкой животных в цирке. «Работа дрессировщика честна
и исполнена достоинства. Бешенство диких инстинктов побеждается силой
несгибаемой воли человека». И он добавляет: «Я не требую, чтобы ребенок
полностью сдался. Я просто укрощаю его порывы».
Веря, что воспитатель должен отчасти быть и актером, Корчак мог притвориться
перед неисправимым ребенком, будто вышел из себя. Он кричал, лицо и лысина
багровели, но слова не были клишированными упреками: «Стыдись!» или: «Не смей
этого делать!» Черпая из своего «кувшина крепких порицаний», он извлекал из
него: «Ах ты, торпеда! Ах ты, ураган! Ах ты, вечный двигатель! Крысолов! Лампа!
Стол!»
Зная, что сила эпитетов слабеет от частых повторений, он постоянно расширял свой
репертуар, заимствуя слова из самых различных сфер: «Ах ты, ладья! Литавра!
Волынка!» Кроме того, он экспериментировал с поисками слова, которое могло
подействовать именно на данного ребенка. Был один сорванец, на которого ничто не
действовало. Он перепробовал всевозможные существительные — никакого эффекта. И
вдруг внезапное озарение: «Ах ты, фа-мажор!» Мальчик присмирел до конца дня.
Другой подход: он говорил провинившемуся ребенку: «Я сердит на тебя до обеда
(или до ужина)». Если проступок был серьезным, он продлял срок приговора до
следующего дня. И до тех пор не обращался к мальчику (или девочке) ни с единым
словом. Если приятель провинившегося брал на себя роль посредника и спрашивал:
«Можно ему взять мячик?» — Корчак отвечал: «Скажи ему, что он может взять
маленький мячик, но не гонять его ногами». И ребенок понимал, что наказан, но
только на определенное время, а потом будет прощен и сможет начать все заново.
Вот так «ворча, прикрикивая, увещевая, даже упрекая», Корчак сполна использовал
свою «фармакопею». Он прин-
146
ципиально никогда не употреблял фразы: «Я же тебе сто раз говорил!» — потому что
она неточна и навязчива и ребенок всегда может ее опровергнуть. Он предпочитал:
«Я говорил тебе в понедельник, или во вторник, или в среду и так далее». Или: «Я
говорил тебе в январе, феврале и т.д.». Или: «Я говорил тебе весной, летом,
осенью или зимой». Это было не только точно и честно — одновременно он
преследовал две другие цели: учил провинившегося ребенка названиям дней недели,
месяцев, времен года и обогащал его словарь.
В редких случаях, когда ни один из этих методов не срабатывал, ребенка усаживали
на возвышении в глубине зала в углу за роялем сроком от пяти минут до часа. Один
из мальчиков, Юхан Нуткиевич, вспоминает, что всегда ощущал себя «заключенным»,
пока сидел там и смотрел на играющих детей. А Ханна Дембинская, получившая час
отсидки в этом углу за то, что в школе ее на неделю отстранили от занятий,
ускользнула на улицу и купила булочку с изюмом за монетки, которые ей дала мать.
Пока она сидела, нахально грызя булочку, пчела, опустившаяся среди изюминок,
ужалила ее. Лицо у девочки раздулось. «Мы еще сделаем из тебя человека», —
ласково сказал Корчак, отвозя ее в больницу.
Каким бы неподдающимся ни был ребенок, Корчак никогда не прибегал к методам,
принятым в других приютах — побоям, запретам на еду, — наказаниям, которые
считал «чудовищными, грешными, преступными». Но если на ребенка не действовали
никакие его приемы, наступал тяжкий момент, когда оставалось только прибегнуть к
телесному наказанию, — тяжкий, потому что Корчак верил: битье ребенка из метода
воспитания может превратиться для взрослого в потребность. «Но если уж придется,
всегда с предупреждением и только в качестве необходимой самообороны — один раз,
только один и без гнева».
Воспитатель, прибегающий к телесному наказанию, напоминает «хирурга в борьбе с
неизлечимой болезнью: только рискованная операция может спасти жизнь пациента —
или оборвать ее». Приходится рисковать. Начать следует с трех предупреждений, и
только когда последнее не даст результата, придется применить телесное наказание
— поскольку ни в коем случае нельзя прибегать к простой угрозе
147
без намерения ее выполнить. В процессе наказания воспитатель должен быть спокоен
и ни в коем случае не выглядеть
рассерженным.
В двух случаях, когда Корчак наказывал детей собственноручно, на тех это
«произвело впечатление, и они исправились». В двух других они не изменили своего
поведения, и им пришлось покинуть приют.
Когда ребенок начинал вести себя или учиться лучше, он получал цветную открытку
с подписью Корчака. Если заметного улучшения не происходило, он все-таки мог
получить открытку для ободрения. Достоинство открытки как награды заключалось в
том, что она была яркой и недорогой, а из-за малой величины получивший мог легко
спрятать ее и сберечь. Решение, кому получать открытки, выносили двенадцать
депутатов парламента, выбранные из тех, кто в этом году не был судим за
нечестный поступок. Картинки на открытках соответствовали поводам для
награждения. За быстрое одевание по утреннему звонку зимой — снежный пейзаж, а
весной — весенний. Если ребенок почистил картошку — открытка с цветами. За
драки, дерзкие возражения, непослушание — открытка с тигром. Открытка с видом
Варшавы вручалась тем, кто добросовестно выполнял обязанности дежурных. (Корчак
считал Дом сирот «районом» Варшавы, а детей — его «гражданами».)
Когда посетительница спросила: «Что особенного в открытке, которую можно купить
везде за гроши?» — Корчак отрезал: «Есть вещи, которые кто-то ценит, а кто-то
нет. Я знаю людей, которые используют портреты своих матерей как подставки под
кастрюли».
Для Корчака было ценно все, так или иначе связанное с его детьми, он даже
коллекционировал их молочные зубы. Часто можно было видеть, как к нему подбегает
ребенок, протягивая только что выпавший зуб. Корчак брал зуб, рассматривал,
указывал на дупла и оценивал общее его состояние, а затем торговался из-за цены,
которую соглашался заплатить. Это был прекрасный способ снабдить ребенка
небольшой суммой на личные расходы и в то же время ритуальное празднование
перемены, которую знаменовала потеря молочных зубов. Дети знали, что свое новое
приобретение
148
Корчак унесет к себе наверх и присоединит к замку, который строил из их зубов.
«Мы воображали, что замок будет похож на тот, в котором жил король Матиуш, —
вспоминал один из сирот, — и с нетерпением ждали, чтобы выпал следующий зуб».
Иногда дети раскрывали рты и просили Корчака покачать зуб и определить, когда он
выпадет. Если ребенок пытался тут же продать шатающийся зуб, Корчак говорил: «Я
не могу купить кота в мешке». Он никогда не уплачивал полную сумму за шатающийся
зуб, прежде чем он выпадал, но мог внести задаток. Как-то, когда мальчик
попытался выдать камушек за зуб, а Корчак попросил показать ему оставшуюся во
рту дырку, мошенник разразился смехом и признался в обмане.
Важным для Корчака было и все то, что коллекционировали сами дети. Словно бы
ничего не стоящие пустяки (веревочки, бусинки, почтовые марки, птичьи перья,
еловые шишки, каштаны, трамвайные билеты, засушенные листья, ленточки) могли
быть связаны с какой-то историей или были бесценными эмоционально. «Они все
хранят воспоминания о прошлом или заветные мечты о будущем. Маленькая ракушка —
это мечта о поездке к морю. Маленький винтик, отвертка и проволочки — это
самолет и гордая мечта о том, чтобы самому летать. Глаз давным-давно сломанной
куклы — единственная память о погибшей любви. Можно найти фотографию матери
ребенка или два грошика, завязанные в розовую ленту, — подарок покойного
дедушки».
Он жестко отчитал бессердечного учителя, у которого достало духа вышвырнуть эти
сокровища, как никчемный мусор: «Грубейшее злоупотребление властью, варварское
преступление. Да как вы посмели, чурбан, распоряжаться чужой собственностью? Как
вы смеете после подобного преступления требовать, чтобы ребенок уважал что-либо
или любил кого-либо? Вы сжигаете не клочки бумаги, а свято чтимые традиции и
мечты о прекрасной жизни».
Для защиты собственности своих сирот Корчак снабдил их всех ящичками с замками и
ключами, хранящимися в главном зале. Если дети хотели выменять какое-нибудь
сокровище на что-нибудь другое, они вывешивали объявление на доске рядом. Эта
доска объявлений, испещренная оповещениями, предостережениями, просьбами,
расписаниями,
149
картинками, записочками с благодарностью, кроссвордами, газетными заголовками,
прогнозами погоды, картами роста и веса, обладала собственной жизнью. Нечто
вроде витрины, перед которой дети останавливались всякий раз, когда у них было
желание и время. Даже ребенок, не умевший читать, распознавал свое имя и
приобретал аппетит к словам.
Кроме того, Корчак установил «ящик находок» как напоминание, что «у каждой самой
маленькой вещи есть владелец». Сознание, что их скудное имущество находится под
такой же надежной защитой, как и они сами, внушало детям ощущение безопасности,
избавляло от страха быть потерянными навсегда.
В 1921 году осуществилась мечта Корчака о летнем лагере для приюта. Доктор
Элиасберг убедил богатую супружескую пару, чья дочь умерла, пожертвовать приюту
участок в Гоц-лавеке в десяти милях к югу от Варшавы. Лагерь был назван
«Маленькая Роза» в честь покойной девочки. Корчак попросил Общество помощи
сиротам арендовать соседнюю землю для сельскохозяйственных работ. Был построен
сарай для коровы, двух лошадей, козы и кур. Лагерю не хватало только речки или
пруда, так что детям, чтобы искупаться, приходилось ехать на поезде до другой
станции.
Жизнь в деревне была более вольной, чем в городе. После завтрака Корчак
расхаживал с кусочками хлеба с маслом и выкрикивал: «Мороженое! Мороженое! Кто
хочет мороженого?» — это была возможность подкормить детей. Каждый день игры,
спортивные состязания и экскурсии в окружающие леса, где дети собирали цветы и
ягоды. Иногда Корчак блаженно растягивался на песчаной земле и раскрывал рот, а
дети бросали туда ягоды. Он не позволял детям разбредаться, собирал их, дуя в
игрушечную трубу, к большому их развлечению: любовь к музыке у него не
подкреплялась талантом. Его завораживали муравьи, и он часами сидел с детьми,
наблюдая за ними. «Вы можете многое почерпнуть из трудолюбия муравьев и их
организованности», — говорил Корчак своим маленьким спутникам. Многому можно
было научиться и с наступлением темноты. Часто он водил детей посмотреть
фосфоресцирующее сияние на деревьях, испускаемое крохотными насекомыми и
растениями, позволяя им
150
самим убедиться, что это естественное явление, не имеющее никакого отношения к
призракам и другой чертовщине.
На протяжении этих более свободных летних месяцев маленькая республика жила по
тем же правилам, что и в городе. Каждый имел те или иные обязанности. Младшие
дети кормили кур и подбирали мусор с земли, старшим поручались многие нелегкие
сельскохозяйственные работы. Нужно было удобрять почву на клумбах и грядках,
ухаживать за цветами и овощами, в частности за помидорами и огурцами в большом
стеклянном парнике. Конюшню требовалось чистить, а кто-то должен был
присматривать, чтобы коза не забралась в огород. Если старшие мальчики и девочки
жаловались на жару или усталость, Корчак говорил: «Жареные голуби вам сами собой
в рот не падают, их надо приготовить».
Когда старшие дети устроили сидячую забастовку, отказываясь снимать яблоки с
длинного ряда яблонь вдоль дорожки, ведущей от калитки, Корчак собрал
забастовщиков и предложил им работу младших детей — накалывать мусор на острые
палки. Они согласились, но потом решили, что это ниже их достоинства, а потому
спрятались в кустах черной смородины, хихикая и отправляя в рот ягоды. Когда
Корчак нашел их, он опять собрал их для разговора.
- Послушайте, ребятки, я предложил вам трудную работу. Вы от нее отказались. Я
предложил вам легкую работу. Вы и ее не захотели. Так скажите мне, что вы хотите
делать?
Они не знали. Затем, поглядев на усыпанную гравием дорожку перед верандой, по
которой было трудно ходить босиком, кто-то из мальчиков предложил утрамбовать
ее. Корчак дал согласие. Следующую неделю забастовщики копали глину в оврагах и
привозили ее на тачках, засыпая гравий. Они сумели сделать дорожку приятной для
босых подошв и такой гладкой, что хоть в крокет играй. Но когда после первого же
дождя она превратилась в липкое месиво, забастовщики поняли практичность гравия
— а заодно и то, что не все просто, что кажется простым на первый взгляд.
Однажды в три часа ночи Корчак услышал, как некоторые мальчики постарше
жалуются, что комары не дают им спать. Он шепнул, чтобы они побыстрее оделись и
встретились с ним у картофельного сарайчика. Дверь в сарайчик бы-
151
ла заперта, и он велел Срулику, который был самым маленьким и щуплым: «Влезь в
окошко и впусти нас». Они набрали картошки и прошли через лес к песчаной поляне,
где часто устраивались пикники. Поиграв, послушав всяких баек, они разожгли
костер и напекли картошки. Кто-то из мальчиков спросил Срулика, что случится,
когда пропажа картошки будет замечена. Вместо него ответил Корчак: «За все, что
мы сделали, отвечаю я, а не Срулик».
Когда они вернулись в лагерь уже после завтрака, Корчак записал себя в суд. Он
признался, что ушел из лагеря в запрещенное время и без разрешения взял
картошку. Мальчики тоже записались, поскольку были его сообщниками.
Детский суд, который в лагере заседал по субботам, как и в Варшаве, признал их
всех виновными. Но судьи простили Корчака, потому что он действовал из лучших
побуждений, а затем постановили, что мальчики уже понесли наказание, так как в
тот день остались без завтрака.
Глава 16 СТРЕМЛЕНИЕ К ПРАВОСУДИЮ
Суд не срывается с узды. Он не вы-крикивает бранные слова. Он говорит спокойно.
«Как любить ребенка»
«Одно судебное разбирательство говорит мне о ребенке больше, чем месяц
наблюдений за ним», — любил повторять Корчак. Он считал суд равных краеугольным
камнем своей системы. В годы войны вдали от приюта он составил Кодекс законов,
который должен был направлять судей при вынесении приговоров. Кодекс этот
несколько напоминал наполеоновский, который лег в основу системы польского
правосудия — с той только разницей, что Кодекс Корчака ставил во главу угла
прощение.
Преамбула излагает философию Корчака в отношении права. «Если кто-то сделал
что-то плохое, лучше простить. Если он сделал это по незнанию, то теперь он
знает. Если сделал это умышленно, то поостережется в будущем... Но
суд обязан защищать робких от забияк, добросовестность от беззаботности и лени».
Корчак все еще надеялся привить идею справедливости и правосудия, пусть и
несовершенного, своим маленьким сиротам. Он хотел, чтобы они поняли, что
существуют справедливые законы и несправедливые законы, так же как существуют
справедливые люди и несправедливые. «Суд не равносилен правосудию, но он должен
стремиться к правосудию, — говорится далее в Преамбуле. — Суд не истина, но его
цель — истина». Поскольку правосудие зависит от людей, и в первую очередь от
судьи, следует предупреждение: «Судьи могут совершать ошибки. Они могут
наказывать за действия, в которых повинны сами. Но позор, когда судья
сознательно выносит несправедливый приговор».
Пять судей, выбиравшиеся на неделю из детей, на которых в тот момент не было
подано жалоб, могли ссылаться на любую из тысячи статей Кодекса. Статьи от 1-й
по 99-ю, касавшиеся мелких нарушений, тут же даровали прощение обвиняемому. «Ты
поступил плохо, но ты этого не понимал» или: «Это было в первый раз, и ты
обещаешь больше так не делать». Статья 100-я разграничивала прощение и
осуждение. Она гласила: «Не даруя прощения, суд постановляет, что ты совершил
действие, в котором тебя обвиняют». Тем не менее единственным наказанием было
порицание, которое выносил суд.
Дальнейшие статьи также объединялись по сто, вплоть до тысячной, становясь все
суровее в моральном осуждении. Согласно статьям от 200-й до 800-й имя виновника
публиковалось в приютской газете или вывешивалось на доске объявлений, или он на
неделю лишался всех привилегий, и его родные вызывались в приют. Статья 900-я
содержала суровое предупреждение, что суд «утратил надежду»: виновный должен
найти среди детей поручителя, готового его поддержать. Статья 1000-я
подразумевала исключение, самый страшный приговор. Виновному предоставлялось
право через три месяца подать просьбу о повторном приеме, но шансов у него было
мало, так как его место без промедления занимал новичок.
Корчак полагал, что новый Кодекс приведет сирот в восторг, но обнаружил, что они
вовсе не стремятся его приме-
152
|
