На главную сайта

БИБЛИОТЕКА
«АНТИТЕРРОР»

К оглавлению литературного раздела
К оглавлению раздела «Антитеррор»
На страницу «БЕСЛАН: бойня детей»

«ДЕЛЬФИНАРИУМ»:

джихад против детей

ПРОДОЛЖЕНИЕ 8

К ПРОДОЛЖЕНИЮ 9

«Зачем вы там одни»

Похороны

Аня Синичкина:

3 июня, когда Илюшу с Ромой хоронили, я просила выпустить меня из больницы хотя бы на два часа: у меня друзей хоронят! Я съезжу на кладбище, отдам им последний долг и приеду обратно. Они говорят: нет, мы не можем взять на себя ответственность. Я говорю: раз не можете, выписывайте! Это мои друзья, и я обязана к ним приехать. Я приехала на кладбище, увидела там Илюшиных родителей, подошла к Илюше, попрощалась с ним, потом подошла к Роме, попрощалась с ним… Было очень тяжело. Все просили вернуться Рому с Илюшей обратно. Такие вещи говорили… типа: вернитесь к нам, зачем вы там одни, пойдемте посидим в парке… Так говорили друзья. Такой шок, я не верила, что их хоронят. Когда Илюшу опускали, я думала, что сейчас шагну следом за ним. Меня кто-то за руку схватил в последний момент.  

Анна Казачкова:

Дома мы сидели и ревели. Было одно большое горе. Потом начали приходить люди. Была полная квартира людей. Кто-то сказал, что в 8.30 утра будет автобус, чтобы везти нас на похороны. Как мы пережили эту страшную ночь – я не знаю.

Утром, когда стали одеваться, я машинально включила телевизор, и там сказали на иврите: первые похороны – Анна Казачкова… Я как узнала, что наши похороны первые - так заплакала!… Было очень много народу и очень много телевидения. Наверное, потому, что похороны Ани первые были, их показали по всему миру, по всем каналам. И это увидели наши друзья, родные… В Комсомольске мне потом рассказывали, как меня увидели по новостям.

В общем, поехали мы на похороны, и скорая с нами.

Довезли нас до кладбища, подвели к тому месту, где мы должны были стоять – к возвышению, куда ставят тело на носилках.

Я помню, когда я угловым зрением увидела, что несут Аню на носилках, я тут же закричала, упала… Соседка вспоминала, что после того, как ее опустили в могилу, я кричала, что не согласна, что хочу ребенка домой забрать. И только когда раввин начал читать молитву, я немного успокоилась и перестала плакать. Я знала, что это помогают Аниной душе уйти к Богу в рай. Я просила - дайте мне ее на руки взять, мне сказали – нельзя, можно только руки сверху положить.

Я, наверное, была в шоке, что мне говорили, то я и делала. Меня спросили – подвезти вас на скорой до могилы? Я говорю – да. А потом  жалела, что не пошла пешком за Аней до конца.  

Марк Рудин:

Я помню, на похоронах Симоны было очень много людей. А больше я ничего не помню. 

Фаина Налимова:

Я ничего не видела на похоронах, только мертвых - этих девочек, их лица стояли передо мной. Говорят, было столько людей! Я никого не видела, и ничего не помню с похорон. Они мечтали об отдельных комнатах, они так хотели иметь свои личные комнаты! Я говорю: могилочки вам дали вместо комнат! Отдельные!  

Владимир, один из родителей:

Мы приехали в эту страну и привезли своих детей, чтобы они жили и процветала эта страна. Мы не знали, что может получиться такое. Может быть, мы сами виноваты в этом. Не хочу винить ни арабов, ни евреев. Я не хочу никого винить. Но почему происходит такое, почему убивают наших детей? Я не хочу этого. Пусть земля будет им пухом. 

Тоненькая девушка в черном:

Я должна была быть на этой дискотеке. Но перед этим я лежала в больнице, мне стало плохо, и я туда не пошла. Но узнала о взрыве через пять минут. Лена была моей очень хорошей, близкой подругой. То, что произошло – у меня просто нет слов. В последний раз я ее видела в среду, а разговаривала по телефону – в четверг. Она готовилась к экзаменам. 

Молодой парнишка:

Я тоже должен был там быть. Меня туда звали друзья. Но я им сказал – пошли в Бейт Опера. Через семь минут после того, как мы туда пришли, мы услышали взрыв, и я побежал туда. Я видел там море крови, я видел девчонку, которая была на две части разорвана. И я не знал, кто это. Когда я узнал, я был в шоке. Я знал сестер три года. 

Валентин:

Я учился в одном классе с Юлей. Она всегда всем улыбалась, всегда у нее все было хорошо. Я не ходил на эту дискотеку, я был в Рамат-Гане, и даже там был слышен взрыв.  

Любовь Лупало:

К нам приезжали члены Кнессета, выражали соболезнования и предлагали его здесь похоронить. Мы объяснили, что он турист. Они обещали, что все формальности решат. Но мы решили похоронить его на Украине: наш сын не хотел здесь жить постоянно, он приехал сюда заработать денег и мечтал продолжить учебу в Украине, открыть там свое дело. Может, со временем он сюда бы и вернулся.  

Когда мы приехали на Украину, уже все было организовано – столовая заказана, гроб оплачен. Все уже все знали – городок у нас небольшой. Там у нас много родственников, друзей – все пришли, поддержали. Мы даже не ожидали, что все воспримут это так близко к сердцу, как свою боль. Очень много было народу: три больших автобуса, около двадцати машин, три микроавтобуса. Люди со стороны смотрели и говорили, что это, наверное, двое похорон – такая большая была колонна.  

Светлана Губницкая:

На следующий день приехала Танечка, мама Диаза. Ее полностью под свою опеку взяло Министерство обороны. Диаза похоронили на военном кладбище со всеми почестями.  Она увидела, как его здесь все любят! На похоронах были все его друзья: и те, с которыми он учился, и те, с которыми он служил. И Таня решила остаться здесь жить – ради памяти ребенка, который так хотел, чтобы она жила здесь! Хотел до слез, до крика, до спазм в горле. Сейчас Таня приняла гражданство Израиля. Ей уже дали квартиру. 

Люди Кастаньяда:

Катрин было хорошо в Израиле, потому что она была со мной. Она очень любила Израиль. Она радовалась, у нее здесь были друзья. Она очень дружила с Аленой. За два дня до этого у нее был день рождения, и она мне рассказала, что в пятницу вход на дискотеку будет бесплатным для девочек. Я разрешила ей пойти на с Аленой. А что мне осталось? Только горе. Я не верю, не верю до сих пор… 

«Негромкая музыка и высокие женские голоса заполнили своды католического собора Св.Петра в Яффо. Много цветов, венков. Маленький гроб покрыт израильским и колумбийскими флагами, первые ряды церкви заполнены рыдающими детьми, у нескольких – свежие повязки, они, видимо, приехали в Яффо прямо из больницы.

Так провожали в последний путь пятнадцатилетнюю Катрин.  Последние пять лет она ходила сюда почти каждую неделю. Два года назад взволнованная девушка в белом платье принимала здесь первое причастие, и священник напутствовал ее словами: «Теперь ты взрослая…» Катрин никогда не станет старше…

Директор школы сказал у гроба Катрин: «Твое лицо будет принадлежать ангелу, который станет ангелом-хранителем для остальных наших детей».

На католическом кладбище в Яффо для Катрин была приготовлена ниша в бетонной стене, но безутешная мать потребовала, чтобы дочь была похоронена в земле, «в святой земле Израиля».

Мраморный крест над могильным холмиком, море цветов и скромная табличка:

«Катрин Кастаньяда-Талькер

1986-2001-12-08 А нам осталась только память».

                                 Сергей Гранкин, «Вести»

Марина Березовская:

Я видела видеопленку похорон Катрин - гроб, свечи, и там ее мать, Люди, как и в Абу-Кабире, была совершенно невменяема. Она уже не выла, но ее невозможно было успокоить.  

Наталья Панченко-Санникова:

Привезла я его в село Григоро-Бригадировка, где живет мать моего первого мужа. Когда я приехала, там уже все были в сборе, все родственники, все наши знакомые и друзья из Комсомольска-на Днепре – все, кто живет на Украине. Приехала девушка, которая его ждала, хотя он ничего ей не обещал… Хорошая девушка! Она со своими родителями приезжала и на похороны, и на сорок дней. Она его очень любила. Я потом познакомилась с этой семьей, с ней поговорила… Я так мечтала, чтобы он поскорее женился…

Очень много было просто сочувствующих – на похороны Сергея вышло все село. Было очень много венков, цветов… Гроб несли на руках. Все его друзья хотели нести гроб, и постоянно менялись. Когда пришли на кладбище, гроб с телом установили на специальной подставке, чтобы все могли свободно подойти и попрощаться с ним.  Друзья были в таком шоке, что никто ничего не мог сказать. И из семьи тоже все были в шоке. А я… это были последние секунды, и у меня тоже не было слов. Единственное, что я ему напоследок сказала – Сереженька, мальчик мой, я тебя очень люблю!

А после похорон в клубе – в доме места не хватило для всех -  накрыли столы для поминок. И мы стали поминать Сережу.  

Евгения Джанашвили:

Когда были похороны, там было правительство, и я сказала им, после всех их речей, что я – не последняя мать. Если бы я была последняя мать, я бы сейчас смеялась. Я была бы рада, что мой сын погиб последний во имя Израиля. Но он погиб не последним. Сколько за три месяца людей погибло! Что я могу сделать! 

Любовь Немировская:

На следующий день были похороны. К нам пришел мэр города, представители мэрии, и я очень благодарна за помощь, которую они мне оказали. Я была в таком состоянии, что даже не знала, к кому обращаться. Было столько людей! И я видела, что мое горе затронуло всех.  Ко мне приезжали разделить горе люди из других городов, которых я не знала. 

Ирина Скляник:

В день похорон была ясная солнечная погода. Ее хоронили в тот же день, когда она умерла. Мы вернулись домой из больницы в пол-одиннадцатого утра, и сразу зажгли свечу, которая горела с того момента и до окончания семидневного траура.

Дома нас уже ждали работники мэрии. Они сами подготовили все к похоронам: по всем дорогам были развешаны траурные объявления, заказаны автобусы, венки, цветы, они позаботились и о месте на кладбище… Нас обеспечили продуктами и вообще всем необходимым, что нужно в такие моменты. Ведь у нас дома было очень много народа. К нам пришли все ее подружки и друзья, и наши друзья и родственники, и мои сослуживцы, и соседи, и армейские друзья старшей дочки, и просто посторонние люди… Вдруг начали звонить все наши знакомые со всего мира: из Узбекистана, Канады, Америки, Германии… Они тоже увидели и услышали – наверное, по радио, по телевидению, по интернету - о том, что у нас случилось.

На похороны поехало очень много автобусов. Вообще, когда я увидела, сколько народа на кладбще, я была потрясена.

На кладбище старшую дочку везли на инвалидной коляске, потому что она не могла идти – она все время падала в обморок.

Потом, когда Юлечку стали отпевать, и муж упал в обморок, дети закричали, заплакали… Хотели даже сделать там митинг, но прервали – увидели, наверно, что и муж, и старшая дочь без сознания. А я, видимо, просто не понимала, что ее хоронят. Я стояла и смотрела, и даже не плакала. Не могла.

Когда ее везли от возвышения, где отпевали, до могилки, я все время шла рядом и держала руку на покрывале. Я все  время чувствовала ее руку. Когда ее стали опускать в могилку, все рыдали, а я не плакала. Я только смотрела и переживала, чтобы ее не уронили, чтобы не сделали ей больно. Потом, когда засыпали могилу, все стали кидать горсти земли. Света сидела на этой коляске и не могла достать, я сама вложила ей в руку горсть земли, и она тоже кинула…

Меня до сих пор мучит, что я не плакала. Но я не могла плакать. У меня не было слез. Душа просто окаменела. Потом над могилой раввин прочитал молитву, положили очень много цветов... Когда я уже села в автобус, я сидела и смотрела в сторону этих могилок. Там же их всех рядом похоронили, было восемь свежих могил. И увидела, что Шауль, друг Юлечки, встал на колени, и заплакал, и зажег там свечку, и долго-долго там сидел. Его ждали. Он три дня после похорон не разговаривал, вообще не мог разговаривать… Потом мы поехали домой.  

Фаина Дорман:

Я была потрясена, сколько незнакомых мне людей были рядом, принимали участие, сколько ночевало в больнице! Еду приносили, лекарства. Чувствовалось, что ты не одна. Я благодарна всем. Потом я ни на минуту не оставалась одна. Приходили друзья, какие-то люди с севера, с юга, которых я вообще не знаю.

 Раиса Непомнящая:

Мы вернулись домой из Абу-Кабира где-то в полдвенадцатого. Пришли родственники, друзья… Потом мы начали решать вопрос – где ее хоронить. Мы хотели, чтобы все дети были похоронены рядом, раз уж они погибли вместе.

Но дело в том, что я по матери нееврейка, значит, ее должны были похоронить на отдельном участке. В двенадцать часов ночи нам позвонили и сказали, что разрешили похоронить там, где мы хотели – на А-Яркон.

Мы думали, что она будет похоронена рядом с другими детьми, но все-таки ей выделили могилу на другом участке. Но вообще это очень хорошее место, как оказалось, в самом центре, рядом с аллеей пальм. Над ее головой растет пальма.

Похороны должны были начаться в одиннадцать часов утра. В десять подъехал автобус за людьми и маршрутка – за нами, за семьей.

Было очень много и людей, и цветов, и венков. Приехали несколько автобусов с детьми из школы Мофет, приехали все наши друзья и родственники со всего Израиля. Было очень много сотрудников с моей работы, из супермаркета Мега, сотрудников с работы мужа, были студенты – друзья Павлика, преподаватели Тель-Авивского университета, были сотрудники с той работы, где Павлик подрабатывает… Было много официальных лиц,  из мэрии Бат-Яма, из Кнессета, из СЭЛЫ… Я просто даже не могу всех вспомнить.

Вначале был митинг. Говорил директор школы Мофет – какая прекрасная она была девочка, как хорошо училась… Выступал кто-то из Кнессета, но я не помню… И вообще, все было, как в тумане, я все время плакала. Потом говорил раввин. Я все время хотела подойти к ней, к тому месту, где она лежала как бы на носилках. Но меня не подпускали, потому что боялись, что я упаду, потеряю сознание. Я все время была на грани и держалась только на лекарствах.

А потом я попросила, чтобы мы попрощались с ней – я, муж и сын. Мужчины стали кругом, ее как бы закрыли, и нам открыли ее лицо. Оно было таким же прекрасным, как было всегда, каким я увидела ее и в Абу-Кабире, только все тело было завернуто в белое.

Когда хоронили, у меня ноги отказывались идти до могилы. Меня вели.

Когда стали читать молитву возле могилы, я смотрела на небо. Оно было голубое-голубое. И я думала, что ее душа сейчас возносится туда. И просила Бога: раз уж погибла моя дочка, раз уж так внезапно оборвалась ее жизнь, то прими ее в Рай, чтобы она была ангелочком и охраняла нас. Вот так я все время Его просила.

А когда тело начали опускать в могилу, я попросила, чтобы поверх этого белого, в которое она была завернута, положили розово-белый гипюр, потому что она была девочкой. Невестой. Мне не верилось, что это уже – совсем все. Мне хотелось кричать, но я не могла. Слова не выходили. Я только молча глотала слезы.

Я бросила первую горсть земли… Потом стали бросать остальные, и все время бросали, пока не засыпали могилу полностью, и не появился холмик. А он тут же исчез под грудой цветов и венков, и еще камешки положили рядом, и вокруг горели свечи – очень много свечей.

Я не хотела уходить оттуда. Мы уходили последние – самые близкие родные, родственники и друзья…

 Лилия Жуковская:

Когда меня спросили, где я хочу хоронить, я попросила – пожалуйста, только поближе к мужу, чтобы мне потом не бегать по всему кладбищу. Так мне устроили могилу в одном ряду, где муж, через восемь могил. У него – 7-ая, а у нее – 15-ая.

На похоронах было очень много людей. Мой начальник обзвонил всех людей, с которыми я работала в Ташкенте. Приехали из Хайфы, из Ашдода, из Нетании... Родственники обзвонили всех, и я увидела тех, кого вообще не знала и никогда не видела. Оказалось, что это были дальние родственники, со стороны мужа. Я спрашивала – кто это, мне говорили, и я тут же забывала, потому что я была в угаре, я вообще не понимала, что происходит. Когда надо было ехать на похороны, к дому подъехала машина, и мне сказали, что внутри она. И тогда я начала кричать, что я хочу к ней, но меня не пустили, сказали, что могут ехать только мужчины.

Молитву читали прямо во дворе, было много автобусов, на кладбище было очень много людей. Были цветы, венки, речи, а мне было все в тягость, потому что мне слушать на иврите тяжело, хотелось плакать. Когда кончились эти речи, я бросилась к гробу и начала кричать, что я хочу ее видеть. Ее отвезли в отдельное помещение, и кто-то пошел со мной, я не помню кто, и мне открыли ее лицо. Оно было все в вате, вату отодвинули, и я увидела личико Марины.

А потом ее опять закрыли и повезли к могиле… Я стояла и рвалась туда к ней, Гена меня держал, и я слышала, как мама говорила ему – держи ее, чтобы она не упала. Я все время кричала – верните мне дочку, не засыпайте ее, ей тяжело, еще что-то… Я не помню больше ничего.  

Ирина Блюм:

На похоронах очень много людей было, такое впечатление, что пол-Израиля. У нас двери не закрывались. Нам просто не давали времени, чтобы упасть духом – все время кто-то приходил.

Бронислава Осадчая:

Я не успокоилась и не успокоюсь никогда. И ни одна мать не успокоится, я думаю. Я помню ее похороны. Я помню, что читали ее последнее сочинение. В ее день рождения был экзамен по русскому языку. Она написала сочинение на тему - почему нужно служить в армии в Израиле. Она не очень хотела служить раньше, ее это пугало. Но она считала, что это нужно, что это пойдет ей на пользу. Уже к концу учебы она себя уговорила, что надо идти служить, что надо заработать деньги на учебу… И еще она считала, что пока будет служить в армии, она совсем хорошо овладеет ивритом, будет и говорить, и читать на иврите. Потому что были проблемы. Учительница русского языка читала ее сочинение, а кто еще выступал на похоронах – я не помню. Я помню, как ее опускали в могилу. Это я хорошо помню. И помню кровавое пятно на саване. Когда мы ее хоронили, это было в воскресенье утром, так сквозь саван, на затылке кровавое пятно было. Это уже на третий день весь саван был в крови. Вот что с моим ребенком сделали.  

Марина Березовская:

Еще в Абу-Кабире возник вопрос – где хоронить. Потом было решено, что в киббуце Гиват Бренер.

В день похорон с самого утра я ждала встречи с Лялей. Я очень хотела, чтобы гроб подняли в квартиру и открыли. Но тогда стали говорить, что гроб не пройдет. Но все равно, до последнего, я сидела на балконе, окаменевшая, и только ждала, когда приедут и привезут мою Лялю. Я очень хотела положить ей на грудь ее любимую куклу.

Но мне сказали, что в киббуце уже делают столы, и там гроб и откроют. Под деревом возле дома Петя начал кричать - почему нельзя открыть гроб. Но я подумала, вспомнила ее глаза, и решила – нет, не надо открывать гроб, не надо это Пете видеть.

Позвали священника. Когда он отпевал, он протянул руку с какой-то книжечкой, а я ее не взяла. Я сказала – я не могу, я не верю.

Потом мы сели в автобусы и поехали в киббуц. Народу было очень много. Мы, семья, ехали в отдельном автобусе. В киббуце все ждали, что я начну биться, рыдать, но я как окаменела, так и не смогла заплакать. В первые недели я вообще не плакала. В Гиват Бренер гроб так и не открыли. А я все молчала.

У меня прорезался голос, когда нам сказали, что нельзя делать поминки. И тогда нам их сделали.

К СОДЕРЖАНИЮ

К ПРОДОЛЖЕНИЮ 9

 На главную сайта

Напишите отзыв об этой публикации

 вверх