На главную сайта

БИБЛИОТЕКА
«АНТИТЕРРОР»

К оглавлению литературного раздела
К оглавлению раздела «Антитеррор»
На страницу «БЕСЛАН: бойня детей»

«ДЕЛЬФИНАРИУМ»:

джихад против детей

ПРОДОЛЖЕНИЕ 6

К ПРОДОЛЖЕНИЮ 7

"Мы показали ей зеркало. Она заплакала"

Последствия ранений 

В первые часы после взрыва в больницы Ихилов, Вольфсон, Тель-А-Шомер, Бейлинсон и Шнайдер привезли 124 пострадавших. Некоторых отпустили домой в ту же ночь, после первичного осмотра в приемном покое. На четвертое июня в пяти больницах оставалось сорок семь человек.

К первому декабря 2001 года, уже, кроме Алены Шапортовой, были отпущены домой. Но у многих металлические шарики, болты и шурупы так и остались в организме – врачи опасаются их тревожить, чтобы не задеть жизненно важные органы, потому что эти предметы находятся в опасной близости от них. У многих задеты нервы, мышцы, сухожилия, многим еще предстоят пластические операции. «Специфическое ранение» - лопнувшие барабанные перепонки, частичная или полная потеря слуха, подростки просто оглохли от взрыва – такой силы и мощности он был. У одних это со временем восстановится, у других – нет. Некоторые подростки до сих пор находятся на амбулаторном наблюдении и продолжают ездить в больницы на процедуры. Некоторых ждут повторные операции. Врачи с горечью признают, что процесс лечения может затянуться на месяцы и годы, а некоторые из юных пациентов станут инвалидами на всю жизнь.

 Игорь Шапортов:

Недавно мы начали возить Алену на выходные домой.

Дома – родные стены, собака, с которой она вместе росла, положительные эмоции. Для нее это хорошо. Это ей надо. А больничная атмосфера, инвалидные коляски – это приносит только отрицательные эмоции. Три или четыре дня назад я привез ей собаку. Когда она ее увидела, она заплакала. Она очень скучает по дому, по родной комнате, по родной кровати… Там друзья ей надарили подарки, написали плакаты - много всего. Она приедет и будет все это разбирать. То, что ей здесь делают, физически восстанавливают – это хорошо. Но надо восстанавливать и душу. Ей надо общение с родными, с друзьями, со сверстниками.

Ирина, мама Алены Шапортовой:

Когда я ее спросила, что бы она хотела на день рожденья, она показала – на глаз. Она не говорит, она показывает. Глаз не видит, и это ее беспокоит.

Она хотела быть фотомоделью, она красивая девочка, она всегда была в центре внимания. Ее все любили. Ее и сейчас все любят, но жалеют. Она сама понимает свою ущербность. И она от этого плачет.

Мы долго не решались показать ей зеркало в первый раз, но когда приходили знакомые в очках, она брала и смотрела на свое отражение в стеклах. Она хотела увидеть себя. А потом мы все-таки решились и показали ей зеркало. Она заплакала.

Ноги целы, но в них до сих осколки. Это все благодаря Катерин. Она ниже была, и она на себя приняла все осколки, а у нашей Аленки тело чистое. Но Катерин ниже была, поэтому все, что сверху, пошло в нее. Она боком стояла. К нам приходила мама Катерин. Когда Алена узнала, что Катерин погибла, у нее истерика была. Она плакала навзрыд.

Рита Абрамова:

Я в больнице познакомилась с девушкой, которая здесь уже год – она пострадала от взрыва в Хадере. У нее отрезали полностью обе ноги. Когда я на нее смотрю, мне становится страшно. Ведь это могло быть и со мной. Я бы не смогла бы это пережить. Я, наверное, не хотела бы больше жить. Потому что даже сейчас, даже когда я знаю, что когда-нибудь этому придет конец, и я буду двигаться нормально - я верю, что это случится – я чувствую себя ограниченной. Я не могу делать то, что я привыкла делать, мое тело не подчиняется мне. Но когда я думаю о ней, об этой девушке без ног… Я хоть знаю, что для меня это когда-нибудь кончится, а у нее это не закончится никогда. Когда я думаю об Алене, которая лежит сейчас в больнице, - девочке просто изуродовали жизнь. Я не знаю, как с этим можно продолжать жить. Мне очень страшно.

Катя Пелина:

Мне больно за тех, кто погиб, кто послужил нашим щитом. Они закрыли собой от нас взрывную волну, все эти гвозди, шарики… 

Максим Мальченко:

Физическую боль– терплю, я как бы привыкший к ней.  Моральную – тяжело. Но держусь. От психолога я с первых же дней отказался.

Мне помогают друзья, родители, музыка, гитара… Есть много способов защиты. 

Соня Шистик:

Я думаю, что через год-полтора восстановлюсь. То, что я буду ходить – это будет скоро, но рука… Я не могу брать вещи. Кисть не сгибается. Сказали, что это вернется через год. Может быть, через 2 года…

Мой день рождения был здесь, в больнице, 19 июня. В тот день моя лучшая подруга Евгения Дорфман умерла. Ей в голову шарик попал. 

Полина Валис:

Я ненавижу боль. Я пытаюсь сделать так, чтобы у меня ее вообще не было. Я уже знаю прогноз врачей насчет ноги. Они сказали, что пластическую операцию делать не будут, и мне придется всю жизнь носить длинные брюки или юбки. Я не могу сказать, как я с этим буду жить, но с другой стороны - ничего страшного, можно ходить и в брюках. Я еще к этому не привыкла. Я привыкла ходить в коротких шортиках. Брюки я носила только зимой. 

Надежда Деренштейн:

Я тогда не осознавала, что это бомба начинена всякими болтиками, шариками. Я не осознавала, что с моим лицом могло произойти что-то ужасное. Я не верила, что могла получить ожог, что у меня могли быть шрамы. Я помню, я на себя смотрела в зеркало, и видела, что все нормально. Если бы со мной что-то такое произошло, я бы просто порезала бы себе вены, и не жила бы. Я бы не смогла жить. Или сошла бы с ума. 

Аня Синичкина:

Если бы с лицом что-то случилось– ожог, или еще что-то – я бы смирилась. Хотя лицо – это тоже важно. Но я себя знаю, человека красит не его лицо, есть ли там шрамы или нет, а то, что у него внутри. Человека в первую очередь любят за душу.

Но я в принципе очень подвижный человек. Я бегаю и прыгаю. Если бы я осталась без руки или без ноги, я бы не смогла продолжать жить, потому что такая жизнь – не для меня. Это была бы не моя жизнь. Я бы не стала жить. 

Виктор Комоздражников:

У меня постоянные головные боли, и звон в ушах… Особенно, если на дороге выхлопная труба очень громко хлопнет – я от этого грохота вздрагиваю. Если где-то взрыв – меня колотит всего.  Малейшее что-то упадет– меня прямо подкидывает. Позавчера на работу – а я работаю в порту, там есть большая стоянка – приехала полиция, и они искали камикадзе. Дали номер и цвет машины, предупредили, что надо быть осторожными. Проезжают машины того цвета, я уже знаю, что это не та – а меня все равно всего трясет. Буквально неделю назад я пил успокоительные таблетки для сна, потому что совсем спать не мог. Теперь я сплю, но только когда устаю. Я прихожу с работы, валюсь на кровать и засыпаю. А если у меня отпуск, выходные – я не могу заснуть. Тогда я засыпаю только после таблетки. 

"Ваша дочь умрет в течении суток"

Родители погибших в больницах

 Марк Рудин:

Я поехал сначала в Вольфсон, туда подъехала и Ира. Примерно через полчаса появились списки, и Симоны в них не было. Нам сказали, что надо ехать в Тель-А-Шомер. Мы поехали туда. Там тоже ее не было, и мы поехали в Ихилов. В списках в Ихилове ее тоже не было. Там было пять неопознанных девочек, у которых не было документов. По фотографиям мы пытались определить, не Симона ли это. На каждую фотографию Ира кричала, что это – она. Но лица были настолько неузнаваемы, что мы не могли это определить. И решили поехать в Абу-Кабир, в морг. Мы подумали, что лучше не найти там, и вернуться сюда.

Лариса Гутман:

Мы приехали в район Дельфинариума, там нас развернули, и мы поехали в Вольфсон, потому что Илюшина девушка с ранениями попала туда. Она позвонила Кириллу, Кирилл - нам. Она сказала, что они живы. Мы поехали в Вольфсон. Его не было в списках – ни его, ни Ромы. У меня началась истерика. Потому что раз нет в списках – значит, уже нет в живых. Никакой надежды.

Люди Кастаньяда:

Мы поехали в больницу Ихилов и ждали там до 5 часов утра. А потом к нам подошла медсестра, и сказала, что надо ехать в Абу Кабир.

Ирина Блюм:

Когда я узнала, что Ян попал в этот взрыв, сразу поехала в больницу. Он был в Тель-а-Шомер, и ему уже сделали первую операцию. Когда я увидела его в больнице в первый раз, я прошла мимо. Я не узнала его - он был в ужасном состоянии: все лицо в осколках, весь опухший… Он был без сознания. Ему в голову шарик попал и прошел через весь мозг. У него все органы работали, кроме мозга. Я все время была рядом. Потом я уехала домой: ребенок был один, он мог проснуться и испугаться – рядом ни папы, ни мамы. Забрала ребенка, и мы вместе поехали к Яну в больницу.

Третьего июня у него остановилось сердце. В этот день его мама прилетела – это ее единственный сын. И мы все были рядом с ним. Пятого июня мы его похоронили.

Ирина Скляник:

Мы сразу поехали в Вольфсон, но дороги были перекрыты, и тогда мы поехали к Дельфинариуму. Нас не пустили, там тоже было все перекрыто. Сказали вернуться обратно, домой, и звонить. Мы так и сделали. Мужу стало плохо, он постоянно падал в обморок, и я его отхаживала. Потом я стала кричать на мужа. Я злилась, почему он не держит себя в руках. Он мне сказал: «Если она не отвечает на пелефон, значит, с ней что-то серьезное случилось». Я начала говорить: «Как ты смеешь так думать! Надо думать только о хорошем! Нельзя думать о плохом!» Я хлестала его по щекам, кричала на него – просто не знала, что делать.

И мы опять поехали в Вольфсон. Там по спискам ее не нашли. Зато нашли Наташу, ее подружку. Я хотела поговорить с Наташей и спросить, что она помнит. Но она была на операции. Тогда социальные работники сказали нам, что есть несколько неопознанных фотографий ребят в тяжелом состоянии, и что нужно ехать в Ихилов. В Ихилове нам показали фотографии. Мы Юлечку сразу узнали. Она там была под 127-м номером. Тяжело было ее опознать, но мы опознали – по носику. Нам сказали, что она в операционной, и мы туда поднялись. Через пять, десять минут к нам подошли, и сказали, что есть еще семья, которая тоже думает, что это их дочка. Поэтому, может быть, нам не стоит ждать? Операция будет долгой. Нам сказали - может быть, стоит поехать в Абу-Кабир, посмотреть, нет ли ее в числе погибших, и потом вернуться сюда? Но там сидели ее друзья, и эти дети тоже опознали ее по фотографии. Я как закричу: «Я же сразу сказала, что это моя дочка!» И тут у меня началась истерика, я не могла остановиться - я и радовалась, и смеялась.

Когда я немножко успокоилась, меня стали спрашивать ее данные. Мы заполнили все анкеты, и тогда уже позвонили старшей дочке, сказали, что нашли Юлечку, и чтобы она ехала в Ихилов.

И когда наши друзья привезли Светочку, она упала в обморок. Свету забрали в приемный покой. А я поднялась в операционную, и в это время как раз вывозили кого-то, и мне что-то подсказало, что это – Юля. Я бегом за носилками побежала.

Через некоторое время к нам вышла старшая медсестра и сказала, что ранение тяжелое. Я тут же посчитала, как делят ранения: средней тяжести, тяжелое, очень тяжелое, критическое. Когда мне сказали – тяжелое, у меня как-то отлегло от сердца. Наверное, я подсознательно хотела отогнать мысли о самом плохом. Может быть, неправильно, что мы не знали, что она была в критическом состоянии. Я бы тогда, наверное, вообще бы от нее не отходила. Потом ее перевели в нейрохирургию. Мы уже потеряли счет времени. Мы же приехали туда где-то в час ночи. Когда мы первый раз вышли на улицу - было светло. Это было, наверное, десять утра. И я увидела вдруг всех своих девчонок с работы, наших знакомых и друзей со всего Израиля. Я не поняла, откуда они все взялись. А они сказали, что видели нас по телевизору. Юлечка тем временем лежала, и все время была без сознания. Она даже не приходила в себя. Она ничего не чувствовала. Я ее гладила по руке, разговаривала с ней. Она не реагировала. Вообще, такое было впечатление, что она спала - спокойненькая такая была.

Вначале у нее было сильно повышенное давление - 190 на 70. Потом нам сказали, что ее греют грелками, что у нее очень низкая температура.

Мы ее никогда до этого не видели в больнице. В больнице за всю свою жизнь она была дважды: когда родилась и вот сейчас, когда умирала. Светочка у нас невезучая была, все время болела. А Юлька все время говорила: а я ни разу в больнице не была, мне так хочется попробовать, что это такое! Мы ей говорили: глупенькая! Мы еще смеялись - такая ты везучая.

Мы все время менялись. Разрешали только по два человека заходить к ней. А к ней пришли дети, очень много детей пришло к ней в субботу - весь ее класс и все ее знакомые. Все приехали. И все хотели, особенно ее близкие друзья-подруги – все хотели побыть немножко с ней. И мы все время были около нее. Бывали моменты, когда нам было особенно тяжело – мужу стало плохо, он упал, я начинала плакать - и выходила из палаты, потому что она не любила, когда я плакала. И тогда кто-то нас заменял.

До этого с нами говорили врачи, они нам объяснили, что у нее повреждено. У нее был размозжен череп, косточки черепа повредили мозжечок и задели главную артерию.

Но я этого не понимала, я не соображала, я не хотела, наверное, верить… Я никак не хотела мириться с тем, что теряю ребенка.

Мы все время наблюдали за мониторами. У нас на глазах у нее стало падать давление. Стало отказывать легкое. Ей ввели трубочку, чтобы, наверное, откачивать жидкость из легкого, которая там собиралась. Она очень сильно отекла. Хотя до последней минуты мне говорили, что надежда остается, что нужно надеяться.

Она умерла 3 июня, в 5.33 утра. В воскресенье рано утром.

Я видела момент смерти. Мы все были возле нее, начиная с полвторого ночи и до конца. Я все время наблюдала за мониторами. Я видела, что давление было 25 на 25, и была прямая линия. Наверное, это была остановка сердца.

Когда я увидела Свету, я заплакала. Света говорит: что, она умерла? Я говорю: да. Она говорит: нет! Она же дышит! Юлечка еще была подключена к аппаратам. И когда смотришь со стороны – казалось, она дышит.

Нас попросили выйти. Сказали, что подготовят ее, и мы зайдем.

Ее отключили от всех аппаратов. А после того, как отключили - не было на ее лице ни ужаса, ничего – как будто бы она уснула. Спокойное такое выражение лица. Пока она вся была в иголках, проводах, трубках, я боялась ее лишний раз даже обнять, чтобы не повредить. Я только гладила ее ручку. Ее пальчики. У нее были такие маленькие пальчики. Такой маленький пухленький мизинчик.

А когда аппараты убрали, я наконец-то смогла ее обнять. Расцеловала всю. У нее из глаз кровь текла все время. 

Потом социальные работники сказали, что ее сразу заберут в Абу-Кабир на вскрытие. Нам объяснили, что, поскольку это был террористический акт, они в целях следствия должны сделать вскрытие. Мы сказали – хорошо...

Виктор Медведенко:

Мы поехали в Ихилов, из Ихилов – в Абу-Кабир, потом снова в Ихилов, потом – опять в Абу-Кабир… Шансов все меньше и меньше было с каждой минутой. Поскольку я привык логически мыслить, я понимал, что поскольку телефоны молчали у обоих, и времени уже прошло много, и они не появились дома, и среди раненых ее нет – я был почти на сто процентов уверен… что среди живых ее нет – ни ее, ни Ани. Но надежда на чудо еще была. Надежда умирает последней. Потом уже надежды никакой не осталось. В полдесятого утра меня позвали на опознание.

Раиса Непомнящая:

В Ихилове мы ее искали в списках – не нашли, но не теряли надежду: думали, может, она в другую больницу попала. Мы ее долго ждали. Но в три часа ночи муж с сыном и с его друзьями поехали в Абу-Кабир. А я осталась в Ихилов, потому что все время поступали списки новых раненых. В седьмом часу утра уже не было списков, и я поехала в Абу-Кабир.

Евгения Джанашвили:

Вместе с родителями Илюши мы поехали в больницу их искать. Я была еще спокойна тогда, я не думала, что произойдет такой ужас. Лариса сразу стала паниковать, а я еще держалась. Когда уже его не нашли в списках, и телефон его не отвечал, я сказала: если бы он был в живых, он бы нашел возможность позвонить - или сюда, или домой. Он был очень ответственный ребенок. Он бы сразу за меня испугался, что я волнуюсь, что я нервничаю. Уже около трех часов ночи, когда не было звонка, у меня стали пропадать силы. Потом мы поехали в Ихилов, и туда позвонил мой старший сын. Он мне сказал: мама, Рома в Вольфсоне. Я так обрадовалась! Через пять минут он опять звонит: нет, мама, это ошибка. Кто-то передал неправильную информацию.

В Ихилове нас стали уговаривать ехать в Абу-Кабир. Я не хотела ехать. Я уже чувствовала, что это – конец. Но все-таки пришлось туда поехать...

Алла Налимова:

Их не было ни в Ихилове, ни в Вольфсон. Потом я вернулась в Ихилов, и там мне показали четыре фотографии тяжелораненных - трех девочек и одного мальчика, которые были совсем не узнаваемые. Я сказала, что это не они. Тогда мне сказали – езжайте в Абу-Кабир. Только там вам скажут, где они. Мы и поехали в Абу-Кабир.

Любовь Лупало:

В начале первого ночи нам позвонила Наталья, мама Сережи Панченко, и сказала про взрыв на дискотеке. Мы включили телевизор, но Алешика нигде не было видно. На его мобильном отвечал автоответчик: «Я занят, перезвоните позже.». Мы сами себя успокаивали - раз так, значит, он жив, просто оказывает кому-то помощь.

Дочка Лариса со своим другом сразу поехали к «Дельфинариуму», но их туда не пустили. Все было оцеплено полицией.

Потом они поехали по всем больницам, но Алеши нигде не было. Мы звонили по всем телефонам, которые называли по телевизору, но нигде его не было в списках.

Потом мы приехали в больницу «Ихилов». До меня никак не доходил весь ужас случившегося, потому что меня так обхаживали - и воды дали, и капли… Сказали - нет неопознанных детей. Только тогда моя последняя надежда рухнула, я поняла, что надо ехать в морг.

Лиля Жуковская:

В Ихилове к нам сразу подошли и спросили, кого мы ищем. Там было много народа. Видимо, социальные работники, врачи, медсестры – они ходили со списками. Я сказала – есть ли кто-нибудь, кто не знает своей фамилии, неопознанные девочки? Мне сказали, что девочки все опознаны, осталось только два мальчика. Проверили опять все списки по всем больницам, но ее нигде не было. Я сказала: тогда надо исключить Абу-Кабир, надо ехать в полицию и заявить, что потерялась дочка, чтобы начали искать ее. Я думала, что, может, она от шока заблудилась, потеряла дорогу, и, может, ее кто-то подобрал. Но Наташин брат не знал дороги в Абу-Кабир, и нам дали водителя с машиной от полиции, чтобы он нас проводил туда. Так мы и поехали следом за полицейской машиной.

Марина Березовская:

Мы поехали в Вольфсон, оттуда - в Тель-а-Шомер, а оттуда – в Бейлинсон. И нигде ее не было. В Бейлинсон я спросила: что делать, куда мне ехать, если ее нигде нет? И там мне сказали – надо ехать в Абу-Кабир. Я периодически звонила Пете, он был все время в Ихилове, но там ее не было. Когда мы уже объехали все больницы, и нигде ее не нашли, мы поехали в Абу-Кабир. Приехали туда довольно быстро, было два часа ночи. Рядом с нами посадили русскоговорящего полицейского, по-моему, даже не одного. И начали расспрашивать – рост, цвет глаза, одежда, переломы, шрамы, травмы, родинки, зубы, пломбы… От волнения я ничего не могла вспомнить. В конце концов, вспомнила. Но в больницах еще находились неопознанные подростки, и из Абу-Кабир рассылали факсы с описаниями по всем больницам. И мне на мобильный позвонила социальная работница из больницы Ихилов, и сказала, что нам лучше быть в это время вместе с сыном, и, кроме того, в больнице есть фотографии неопознанных детей. А когда мы ехали в такси в Ихилов, мне  позвонил Петя, и сказал: Лиана здесь, ей делают операцию.

Мы сразу спустились туда, где сидели все родители детей, которым делали операции. Мы часа три там сидели. А потом детей начали вывозить после операций. Выходили врачи и говорили – состояние такое-то. Когда раздавался звук каталки, все вскакивали и бежали смотреть – не его ли ребенка везут. И одна девочка так была похожа на Лиану, что Леонид прямо побежал по коридору за ней, но это была не Ляля. А потом наступило какое-то затишье. Тане, Лялиной подружке очень долго делали операцию, наверное, до семи утра – шею сшивали. Потом я решила узнать - а где же Ляля? Что с ней? В каком она состоянии? Почему всех везут, а ее нет?

И вдруг выясняется, что в операционных нет никакой Ляли. И тогда я начала говорить на повышенных тонах: дайте мне того социального работника, которая сказала, что ей делают операцию. Тут я увидела, что идут мужчины в форме, и поняла, что это меня идут усмирять. Потом меня позвали наверх, где были списки. Ее там не было.

Тогда я стала просить показать мне фотографии неопознанных детей, может, где-то ошибка. Но мне сказали, что неопознанных детей не осталось. Петя кричал, что это безобразие, мы к вам подходили двадцать раз, и вы говорили, что она здесь… К этому времени с нами было человек десять друзей, и среди них Лялин друг, и все они помогали с переводом. Солнце еще не взошло, был серый рассвет на улице, и нам сказали, что надо опять ехать в Абу-Кабир.

Фаина Дорфман:

Мы поехали в «Вольфсон». Ни в одном списке Жени не было. И я начинаю чувствовать, что надвигается что-то страшное. Когда смотрела телевизор, все еще было далеко от меня, а тут, в больнице… Рядом стоит Катя, Женина подружка, держит меня за руку. Тут к нам подходит мужчина, такой невысокий, интеллигентный и говорит на иврите: «Идемте, у нас есть фотографии». У меня вырывается: «Она жива?». А он мне: «Идемте». Мне дали фотографию, и я увидела ее – лежит со всякими трубочками. Моя девочка была под номером.

Я смутно помню, как мы заполняли какие-то бланки, потом куда-то повели… Там было много народу. Она лежит, над ней стоит медсестра. И меня спрашивают: «У вас есть родные?». А я знаю, что про родных спрашивают, когда хотят сообщить что-то страшное. В этот момент я увидела, что Евгения пошевелила рукой. У меня стало плохо с сердцем. Прибежали врачи, меня вывели. Потом все смешалось, меня забрали в кардиологию. По сей день я себя кляну, что эти три дня, которые я там находилась, я не была рядом со своим ребенком.

Все это время Евгения была в коме. Ей в голову попал болт и разрушил мозг. Потом его мне отдали. И врачи сказали – не мне, но я слышала - что в течение двадцати четырех часов она должна умереть.

А потом ее отключили от всех систем, кроме аппарата искусственного дыхания, потому что она сама стала держать давление и пульс. Врачи поражались. Врачи говорили: «Она сейчас сама ведет нас. Мы ее только поддерживаем». Коллектив там, в больнице, очень сильный. Относились к нам великолепно. Женю должны были перевести в нейрохирургию, вроде бы ее состояние стабилизировалось. Потом вдруг меня вызывает врач и говорит, что все плохо, что давление у нее низкое, в сердце перебои. И решили ее в нейрохирургию не переводить. За три дня до ее смерти меня вызвал и врач и сказал, что если она выживет, то будет, как растение. Я говорю: «Ладно, лишь бы живая. Только сделайте все, что можно».

Ее отключили от питания. Когда я утром пришла, и мне сказали, что она умирает, я смотрю – у нее пульс 72 удара. Подошел русский врач. Я говорю: «Доктор, сделайте что-нибудь! Почему вы ничего не делаете?». А он мне говорит: «Мы приняли решение два дня назад». Какое решение? Ведь было так все хорошо. Ей начали делать проверку, потом меня позвали и поздравили: «У Жени началось самостоятельное кровообращение». И вдруг… Мне сказали, что внезапно началась какая-то инфекция.

Она была совершенно как живая. Я помню, что я ее даже не поцеловала. Я не могла ее поцеловать. Я только увидела на компьютере: пульс – 0.

Наталья Панченко-Санникова:

Я приехала в Ихилов в пять часов утра. Ко мне сразу подошли социальные работники. Они спросили, кого я ищу. Я сказала, что сына, он был на дискотеке. Мы проверили вместе все списки раненых и погибших, какие у них уже были. Но нигде моего Сережки не было.

Потом меня спросили, в чем он был одет. И я рассказала подробно про одежду и какой у него был серебрянный кулончик на черном шнуре и кольцо - золотая печатка. Сигареты он курил «Парламент», об этом тоже спрашивали.

Потом меня отвели туда, где он лежал. Это было реанимационное отделение. Я лица его не видела, но узнала сразу. Он был без сознания, у него была перевязана голова, весь бинт был в крови, он весь был опутан трубочками. И еще работал аппарат для поддержки дыхания. И как мне объяснили врачи, сердечный пульс у него был – 32, это считается минимальным. И еще объяснили, он жив только потому, что сердце не хочет сдаваться. Я там побыла некоторое время – полчаса или час – а потом уехала домой. Через три часа опять приехала, уже с мужем. Мне там плохо стало, когда нам сказали, что нет никакой надежды. Потом мы вернулись домой - нам сказали, что просто надо ждать, когда отключится сердце. Около восьми вечера позвонили из Ихилова, и сказали, чтобы мы  приезжали. Больше ничего не сказали, но я все поняла. Мы приехали в больницу - его собирались увозить в морг, ждали только нас. Мы еще раз с ним попрощались и ушли. Через день нас пригласили в Абу-Кабир на опознание.

К СОДЕРЖАНИЮ

К ПРОДОЛЖЕНИЮ 7

 На главную сайта

Напишите отзыв об этой публикации

вверх