На главную сайта

БИБЛИОТЕКА
«АНТИТЕРРОР»

К оглавлению литературного раздела
К оглавлению раздела «Антитеррор»
На страницу «БЕСЛАН: бойня детей»

«ДЕЛЬФИНАРИУМ»:

джихад против детей

ПРОДОЛЖЕНИЕ 7

К ПРОДОЛЖЕНИЮ 8

"Две нитки бисера"

Родители на опознании в морге 

Ольга Тагильцева:

У моего Саши друг в Холоне работает, он все больницы обзвонил, и нигде ее не нашел. Он позвонил нам и сказал: «Маши нет нигде. Съездите в морг, удостоверьтесь, что ее там нет». И мы поехали в Абу-Кабир. Мы приехали, вошли туда, а нам говорят: вы куда идете? Мы говорим: как куда, ребенок домой не пришел! А время три часа ночи. Нам говорят: мало ли кто из детей мог еще не вернуться, даже если и был в Дольфи!  И тут мы видим: женщина несет мобильны телефоны, видимо, которые там подобрали. Я останавливаюсь и говорю: это наш телефон. Машуткин. Она: как это вы узнали свой телефон? Мы заполнили анкеты и стали ждать. Нам сказали: съездите в больницу, там девочки есть без документов, в тяжелом состоянии, может быть, и ваша там. Мы поехали, а там уже только одна неопознанная девочка осталась. Но это была не Маша. Я говорю: давайте домой поедем. Может быть, она уже спит, может, боится и по телефону не отвечает. Мы приехали домой. Забежали в комнату – ее нет. Потом снова поехали в морг. И опять анкеты заполнили. И долго там сидели. А потом все-таки нас пригласили. Опознать Машу.

Я не пошла, я не смогла. Саша пошел. Я так сейчас жалею сейчас, что я не пошла, но у меня просто не было сил. Я никогда не думала, что со мной может такое случиться. Я допускала, что что-то может произойти в армии, все может случиться, но чтобы так?  

Марина Березовская:

В Абу-Кабире нас опять стали спрашивать о приметах. Потом выяснили, что мы уже здесь были, и все приметы есть. Тогда нам сказали, что привезли уже пятнадцать человек, и теперь надо ждать. Мы сидели и ждали. А потом родителей начали вызывать на опознания. Я видела, как они выходили…

Рядом была семья, я запомнила маму. Они пошли опознавать. После у нее отнялись ноги, ее дочь вела под руки.

Я сидела и ждала, когда меня позовут, и тут я услышала, что просят фотографию Лианы. Я обернулась к Пете, к их друзьям, тут же нашлось штук пять фотографий. Я выбрала одну и отдала полицейскому. Он ушел с ней. Когда он вернулся, он отводил глаза, он смотрел куда угодно, но только не на меня. И я поняла, что это – конец.

Потом я ушла от всех, стояла у какого-то дерева, потом стала просить: ну пустите меня. Я больше не могу ждать. И нас пригласили.

Они спросили – кто пойдет. Петька вскочил, но я сказала, что пойду я. Леонид сказал, что пойдет тоже, и мы пошли вместе. И еще с нами пошла Наталья, психолог из СЭЛЫ. Я сначала не хотела, чтобы она с нами шла, но она сказала: «Знаете, там очень плохо одной. Я буду просто стоять за вашими спинами. Вы меня даже не увидите». И тогда я согласилась, чтобы она пошла с нами.

И мы втроем зашли в такой небольшой холл, и я сразу увидела дверь с небольшим окошком. Нам сказали – сядьте. Потом вышел врач, и сказал: если вы в состоянии, подойдите к этому окошку и скажите, это ваша дочь или нет, а потом, если вы захотите, мы откроем дверь, и вы зайдете. Я подошла к окошку первой. Там была Ляля, я ее сразу узнала. Они спросили: вы хотите зайти внутрь? Я сказала – да. Потом открыли дверь… Я не видела всю Лялю. Только лицо, и клетчатое одеяло. Лицо не было изуродовано. Только маленькая царапинка на лбу над бровью. Но цвет лица не был цветом лица человека, который умер своей смертью. Он был йодово-желтый. И волосы были опалены. Я провела рукой по телу – там был плотно упакованный целлофан. Я увидела ее родинку, Лялины глаза без жизни. Я их не закрыла. Я так мучаюсь тем, что не закрыла ей глаза! Я ее поцеловала. У нее во рту был волосок, я его вытащила. Сказала: «Прости, я скоро к тебе приду». На этом все закончилось, вся надежда. 

Марк Рудин:

Мы приехали туда в два часа ночи. Дали фотографии, паспорт, полностью описали ее внешность и в чем она была одета. И прождали там всю ночь. В шесть утра нас пригласили дать дополнительные приметы Симоны. Когда Ирина сказала, что ногти Симона покрасила синим лаком, служащая, заполняющая бланки, переглянулась с полицейским, и тогда мы поняли, что Симона – там.

Опознавать Симону пошел я. Ирина, мать, не смогла. Симона лежала там совершенно как живая. Ее лицо было таким же, как в жизни. Даже румянец оставался на щеках, даже улыбка оставалась. Были открыты голубые-голубые глаза. Было полное впечатление, что она собирается куда-то уходить. Стоит у зеркала и только закончила краситься. Я поцеловал ее, и меня вывели оттуда. Мне просто не верилось, до моего сознания не доходило, что это она, и она – мертва.

А потом мне отдали ее колечко, и дальше я уже не помню, как я оттуда ушел и как добрался до дома. 

Люди Кастаньяда:

Мы приехали в Абу-Кабир. Там мы ее и нашли. Нам сказали, что ее убило на месте. 

Марина Березовская, мама Лианы Саакян: На моих глазах мама Катрин Кастаньяда сошла с ума. Она выла, как волчица. Она каталась в пыли, она рвала руками землю, и рядом с ней все время был молодой мужчина, он ее поддерживал, и он … сказать, что плакал, это тоже не назовешь, это было что-то большее… Но она… все ее нутро… горело и сгорело.

 Любовь Лупало:

Мы приехали в Абу-Кабир - а там ужасная картина: крики, стоны. Я еще думала, зачем мы сюда приехали, может, он сейчас дома, у него ключи от квартиры есть. Не хотелось верить в самое худшее. Конечно, меня в морг не пустили, на опознание ходили муж с дочкой. Когда они вышли оттуда, я поняла, что уже все. Они вышли с пакетом вещей Алеши.

 Иван Лупало:

Когда я его увидел в морге – он будто бы спал. Только губы были искусаны и сильно сжаты - видно, боль была большая. Глаза были приоткрыты, а под ними - как водяные мешки. Когда мы с дочкой пришли туда, он еще теплый был. Я говорю: «Сынуля, идем домой, почему ты здесь?». Для меня в те минуты жизнь закончилась. Мы возлагали на него такие надежды! Он был такой добрый, он всегда за всех нас так переживал… Ходил на одну работу, на другую… Мы ему говорили: «Сынок, зачем тебе еще одна подработка? Мы же с мамой работаем, чтобы тебе обеспечить будущее». А он: «Я хочу выучиться, сам купить квартиру, машину». В свои шестнадцать лет он рассуждал, как мужчина.

 Нам сразу не дали медицинского заключения. Я в первый день был в таком шоке, что даже не спросил, как он был ранен. А уже на второй день, когда мы повезли ему одежду, тогда я попросил врача показать, какие у него были ранения. Одно было под сердце, другое в ухо, третье – в живот, с правой стороны ниже груди, правая рука была вся опухшая, начиненная осколками. В свидетельстве о смерти было написано: «Смерть мгновенная ».

 Алла Налимова:

Мы приехали в Абу-Кабир. Там нам пришлось недолго ждать.

Я дала все приметы, много примет моих девочек: Юле я сделала хвостики-киски с яркими резинками, Лена покрасила ногти зеленым лаком, у Юли было много браслетов на руке, у обеих были сережки в пупках, плетеные браслетики из бисера на ногах. По этим браслетикам я их и опознала. Я вернулась к себе домой на рассвете, в шестом часу утра, с двумя целлофановыми кульками в руках. А в кульках – две нитки бисера да номера удостоверений личности. Это все, что от них осталось.

 Наталья Панченко-Санникова:

Когда мы приехали в морг, там уже никого из родителей погибших не было. Это же было через два дня. Были только врачи. Врач расспросил обо всех приметах моего сына. Я ему все-все рассказала: про родинку, про зубы… Потом его на каталке подкатили к окошку, а я через это окошко еще раз на него посмотрела. Он был совершенно таким же, как при жизни, даже ресницы загибались также, и я только на них и смотрела – не дрогнет ли ресничка? Не проснется ли? Я не верила, что я его опознаю, что это – все. 

Любовь Немировская:

Мы начали звонить по всем телефонам по всем больницам, и нигде не могли ее найти: Раечки не было в списках. И мне посоветовали обратиться в морг, мол, там есть несколько неопознанных трупов. И с утра до трех с половиной часов дня мы там пробыли, чтобы попасть на опознание. Врач, который там был, сказал, что эти девочки находились в непосредственной близости от террориста, поэтому они так сильно пострадали. Мы ждали, пока поедут к нам домой снять отпечатки ее пальцев со всех ее вещей: книг, сумочки, косметики… Мы дождались результата, и нас пустили на опознание. Меня не хотели пускать, но я очень просила, сказала, что я тоже врачом работала. И меня пустили.

Очень тяжело было ее опознавать. Я не знала, что до такой степени она пострадала… Не дай Бог один раз увидеть такое! Все тело было изувечено железом, которым была начинена взрывчатка. Тело очень пострадало, было даже сложно найти большое родимое пятно, которое у нее было. Но мать всегда опознает своего ребенка. Я ее опознала.

 Дима Литвинов, двоюродный брат Ани Казачковой:

Мы сразу поехали в Абу-Кабир. В четыре часа утра мы были там. Пять с лишним часов мы ждали и только слышали крики.

В 9.15 утра нас запустили. Точнее, меня: я мать не пустил. Я сам пошел на опознание.

Как можно не узнать человека, которого знаешь пятнадцать лет? Которого помогал выхаживать с пеленок? Конечно, я узнал ее сразу. Но отказался верить своим глазам. Я снова и снова требовал подтверждения того, что это – моя сестра. Я называл – мне показывали. Все искал примету, которая бы не совпала. Сережки – ее, а я прошу показать бусину, которую она себе к пупку прицепила, пирсинг называется. Показывают бусину. Потом меня спросили: «Ты ее узнаешь? Это - она?» Я не мог ответить «да» и сказал: «Эта девочка как две капли воды похожа на нее, но я не верю, что это – Аня. Пусть мне кто-нибудь докажет, что это - она».

 Анна Казачкова:

Когда Дима пошел, его долго не было, а потом ко мне подошли социальные работники и говорят: он не может подтвердить. И у меня такая надежда - что это ошибка, что там – не она!

Потом меня спросили - кто еще есть, кто мог бы опознать Аню? Я назвала свою двоюродную сестру. Мне говорят: звоните, мы пошлем за ней машину. За Наташей послали социальную машину, ее привезли, в шоке. А моя подруга Татьяна поехала за еще одной подругой, и они приехали на такси. И они все вместе пошли опознавать Анюту. А я сидела, ожидая приговора.

Я не собиралась идти на опознание, я вообще ничего не соображала, я говорила - не показывайте ее мне, я же с ума сойду. А потом уже ко мне подошли и говорят: «Теперь пойдемте Аню смотреть». А я говорю: «Я с ума сойду или умру на месте. Вы со мной не справитесь там».

Я не могла перешагнуть ту черту, встать и увидеть свое сокровище мертвым. За царапинку переживаешь… А тут мертвой увидеть… Это невозможно – увидеть мертвым лицо дочери!

Меня уговаривали долго. Но я не могла пересилить себя и согласиться увидеть Аню мертвой. Внутренне я не могла с этим смириться. И до сих пор не могу. Я бы и сейчас, наверное, не смогла бы смотреть на своего мертвого ребенка. Хотя все время представляю ее лицо - за ту секунду, что я ее видела. Меня все-таки уговорили, подняли со стула, взяли за руки и повели. Я не кричала, не сопротивлялась, я просто плакала. И этот долгий путь показался… Ну как в ожидании смертной казни – самого ужасного.

Мы зашли в небольшой холл, и я сразу увидела дверь, а в двери – окно, закрытое шторкой. Тут же шторку отдернули, и я увидела Аню на каталке. Я увидела только голову с волосами до плеч, а все остальное было укрыто одеялом. Это было мгновение, секунду. Личико было припухшее, желтоватое, садинка небольшая на лице, а губки были темноватые и волосы растрепанные. Я сразу упала и закричала, у меня глаза закрылись, и открыть их я не могла. Меня выносили на руках. Я помню, что меня посадили на стул в саду в Абу-Кабире. Как я не сошла с ума – я не знаю.

А когда мы все вышли из Абу-Кабира, я сказала – только вместе поедем маме сообщать, потому что я за нее боюсь. И когда в квартиру зашли, она на меня смотрит, а я проревела: мама, наша Аня погибла. Я не помню, что я еще ей говорила. И бросилась к ней в объятия.

Мы собрали мамины  вещи, взяли маму и поехали домой к нам - сообщать Саше. Ему сказали – не я, не мать, а социальные работники. Они пришли и выпалили ребенку. Потом началось это все…

 Лилия Жуковская:

Мы приехали в Абу-Кабир, и меня сразу позвали, и мы с Наташей зашли – давать показания. Я говорила, что я уже давала их по телефону, но мне на это ничего не ответили. Опять я рассказывала, в чем Мариночка была одета, какие украшения, приметы… Я спросила: есть кто-то похожий? Мне и на это ничего не ответили. Потом мы вышли на улицу, надо было сидеть и ждать ответа. К нам все время подсаживались какие-то люди. Оказывается, это были люди из СЭЛЫ, социальные работники. Я просила у всех: пожалуйста, узнайте, есть ли похожая девочка. Я до последней минуты не верила, что она там, я все время рвалась куда-то идти ее искать. Потом я сказала: а может, она вернулась домой? И они сразу нам вызвали такси, и мы с Наташей поехали к нам домой, посмотреть, не пришла ли Марина. Но записка так же висела на том же месте, на улице никого не было, я поднялась наверх, взяла ее паспорт, фотокарточку и застелила постель. И мы поехали обратно.

Мои родители всегда в семь утра слушают последние известия. И они услышали, что в Тель-Авиве у дискотеки был взрыв. А мама знала, что туда пошла Марина. Мама позвонила мне на мобильный. И спросила: Марина дома? А я не могла открыть рот и сказать – нет. Я замялась, потом сказала – нет, и сказала, что я ее ищу. Она сразу стала кричать, плакать. Я ей говорю: что ты плачешь? Еще ничего не известно. Потом она мне сказала, что уже чувствовала, что ее нет.

Социальные работники меня спросили:: вы хотите, чтобы ваши родители приехали? Я сказала: я же одна здесь, близких никого нет, это только подружка Марины и ее мама. Они тут же связались с социальными работниками СЭЛЫ Хайфы, и их привезли бесплатно в Абу-Кабир. До опознания нас несколько раз вызывали на дополнительные уточнения подробностей. Они спрашивали, какие ногти, длинные или короткие, какого цвета лак на ногтях, просили нарисовать бабочку, как она выглядит на цепочке…

В одиннадцать часов утра нас пригласили на опознание. Я пошла с Геной, мужем сестры.  Сначала к окну подошел Гена. Когда он отошел от окошка, он кивнул головой – она. А потом подошла я. Я увидела ее лицо. Оно было голубовато-сероватым, потому что, мне сказали, что осколок попал в голову, и вытекла вся кровь. Но она была вся целенькая. Я видела ее сережку. Я видела ее лицо, но думала, что, может, это все-таки не она. Глаза у нее были закрыты. Я попросила мне еще что-нибудь показать. Они отодвинули простыню, и я увидела цепочку. Больше у меня надежды не осталось. Я стала кричать: верните мне мою дочь…Потом меня вывели на улицу, я увидела, что приехали все родственники, приехало много народа, меня сразу все окружили, все плакали…

 Бронислава Осадчая:

Мы поехали сначала в Вольфсон, там ее не нашли. Она уехала без паспорта, она вообще не любила его с собой носить, боялась потерять. Потом поехали в Ихилов. Мы там долго были. И оттуда сотрудники сами обзванивали все больницы. Потом поехали в Абу-Кабир. Там мы и нашли нашу девочку. В субботу утром мы ее опознали. Римма, моя сестра, меня не пустила ее опознавать. Сама пошла. Меня к ней пускать вообще не хотели. Мне сказали: не надо вам ее видеть. Лучше запомните ее такой, какая она была. Но я-таки упросила. Я сказала: накройте ее, чтобы я не видела самое страшное, и дайте - хоть чуть-чуть – хоть прикоснуться к ней.

И меня пустили. Я увидела только правую руку, которая была вся иссечена, немножко волосы, которые были не светлые (она натуральная блондинка была), а почему-то рыжими. Видно, песок и грязь на них остались. Они были спутанные. И все. Вся левая сторона была закрыта.

Долго мне побыть с моим ребенком не дали, буквально две-три минуты. Мне ее не показали, и хорошо, что не показали – я не могла это видеть. Я не расспрашивала у сестры, как выглядела Ирочка. Не могла и сейчас не могу.

Я не падала в обморок, не устраивала истерик, не билась головой об стенку. В субботу, когда мы ее опознали, мне вызывали скорую, потому что у меня поднялось давление.

Если бы у меня в самой глубине души не было бы надежды на встречу в будущем, я бы не жила уже. Но я знаю, что самоубийство – это смертный грех. И если все-таки есть что-то такое, если я что-то себе сделаю – мы никогда не встретимся. Даже и на том свете. Вот почему я до сих пор живу.

 Лариса Гутман:

Илюши не было в списках раненых – ни его, ни Ромы. У меня началась истерика. Потому что раз нет в списках – значит, его уже нет. У меня уже не было никакой надежды.

Нам сказали - надо ехать в Абу-Кабир. Мы поехали туда в четыре часа утра. Там столько народу было! Нас позвали на опознание. Но я не смогла. Муж пошел с родственницей Наташей. А больше я не помню ничего.  

Борис Гутман:

Я его сразу узнал. Сразу. Не было никаких сомнений, что это – он. На тело я не смог смотреть, но я видел его лицо. Даже прическа его осталась. Как будто он заснул. Такой красивый! Даже как-будто улыбался. Друзья, которые работают на скорой помощи, мне сказали, что он умер от разрыва сердца. На теле не было ни царапины.

 Евгения Джанашвили:

В Ихилове нас стали уговаривать ехать в Абу-Кабир. Я не хотела ехать. Я уже чувствовала, что это – конец. Но все-таки поехать пришлось.

Там мы долго ждали. Уже стало светать. Все это время возле нас крутились психологи, добровольцы. Было уже полшестого или шесть часов утра, когда нас пригласили.

Я не заходила смотреть на своего сына. Я не смогла. Я не хотела видеть его мертвым. Я послала двоюродного брата. И он зашел. Как он плакал тогда вместе со мной!

 Виктор Медведенко:

В полдесятого утра меня позвали на опознание.

Я узнал ее сразу. Она не изменилась. То есть как не изменилась: она старалась казаться более взрослой, как обычно девочки в шестнадцать лет, подкрашивалась – немножко реснички подкрасит, веки немножко, губы… В общем, добавляла себе год-полтора. А здесь… У нее было детское, совершенно детское лицо… Лицо было нетронутое, только в ушах кровь запеклась.

Патологоанатом… там был русский врач, он попросил меня не открывать слева. Он сказал: с левой стороны сильные повреждения, лучше тебе не смотреть. Я откинул одеяло с правой стороны, осмотрел ее всю с ног до головы, были все приметы, подтверждающие, что это – она. Хотя рассматривать, в общем-то, было нечего. По лицу было видно сразу, что это – она. Детское лицо, ну спокойное совершенно. Я спросил врача: скажи, она хотя бы не мучилась? Он ответил: ты знаешь, мы вскрытия не делали. К чему вскрытие? Такие раны несовместимы с жизнью. Скорее всего, она просто ничего не успела понять. 

Раиса Непомнящая:

Мы поехали в Ихилов. Там мы ее искали в списках. Не нашли, но не теряли надежду: думали, может, она в другую больницу попала. В три часа ночи я осталась в Ихилове, потому что сказали, что будут поступать списки новых раненых, а муж с сыном и с его друзьями поехали в Абу-Кабир. В седьмом часу утра уже не было списков, и я тоже поехала туда.

     Мы все надеялись, говорили, что некоторые дети получили шок, и потеряли память, и где-то гуляют, может быть, по набережной, и не знают, как домой вернуться. Потом, все эти девочки, которые были с ней, получили ранения – Ириша же рядом с ними стояла. Все подруги получили ранения и остались живы…

Я приехала под утро. Было уже светло. Мы долго сидели, нас не вызывали на опознание. Все это время я думала, что ее не может быть там. Я описала ее приметы. Я рассказала все: в чем она была одета, какие у нее были украшения, какие родинки, какие шрамики… После этого, где-то через полчаса, нас пригласили.

Опознавать ее пошли я с сыном. Муж и его двоюродный брат не смогли, они сказали, что не выдержат. Я шла туда по тропинке как на смертную казнь. Но в душе все-таки надеялась, что Ириша – не там. Ее там нет.

Когда мы зашли в эту небольшую комнату, там была дверь, а окошечко было закрыто занавеской. Когда открыли занавеску, первым подошел Павлик, сын. Он сказал: «Да. Она. Моя сестра». Потом подошла я. Я увидела ее родное личико. Но мне все равно не хотелось верить, что это – она. Я попросила врача, чтобы мне разрешили зайти во внутрь. Вначале говорили – не надо, но потом разрешили.

Когда я зашла, у нее глаза были еще открыты, а в глазах был ужас. Мне так показалось. И рот был приоткрыт от ужаса. Что она увидела, о чем подумала в последнюю минуту жизни? Она, наверное, даже не поверила, что это – конец. Ведь ей так хотелось жить! Жить и радоваться! И она должна была! Ведь ее все так любили! И она всех любила! Она всегда говорила: мамочка, я всегда буду с вами жить жить! Я вас никогда не оставлю. И вот – оставила…

Мне показали ее по пояс. Лицо, голова, и руки, - все у нее было целым, без каких-то травм. У нее не было ни шрамов, ни царапин. Я внимательно все осмотрела, осмотрела даже под левой мочкой родинку – это была она. У нее была золотая цепочка на шее. Единственное, что я увидела – что левое плечо было обожжено, может, ее обожгло взрывом? Она как будто спала, только карие глаза были открыты, и лицо было очень бледным. Я ее поцеловала в лобик на прощание. Там был врач, и он закрыл ей глаза. Я хотела закрыть, но он не дал, закрыл сам.

Когда я вышла, врач сказал, что она погибла сразу, что она не мучилась.

У меня закружилась голова, и ноги стали ватными. Я не могла кричать. Я только плакала. Я только говорила: за что? Почему? Почему моя дочь погибла?

Социальный работник взяла меня под руки и вывела оттуда.

Павлику тоже помогал идти социальный работник. А навстречу к нам по аллее шел Гриша, отец. Он спросил: «Рая, там ведь не она?» И плакал. Потому что видел, как я иду. И я ему сказала: «Так не хотелось верить… Я тоже, до последней секунды, не верила своим глазам. Но наша любимая доченька погибла. Нет ее». Мы обнялись и заплакали. Заплакали навзрыд. Тогда до нас наконец-то стало доходить, какое страшное горе на нас обрушилось.

К СОДЕРЖАНИЮ

К ПРОДОЛЖЕНИЮ 8

 На главную сайта

Напишите отзыв об этой публикации

вверх