Ури-Цви Гринберг

К 110-летию со дня рождения и 25-летию со дня смерти

ПЕРЕВОДЫ

Е. Баух

* * *

И приходит миг в сиянии трона,
когда в тягость цезарю золотая корона
и в горечь - как лебеда и полынная марь.
Он - плоть, налитая кровью и усталостью, - государь -
на почве полюса стоит босыми ногами,
и выпадает империя из его сердца, как камень.

И не знает народ, и войска в чужбине степей,
и водители флота его средь морей,
что цезарь сошел
в бездну, в Шеол,
а скиталец - во всех воротах - тот, кто победил,
кто добыл
без царской короны и царских сил
на скитальческом пире
то, что ни один король в мире не захватил,
то, что никакой король не захватит в мире!

Подарок арабу

Земля эта хлебная, с плодами и водами
по двум сторонам Иордана - подарок арабу.
И он, властитель, готов мне продать
поля моего отца - за деньги, под вексель.
А мы, что желаем купить поля, -
племя бедных солдат:
только тела свои принесли и мужество первобытное -
хороши лишь к мечу, рулю и лопате.
Душевно полны и с карманом пустым...

А посему однажды один из братьев,
что трудится в семь потов для грядущего царства,
лежит в лихорадке и провидит в бреду
лихорадочное видение:
на рынке на иерусалимском
прохаживается толстый филистимлянин
за прилавком,
и справа от него - череп,
и слева от него - копье,
и он расхваливает свой товар в голос.
припевая гортанно и в нос
- Голова Бар-Гиоры и копье его на продажу
с частью груди его с двух сторон Иорлана
И много евреев на рынке,
по покупателей нет...

С того вечера

С того вечера - пожара, удесятеренного закатом
Солнца мира и нашего царства, что было крылато,
Когда Титу светилось зарей пламя нашего в мире заката
И стоял рядом с ним полководец-изменник-коэн из Йодфаты, -

Берега на земле этой скорбны, и нет больше в мире печали,
Чем эта, что морю подобна, несет в себе скорбь с изначалий,
Ибо все скорби слились и смешались в ней вместе,
Те что были и будут еще: до предела страданий, и гнева, и мести,

Потому незнакомые никому здесь земля и небо,
Не ревет олень, как ревел; запустело здесь, глухо и немо,
Лишь кровавый колодец здесь - на весь свет белый,
И журавлем колодцу тому - каждое тело.

* * *

Человек глубоко уходит корнями во время,
Повелевает морем и сушей,
Огненный факел несет не как бремя, -
Как идею, острую, словно меч,
Просекая линии к звездам.

Но есть некий час под небом,
Под вечер -
Человек вырывается из всяческих рамок,
Достаточно ему сказать слова устаревшие,
Мягкие:
- В этот вечер так мне тоскливо, Господи!
(И в тоске этой тяга - пойти,
Отыскать в полночь гадалку,
Показать ей линии на ладони.)

Человек, хотя он и из цельного слитка металла.
Отлитого с избытком из вожделений и желаний.
И гордится трудом своих рук
Среди шума и суеты,
В уголках души своей бедной
Хранит желанье коснуться души другой,
Переброситься словом, услышать слово:
Так жаждущий жаждет глотка воды живой.
Человек глубоко уходит корнями во время,
И поток его жизни стремится в дали,
И топор его рубит дорогу в завтра,
Но - первобытный полюс скорби под его ногой,
Волосатый, багровый, нагой;
Нет на полюсе зелени; полюс - причал.
Готов он рычать: Го-спо-оди!
Как когда-то рычал.

* * *

Ломаный грош вам, философы вечности
жизни духа после кончины...
Ломаный грош вам за ваши морщины.

Выбираю плоть страждущую
во имя ногтя пальца моего, что так обычен
и мне симпатичен.

Выбираю наслаждение, что просто и бело:
надеваю свежую рубаху на тело,
что тонуло и вышло из всех вод земли, -
чтобы не быть космической частью в пыли...

Ломаный грош вам за пыль в глаз на тризне!
Я знаю тайну печали, поверьте,
и смысл упрямства - оси нашей жизни, -
в преодолении смерти.

Песнь пред откровением

Время сбора, время хора, время ора -
Колобродят колокола на высотах,
Собирая стада Твои, Господи, в Твои соты...
Вот речка детства и юности моей - струй мельканье:
В них - рыбы к субботе моей, облаков чистейшие ткани.
Стрекотанье цикад, травы в росах, древесные тени:
Вишен, яблок и груш сочность, сладость и мленье...

Больно мне, ведь давно я здесь не был, и свет тот погас,
Не пивал эти воды, чистейшие, словно слезы из глаз.
Что вернулись взглянуть на места эти, память храня
Может, мама взойдет в тихой святости и поцелует меня
В медно-медовом золоте дня...

* * *

Чудится мне, что рука моя ждет:
планировать стихотворные ряды -
Б-гу моему, что спланировал мою родину,
скалистую, песчаную.
Как форма ее из песка и скал,
долин и горной гряды -
форма родины моего духа: мои выраженья.

Я не приверженец краткости
и не чемпион прокрустова ложа,
не могу измерять в скорлупе ореховой малой
вожделенья бушующей крови.
И учусь я законам ритма у моря:
избрал в мэтры тебя, Средиземное море,
в мэтры поэзии!

Солдаты в их бедствиях

Не пророк я в Сионе, свидетель лишь -
бедствиям,
страданьям солдат в огне агоний,
стиранию лиц, погрязанию сердца,
сжиганью души и пророчества вместе,
образу мудрости солдатских ладоней -
карта черствой страны этой в их руках...
Не пророк я в Сионе, а просто так:
то ли пес домашний, то ли шакал,
что ноздри в ночи раздувает,
чует запах беды и вовремя лает.

В дождливую ночь в Иерусалиме

Горсть дворовых деревьев шумит, словно лес,
тяжесть рек несут облака - разверзнутся хляби, жди!
Ангелы мира, как дети мои, тихо сидят в тепле,
стонут деревья под ветром, глухо шумят дожди.

Снаружи - Иерушалаим: город странствий отца,
несущего в жертву сына на высоту эту:
огонь зари еще пылает вдали, там, на горе,
не погасили дожди его: вечный огонь Завета.

Если Б-г повелит мне, как Аврааму,
повеленье исполню силой любви,
поют мое сердце и плоть в этот дождь, в эту ночь,
Ангелы мира - дети мои!
Где величье, где миф в чувстве чудном этом?
Жизнь древняя пульсирует в зорях Завета,
кровь поет во плоти отцовой молитвой,
Храмовая гора готова к жертве с рассветом!

Снаружи - Иерушалаим... Деревьев пенье -
Их корчевали враги не в одном поколенье...
Тяжесть рек несут облака и молний горенье,
в ночь дождливую гром - словно бы откровенье
мужества - до свершения всех поколений".

К СОДЕРЖАНИЮ

И.Винярская

Я представил...

...Что вышит в моем Он воображеньи,
и рукой человека не повторить
этого изображенья.
Величие Его власти, сияния глубина
во мне отразились без рамок и ограничений - сполна.
Он - сама синева со знаками Зодиака за облаками,
Он сам - и эти созвездия,
Он - облака многоцветные сами:
лиловые, алые, белоснежные,
оттенки, глубоко-звучащие, словно мелодии нежные,
или шумящие волны морей,
или - образы странных зверей...
Он - видение, сущность, значенье,
в них Он и спрятан, и открыт:
Он образ, начертанный воображеньем,
Он обрисован намеком, Он исчезает, Он скрыт.
Он - шум в кронах сосновых, дубовых лесов,
Он - и сами леса в полном значении слов...
Он - все мои "Я", но сам я - не Он,
не в Нем я, и я - вне Его.
Дух, дыханье Его во мне - я орудье - Его.

Молящийся глубоко - молитвой
дорогу усердно проложит
на подъемах и спусках -
не для домашних обогащений сполна,
но - чтобы дойти до Него, войти в Него, стать Им в Нем:
как крепкого дерева сильная ветвь,
ибо исполнились времена.

Однако лишь избранные молящиеся
приходят к Нему в молитве молитв,
но так, как приходят
к воротам дворца вожделенным,
к высоким воротам, закрытым всегда.
И там - тишина.
В них не входит никто.
В эти ворота не входит живое ничто
и там наступает молитвы конец,
и - молчанье:
там преклоняют колени
и за воротами слышат
ангелов пенье.
И у коленопреклоненных
нет слов и нет еще мысли,
есть лишь сердца биенье
и слезы в глазах,
но слезы без соли печалей...
За воротами слышится ангелов пенье:
сладость с высоких небес,
сладость с высоких небес...

К СОДЕРЖАНИЮ

Песня юности

Тропа ведет равниною куда-то,
усеян звездами чудесный небосклон -
грудь стеснена, и взгляд мой увлечен
величием и святостью заката.

Вдали оранжево-багровою струей
впадает свет в пылающее море -
и гаснет он с сомненьем и мольбой,
как человека стон в стихающем просторе.

Костры земли и глубь границ небесных,
краса небесных и земных дорог,
все замерло... так тихо и чудесно -
и входит Б-жий мир в поэзии чертог.

* * *

Не проводят меня пожеланья друзей,
не посмотрит вослед взор любимой моей;
и в покоях, куда отдохнуть я приду,
тишины долгожданной я не обрету...

И если кто-то спросить придет:
"Эй, путник, куда тебя ветер несет?"
Холодным взглядом его я встречу:
"У дерева в бурю спроси!" - отвечу.

* * *

Кровавая басенка: парень-волжанин
пал на Дунайце чужом,
пробито сердце солдата-рейнца,
засыпано Вислы песком.

Воды тех рек на закате кровавом
кровь тех сердец - пьют,
и снова восход, и реки, как прежде,
плещутся и текут.

* * *

Предвиденье легионера:
наступает крушение родины,
и в груди закипает отчаяние
у стен Иерусалима.

Меня опутали узы несчастья,
скрытый обман и льстивые речи
братьев, вступивших в легионы Иерусалима:
нести щиты и знамена
в пламенное сражение.

И разбилось сердце во мне
при мысли о правде
иерусалимских братьев,
о правде их чистой крови.

Разбито сердце во мне,
ибо оно - сердце.
И как отец, с разбитым сердцем,
готов я молиться всегда и везде
Господу,
ибо очень и очень я угнетен.

* * *

Никогда не скрывал я лицо
от пропасти передо мной,
и от страха грядущего
не закрывал я глаза.

Лишь однажды пытался я здесь
закрыть их руками
при виде разверзшейся пропасти
иерусалимской.

Но было еще страшнее видеть
сквозь закрывшую глаза руку:
третий пожар еще затаенный.
Ныне открыты глаза у меня,
ибо ресницы сгорели в пожаре.

* * *

Я преступник: в Сионе, в траурный день
я живу у себя взаперти,
в одиночестве (как в тюрьме)
и мечусь как дикарь, выйдя под Божье небо,
с громким и горьким воплем,
до тех пор, пока ноги тело несут
и в горле есть голос - до хрипа.

Я преступник - я не врываюсь в дома
(тихи они в скорби своей, и тает скорбь,
как будто тонет в воде...).
И не громлю я столы, накрытые к трапезе:
"Эй! Кто тут пирует, когда - ужас -
Иерусалим мы теряем!"

Под насыпью времени - колодец для сбора слез,
вы будете плакать в него, а за вами -
ваши потомки!

И пока я не скован, не арестован властителем-чужаком,
и не тащат спутанного меня к британцу в тюрьму,
Как пророка из Анатот
по площадям столицы Давида униженной,
да, я преступник, если в день траура
жив я, одет я, и галстук повязан,
и встречаюсь с людьми,
и не врываюсь в дома с камнем разящим в руке
с громким и горьким воплем".

* * *

Это было с нами вчера,
а как будто еще до времен.
Древний свиток, что черною кровью написан
и в гончарный горшок заключен,
найден был и нами прочтен:
о неимоверных страданиях,
о разрывах связей в изгнании,
о том, что был крови еврейской потоп,
и даже ангел погиб, окунувший крылья в этот поток;
А у нас - как бы в Арарат превратился Сион.

И хоть нет еще радуги, и, значит, есть еще праведный гнев,
и открыт еще гойских печей пламенеющий зев,
мы успели забыть эти печи гоев-врагов,
мы забыли мученья и угрозы смертей и костров.
Забывчивость и неверие вместе ходят порою
с гордо поднятой головою.

И нет сердечного "землетрясения",
и в устах моей страждущей расы
нет молитвы "Шма Исраэль",
символа святости и очищения.
Где тот, чей плач не забыт,
чей плач - это скорбь, гнев и потребность отмщенья?

И нет беспокойства в сердцах,
далеки от них трепет и страх,
и как будто смеется над нами солнце,
как позавчера, как всегда.
А Германия вновь сосцы обнажает,
созывая народы креста.

* * *

Не поднять вам в Эйлате свой флаг:
там, в Красном море, -
флагшток тростниковый.
Вы предали величайшую в мире гору,
святейшую в мире гору.
А без этой горы, без опоры ее -
не сидеть вам в собрании наций.
Там воссядет другой,
кому опорой ваша гора.
Тайной окутана эта гора,
Тайной величья и мощи -
Тайну эту хранили вы на чужбине.
Знали ваши враги,
что вы дети великой горы,
и гимны ваших царей
поют они
в день памяти мертвых
или в день коронации их царя.
Без величия этой горы -
что стоите вы
во всем мирозданьи?
Уберите из мира север -
и останется треугольник.
Уберите из мира восток -
и не останется мира.
Израиль без этой горы -
не Израиль.

* * *

Видел я сон, и были во сне львы,
что с гор высоких и светло-туманных спускались
и за лисами рыжими крались,
чтоб гнилого поесть винограда.
И месяц на небе взирал,
как охвостьем у лис стали они.
И шел я за ними
и на их языке им кричал:
Львы, эй, львы!
Но уже языка львов
не понимали они.
И горько я зарыдал,
и во сне ударил меня
шар огня
и... день настал.

К СОДЕРЖАНИЮ

Стих о судьбе певца

Хотелось ли предкам моим, чтоб стал я поэтом
в Господних чертогах, в дальних и жарких краях,
на шаре, что вокруг солнца вращается?
Кровь моя твердо помнит ту песню,
что пелась глубокой ночью, как бы вчера -
о золотистом козленке, об изучении Торы,
бесценной для нас.
О вестнике, мчащемся к нам через горы,
и на устах его важная весть.
И не шел я за чуждою музыкой,
за ладаном и волшебством чуждых краев,
как шли друзья мои - вплоть до гибели...
Ибо мною звучал орган, он играл
в двух горних храмах, в двух святая святых -
И... пал.
Как мог я сдержать в себе стих,
так, что факел врага не спалил
ноты великих напевов,
буквы, которыми пишет огонь
надежду и смысл святого чертога
Божественного народа,
хранящего письмо и печать
от вершин Синая и Мория
Вплоть до гибели после битвы!

Башня трупов

Слагается и растет башня еврейских трупов
из неисчислимых убитых царства.
Голова еще не коснулась этих небес!
(Голова с острием христианского топора
или кинжалом исламским внутри).
Еще бродят по этому миру - евреи, евреи:
светлолицые старики, чья рука ни разу не пролила
человеческой крови;
и дети, красивые телом и взором,
милые, словно голуби;
и крепко сбитые юноши, широкоплечие, твердой кости:
Хороши и для армии, и для флота,
и для ремесла, и для пашни на родине у себя:
покорять километры дальних полей
и раскрашивать их цветами веселья;
и из этих, конечно, будет еще
кладка за кладкою в башне трупов,
возводимой в мире расой евреев,
и, конечно, море крови вокруг -
так повелела судьба.

Как называется эта река?

Быть может, Евфрат,
быть может, Яркон,
а может быть, Иордан,
или даже Ручей Крокодиловый, может быть.
И если напьюсь из источника,
что течет по полям среди всходов,
вспомни, душа, что ты
когда-то в раю из него пила.
И черпали из него
чистые сестры мои,
те, что исчезли, не знаю куда,
верхом на черных ослицах.
и была в их телах жертва тех поколений,
и в душах у них было золото сущего в те времена.

К СОДЕРЖАНИЮ

П.Гиль

В Иерусалиме

В святом Иерусалиме, моих предков-зелотов столице,
Ханаанеи обитают - с женами своими, детьми и ослами.
И христиане - с колоколами, башнями, колючими крестами.
Есть также и братья и сестры мои - приручённые волки.
Ученье предков спрятано на донышке их душ.

И лавки бакалейные есть тут, и Стена плача.
И старики полуживые, любимцы Б-га, в талесах истертых.
И юноши горячие - похожие на воинов в Бейтаре, Гуш-Халаве.

И я прохожу здесь, как волк, Отвернувшись от жилья людского.

* * *

Сион! Кто беднее меня среди толп твоих нищих?
Сколько провел я ночей под небесным шатром,
Как ягненок, к овечьему загону путь забывший,
На щебне лежа возле Мусорных ворот...

Без спичек не раскуришь трубку - хотелось прикурить
От уголька звезды... Даже ягненок, путь к кошаре позабывший,
Богаче был меня в пыли ночной росы:
У мяса есть цена и шерсть не будет лишней...

Не знала тайны та, что родила меня в галуте,
И здесь никто не знал, как завершал я день прошедший.
Лишь раз меня араб заметил серым утром,
Но нож не вынул, про себя решив: "Наверно, сумасшедший..."

* * *

В пепле, изрезан, истоптан,
В седой крови союза Б-га с нами -
Тебя я вижу, мой Иерусалим избитый!
И не будь я потомком отверженной расы провидцев,
Сказал бы: вот я стою на обломках погибшего царства,
И словно Рим, из мертвых не восстанешь к жизни.

Но я принадлежу к расе провидцев,
Чья кровь не расстается с гневом,
Даже расставшись с телом.
И вот я стою пред тобою, истерзанное царство моих предков,
И кровью говорю тебе: в крови своей живи и в пепле,
Ибо нет тебя среди мертвых, как Рим.
Ты - среди обращенных в рабство.

И скалам твоим говорю: Иерусалима камни, рассеченные на части!
Вот слово пророка, юноши из Иудеи:
Живите и ждите, ибо стоит ждать.

Еще увижу вас, скалы мои,
Словно в пророчестве Иезекииля
О костях иссохших!

Иерусалим, 3 швата 5690 [1930]

* * *

Вот сын твой, женщина! И на спине его стоит Иерусалим: царский
город из крови и бездн, из рассеченных жертв союза с Б-гом
И мусорных ворот его врагов.

На маленькой спине его - ведь он всего лишь человек - стоит
Иерусалим, огромный и тяжелый, горящий изнутри...
С ним на спине он поднимается к вершине, на Гору Царскую, и голос
раздается: "Восходи!" Он слышит голос тот, но ты не слышишь.
И даже арфы, что играет песнь Давида, ты не слышишь.

Вершину той горы еще туман скрывает, но сын твой уже чувствует
зарю: вот долгожданный день восходит диском солнца,
И рог бараний - золотой шофар сверкает на скале.

Вот сын твой, женщина! Вот он уходит вверх и излучает свет.
Благослови его на путь счастливый
И заслони ладонями глаза от света, что сын твой излучает...

Боишься ты: вдруг сатана раскинет свои сети, разверзнет под ногами
сына бездну... Или зажжет столп огненный -
И сын достичь высот не сможет...

И обволакивает ужас: а выдержит ли сын? Сил хватит ли нести всю
тяжесть Иерусалима?
Ведь оступись он - и падет Иерусалим, и под обломками его камней
твой сын лежать останется навеки...

Я верю: до последнего дыханья нести он будет Иерусалим, и если
удостоится - взойдет и достигнет желанной вершины.
И буквы имени "Шадай" коснутся жил на лбу, горящих буквой
"шин"...
А нет - как Йосеф дела Рена падет он под тяжестью лавы кипящей.

Встань и Б-гу молись, чтобы дал Он подняться ему на вершину.
И сына назад не зови - нет дороги назад.
А Иерусалим, что он поднял на плечи, будет снят не его руками!
Мессия возьмет эту ношу на Царской Горе.
Или в бездну сорвется - расплавленным мясом - твой сын, словно
цинк в пасть плавильной печи...

Не ты ли с молоком своим передала ему, еще младенцу, пророческую
страсть к высотам?
Не ты ли принесла его, в талит закутав, в синагогу, чтоб коэн
выкупил его?
И тот сказал: "Сын твой - первенец Царству Давида, что пало и
восстанет из праха..."
И прошептала ты, закрыв глаза: "Амен..." И вся была ты радость и
сиянье.
И разве не молилась ты, чтобы Царство Давида восстало из праха?

Амен... Вот восходит твой первенец к Царству Давида, что
восстанет из праха!

На окраине неба...

Как Авраам и Сара в Эйлоней-Мамрэ
Накануне долгожданной вести.
Как Давид и Батшева в царском дворце
В ту первую ночь любви -
Входят святые отец и мать мои
Там, на западе, в море.
И сияние Б-га над ними...
Под тяжестью красоты своей погружаются они...
Неспешно...
Над их головами могучие воды текут,
Глубоко под которыми - дом их...

Нет стен у дома того,
Весь он сложен из вод.
Плывут утопленные сыны Израиля
Со всех сторон моря,
И звезда в их устах...
Но о чем беседу они ведут,
Того песня не знает.
Это знают они - те, что в водах морских...

Как погасшая скрипка сияньем напева звучит -
Так и я, сын их верный,
Стою на морском берегу, вознесенный годами.

Вот входит вечер в сердце мое вместе с морем...
И я - иду к морю.
Будто кто вызвал меня на окраину неба.
Смотреть на диск солнца,
Как погружается он.
Вот вижу:
Справа отец мой, а слева - мама,
А под ступнями босыми
Течет океан из огня...

Видение Святой Субботы в небесах

Мама! Солнце надо мною, но холодно здесь сыну твоему.
Холодно мне в мире без тебя. И без отца, который весь - сияние
напева.
И без сестры моей, вашей дочери младшей, чья красота - как первые
лучи зари,
А я - дома, ткань плету из синевы и золота... И радость наполняет
мою душу,
И лунная серна моя - вдалеке, парит среди облаков.

Мне холодно в мире. Мраком шумит во мне кровь.

На пороге синагоги, точно слепленной с той, что сожгли в нашем
городе,
Сидит - нагая, перепачканная кровью - сестра моя.
И ты, мама, в субботнем своем платье стоишь над нею, прикрывая ее
тенью своей...

А небеса безмолвны. И слышно перешептыванье звезд.
Точно тлеющие угли шепчут они по-арамейски:
"Святая девственница, Суббота-царица..."

А вот евреи идут... Святая Суббота в небесах...
И раздается там звук флейты: "Как прекрасна ты, возлюбленная
моя..."
Дочь твоя клонит голову к плечу, словно птица.
Вот встала она
И пускается в танец,
Встречая евреев,
Перепачканная кровью своей, а они - одеянье ее...
- Вот брат мой пришел! Слава Б-гу!
Где был ты, мой брат?
Почему не пришел ты спасти нас, брат мой?
Ведь я любила тебя, брат мой!
-Так танцует и спрашивает сестра моя.

Евреи стоят и плачут.
И я тоже стою и плачу.
Но не видишь ты, как сын твой плачет, мама!
Как холодно мне и как плохо!
Как вместит мое тело меня вместе с ужасом этим
И с этим плачем?

"Вместит. Как мир в себя вмещает
Всю скорбь нашей гибели, сын мой!
И как земля, что впитывает кровь и плоть нашу, сын мой!
Плачем этим живи, будто сталью чеканной.
Переплавь его в песнь. И гнев будет вечным огнем.
Вырой вечное русло Иордану этому слез:
Второе русло полноводному Иордану", -

Так ответила мне мама и не видно лица ее,
Ибо голос ее донесся с далекой звезды...

И сказал я: "Амен... Иордан к Иордану".