|
В открытые окна синагоги порывами
налетал прохладный ветер, наполненный запахами зелени, свежести и ароматом
праздничных пирогов. Вобрав в себя благоухание мирта и этрогов, он омывал
молящихся, создавая ощущение покоя и цельности, когда мир и твоё сердце звучат в
унисон.
Суккот - время уюта и любви. Длинные молитвы, неспешный рокот древних рифм
преображают самых непоседливых. Сквозь смятение, царящее в душе современного
человека, начинает проступать доброта.
В этом году всё для меня выглядело иначе. С завистью поглядывая на лучащиеся
глаза соседей по синагоге, я прокручивал в голове логику одного спора, пытаясь
нащупать его внутреннюю пружину. Но куда там! Ворота оставались закрытыми.
Со стороны представляется, будто главные вопросы Учения посвящены тайнам
мироздания или именам ангелов. На самом деле, нет ничего более каверзного, чем
распутывание денежных проблем. Последнюю неделю перед праздником я просидел над
двумя листами Талмуда. Речь шла, казалось бы, всего лишь о разделе наследства.
Но при этом - шесть детей от трёх жён и внезапная смерть отца, забывшего
составить завещание.
- Что же мы делим? - спрашивает один из комментаторов. - Наследство или память?
Давид появился в синагоге неожиданно. Тихонько вошел и сел в последнем ряду. Он
не молился, просто сидел безмолвный, с длинным печальным лицом, усеянным мелкими
веснушками. Его рыжая шевелюра полыхала в сумраке, словно костер в Лаг-Баомер.
Когда он вошёл, сердце тихонько дрогнуло в моей груди, так же, как в нашу первую
встречу...
Фирменный поезд "Литва" подходил к Москве. Повернувшись спиной к двери тамбура и
прикрыв молитвенник полой пальто, я пытался отыскать в себе точку, из которой
мир представал наполненным гармонией и смыслом. Это состояние нельзя описать
словами, как невозможно объяснить слепому разницу между зелёным и голубым
цветом. Не помню, как оно пришло ко мне. Знаю только, где и когда началось;
полгода назад, возле могилы Гаона.
В Москве шёл снег. Едва коснувшись асфальта, он превращался в грязную пену,
леденящую ноги сквозь подошвы ботинок. Все куда-то спешили, бежали по улицам,
озабоченные делами и насупленные от непогоды.
Большой зал синагоги был пуст; но через приоткрытую дверь, ведущую во внутренний
дворик, доносился неясный шум голосов. Там стояла сукка, длинная будка,
сколоченная из фанерных щитов, прикрытых сверху слоем еловых веток.
Засунув чемодан под скамейку, я присел у края стола. Судя по всему, моё
появление прошло незамеченным.
- Присоединяйся, - вдруг произнёс сидевший напротив молодой парень, рыжая борода
которого, казалось, росла прямо из шапки.
Он подтолкнул ко мне свертки с едой.
-Меня зовут Давид.
Тук-тук - качнулся от сердца к горлу невидимый маятник. Тук-тук.
Из-за противоположного конца стола поднялся небритый мужчина. Его голову
украшала огромная кепка "аэродром".
- Братья! - воскликнул "грузин". - В праздник не принято говорить о страданиях.
Но как умолчать о муках, сравнимых лишь с мучениями Иова, как не поведать о
боли, бередящей душу - он взглянул на часы - почти восемнадцать минут?!
Оратор сделал многозначительную паузу и обвёл глазами притихший стол.
-Как! - не воскликнул, а вскричал "грузин", - как можно обойтись в такой
праздник без маленького "лехаима"?
Он вытащил из-за пазухи литровую бутылки водки.
-Поднимаю бокал за наших дорогих гостей, за Приглашенных!
Все облегченно заулыбались. Бутылка пошла по кругу, стремительно пустея. Давид
перегнулся через стол и зашептал:
- Это грузинский еврей из Кутаиси, учится здесь на шойхета. Ты понял, о каких
Приглашенных идёт речь?
- Не очень - честно признался я.
- Дело в том, что не все здесь те, за кого себя выдают.
- Стукачи... - Я понимающе кивнул головой.
- Да нет, - поморщился Давид. - Каждый день в сукку приходит один из праотцов.
Чаще всего он присутствует незримо, но иногда принимает вполне реальный облик.
- Ты уже видел одного из них?
- Увы... Но верю, что когда-нибудь это произойдёт. Кроме того, их проявление в
материальном облике - скорее всего легенда; такая же, как и муки Иова.
Заметив моё удивление, Давид улыбнулся.
- По одному из мнений, Иов не реальная личность, а персонаж книги, написанной
Моисеем. Мало того, что человек разорился, потерял детей и заболел проказой, так
некоторые считают, будто он вообще не существовал.
После завтрака мы остались в сукке ещё на "часик", посмотреть книгу Иова.
Часиком дело не обошлось, разговор затянулся до темноты. Ночевать мы пошли к
Давиду.
Перед рассветом, когда во влажной черноте окна начала проступать голубая
изнанка, он вдруг умолк посреди фразы. Я смял поудобней подушку и прикрыл было
глаза, но Давид вновь заговорил:
- Большинство наших проблем - всего лишь оптический обман, следствие
неправильного угла зрения. Стоит взглянуть на них по-другому - и мир предстаёт
совершенно иным...
Подойдя к окну, он резким движением распахнул раму.
- Смотри, смотри хорошенько.
Прямо перед собой, в маленьком садике у дома, я увидел дерево. Оно росло. Я
видел, как шевелились, набухая, корни, втягивая воду всеми своими волосками, как
каменели сучья и тянулись вверх ветви. Шелест листьев, многоликий, словно хор
голосов, и бесконечный, будто еврейская история, опутал меня сотней невидимых
нитей.
Утром я проснулся в совсем другом мире. Он вёл со мной диалог игрой света в
переплёте окна, номером подошедшего троллейбуса, фразой на случайно распахнутой
странице книги.
- Если ты не понял, хорош или плох твой поступок, - объяснял Давид, - гляди как
следует по сторонам. К человеку всё возвращается: каждое слово, мысль, действие.
Творец посылает ему знаки, поддерживает, указывая дорогу. Только не давай себя
сбить, верь не советам знакомых, а собственным глазам.
- Тебя привыкли воспринимать в определённой роли, - говорил он. - Если вдруг
выпадаешь из привычного образа, окружающие станут навязывать его силой. Для
выработки иммунитета я ходил в театр. Покупал билет в первом ряду партера и,
когда занавес шёл вверх, раскрывал над головой зонтик.
В результате я прожил у Давида две недели - весь свой отпуск.
Ночь в фирменном поезде "Литва" прошла для меня неспокойно. Пассажиры обсуждали
покупки, сделанные в Москве, пили чай, стелили постели, укладывались. Я лежал на
верхней полке без сна. Огни полустанков отражались в зеркале двери, высвечивая
откинутую руку или одеяло, сползшее на пол. Потом вновь надолго устанавливалась
темнота.
Утром, спустившись вниз, я обратился к попутчикам.
- Хочу попросить вас о небольшом одолжении. Я религиозный еврей, а сейчас
настало время молитвы. Мне придётся надеть специальную накидку и молитвенные
ремешки. После того, как вы закончите завтрак, я прошу у вас полчаса тишины.
Тишина наступила мгновенно. Быстро допив чай, соседи, с выражением почтения на
лицах, вышли из купе. Через сорок минут один из них приоткрыл дверь и осторожно
осведомился, можно ли взять новую пачку сигарет.
Соня ждала у справочного бюро. Я заметил её издалека; знакомый беретик, всё та
же потёртая кожаная сумка, свитер из серой шерсти. Она ткнулась холодным носом
куда-то между бородой и шеей и привычным жестом взяла меня под руку.
Духовные переломы сближают дружные семьи ещё больше, поражённые вирусом раздора
- разъединяют окончательно. Возможно, со стороны мы с Соней выглядели хорошей
парой; но разногласия, неизбежный спутник молодожёнов, не растворились со
временем.
Будь у нас дети, всё, наверное, сложилось бы по-иному. Её брови срастались,
словно пытаясь создать хотя бы одну постоянную черту на беспрестанно меняющемся
лице.
- Тире я предпочитаю двоеточие, - говорила Соня, расправляясь с ними маленьким
никелированным рейсфедером.
Но почти незаметный след всё таки оставался. Когда в компании, Соня, увлекшись
разговором, как бы отделялась от меня, я искал глазами эту птичку, согревая
взгляд на тени её крыльев.
Волосы Соня туго стягивала, собирая их узлом немного выше затылка. В молодости
они пахли клубникой, вспыхивая под солнцем неожиданными рыжими сполохами.
С наступлением темноты мы начинали собираться в гости. Каждый вечер, словно на
работу, Соня отправлялась к одной из своих подруг. Повод для этого всегда
находился. Я ворчал, ныл, сопротивлялся и в конце концов перестал её
сопровождать. Но Соню это не остановило.
- Наверное, в прошлом воплощении я была кошкой, - в очередной раз сообщала она,
уже стоя пороге. - Мурр! Ты просто не представляешь, какая сила тащит меня из
дому после захода солнца.
Главным предметом Сониных разговоров были сны. Она обсуждала их с утра до
позднего вечера. Иногда беспокойные вздохи будили меня задолго до рассвета.
- Ну что с тобой, что? - спрашивал я, поглаживая её дрожащие плечи. - Опять этот
сон?
- Ты представляешь, мне снится, будто мы едем... Я сижу за рулем. Остаётся
совсем немного, только миновать мост. Поворачиваюсь сказать тебе об этом, но
рядом сидит другой, незнакомый. Горло сжимает от ужаса, я всматриваюсь и забываю
про руль. Машина пробивает перила, и вдруг темнота, навсегда, навечно, и не
простить, и не досказать...
Сюжеты других Сониных снов были менее драматичны. Иногда в них даже
проскальзывали намёки на предстоящие события. Если они сбывались, Соня небрежно,
но с плохо скрываемой радостью замечала:
- Тётю надо слушать, тётя знает...
Как программист, я привык рассчитывать любую ситуацию на много ходов вперёд.
Строить жизнь на основе смутных образов из сновидений жены становилось всё
трудней и трудней...
К моему увлечению религией Соня отнеслась необычайно ревниво; мир чудес, снов и
пророчеств принадлежал исключительно ей. Она сердилась, если я называл её
Бат-Шевой, а разговоры о каббале, ангелах и будущем мире вызывали приступы
раздражения. Пытаясь изменить ситуацию, я предложил ей познакомиться с Давидом.
Его цельность и спокойствие казались мне лучшими из доказательств. Но главное,
втайне я рассчитывал на маленькое чудо, подобное тому, что случилось со мной.
Вместо недели Соня провела в Москве почти месяц. Я звонил каждый день, получая в
награду полузабытые нотки нежности в её голосе.
К справочному бюро она подошла улыбаясь, и, когда я наклонился, чтобы подхватить
чемоданчик, вдруг звонко чмокнула меня в кончик носа.
Влияния Давида хватило на две недели. Мы опять начали спорить, а потом просто
ругаться по пустякам. Причиной для ссоры могли стать носки, забытые на диване,
или неуклюжая шутка.
- Мне надоело твоё бесконечное ожидание чуда, - жаловалась она, вдруг позабыв
годы щебетаний о собственных полупророчествах.
- Я хочу жить здесь и сейчас, понимаешь - не завтра и не когда нибудь, а здесь и
сейчас.
Давид отказался обсуждать со мной эту тему.
- Страдания - это хороший знак, - сказал он. - Значит с Неба не махнули на тебя
рукой. А советы, да ещё по телефону, совсем бесполезная штука. В семейных делах
интонация важнее смысла слов. И кроме того, главные вопросы своей жизни человек
должен решать сам.
Когда мы вышли из Дворца Правосудия, она вдруг заплакала.
- Я никогда тебе этого не прощу, - быстро повторяла Соня. - До самой смерти буду
помнить и не прощу, слышишь, не прощу, никогда, не надейся, до самой смерти,
никогда...
Слёзы капали с ресниц, катились по щекам, падали с кончика носа. Она сжимала в
руке выписку из решения суда и поэтому вытирала их тыльной стороной ладони,
отбрасывая в сторону, как ненужные, обидные доказательства слабости. Концы
бумаги потемнели от слёз и повисли жалкими хвостиками.
Через несколько недель, в очередной раз позвонив Давиду, я услышал её голос.
- Что ты там делаешь? - произнесли мои губы, хотя ответ был очевиден.
- Местная я, - ответила Соня, - тутошняя, живу теперь здесь.
За окном накрапывал бойкий дождик литовского августа. Я долго ходил по улицам,
не замечая мокрой одежды и светофоров. На одном из перекрёстков меня остановил
милиционер и принялся что-то втолковывать укоризненным тоном. Потом, внезапно
осекшись, предложил отвезти домой.
Очнулся я в парке под горой Гедиминаса. Солнце уже село, и туман, поднимаясь над
Вильняле, постепенно окутывал деревья и скамейки вдоль центральной аллеи. Вдруг
нестерпимо захотелось уехать далеко-далеко, к тёплому морю, к людям, которые не
только говорят на другом языке, но и живут по-другому...
Отъездная беготня потащила меня за собой, словно жестянку, привязанную к хвосту
собаки. Закрутились, застучали колёса, ударили друг о друга зубья шестерён.
Первый неровный звон ушиба о булыжник, за ним ещё один и ещё - да как пошло
плясать, гудеть и переливаться - лишь успевай прикрывать пылающие уши. Бечёвка
лопнула только в Вене. За окном съемной квартиры Сохнута частыми белыми точками
висел снег, такой же, как по ту сторону границы. Паркет мягко потрескивал под
ногами, осторожно звонили большие часы на стене. Каждая снежинка словно
завершала предложение в бесконечном послании с неба.
На Соне я женился по любви и жил с ней в каком-то беспрестанном вихре эмоций и
предчувствий. Теперь же романтическое отношение к браку мне казалось абсурдным.
Единство сердец при ближайшем рассмотрении оборачивалось союзом потребителей;
любить рыбу значило её есть.
"На Святой Земле всё пойдёт по-другому, - решил я. - Жену подберу не по запаху
волос, а по убеждениям. И вообще, с этого момента моя жизнь будет опираться
исключительно на Закон и Разум."
Из аэропорта я отправился в ешиву, рассчитывая провести в ней несколько месяцев.
Но Учение захватило меня целиком. Вскоре я познакомился с очаровательной
англичанкой. Она приехала в Израиль полгода назад и тоже училась в Бней-Браке,
на семинаре для религиозных девушек. Мы встретились два раза и через месяц
поженились.
Поначалу её английские привычки меня раздражали; вместо "ой" жена восклицала
"ауч", а на завтрак готовила не яичницу, а кукурузные хлопья с молоком. Но спала
она крепко и никогда не видела снов. За это я простил ей хлопья, постоянные
разговоры по телефону и любовь к английской королеве. У нас уже четверо детей, и
всё идёт как нельзя лучше. Соня полностью ушла из моей жизни, лишь иногда по
утрам мне кажется, будто подушка жены, как прежде, пахнет клубникой. Но это, вне
всякого сомнения, просто чепуха.
Незадолго до конца молитвы я подошёл к Давиду и пригласил вместе позавтракать в
большой сукке, построенной рядом с синагогой.
Сукка была полна тени, узорчатой и трепещущей на ветру. Листья эвкалипта шуршали
по крыше, натягивались и хлопали полотняные стены. Мы уселись в конце стола,
накрытого белой скатертью, и долго молчали, не зная, с чего начать разговор.
- Вы тоже в Бней-Браке? - наконец спросил я.
- Да, но совсем недавно.
Что-то в нём переменилось, особенно во взгляде. Словно кто-то другой, бесконечно
более мудрый, рассматривал меня через глаза Давида.
После завтрака я спросил, почему он не молился. Вернее не спросил, а только
намеревался задать вопрос, но он остановил меня мягким движением руки.
- Последние годы я полностью посвятил Учению,- начал Давид. - Вставал после
полуночи, когда духовное поле очищается от потоков эмоций , и до утра окунался в
тайны скрытого Знания.
- Погружение в Слово - это наиболее увлекательное занятие на свете. Умеющему
впустить его в себя не нужны путешествия. Я взбирался на вершины, от которых
захватывало дух, я скользил по гладким склонам букв, опускаясь в бездны смысла.
- Однажды, не удержавшись на выступе буквы "юд", я потерял равновесие и сорвался
в пропасть. Ветер закружил меня, словно радуясь неожиданной добыче, но вдруг,
брезгливо отпрянув, бросил прямо в середину горной речки. Ласковая поверхность
воды оказалась сотканной из тысячи сверкающих иголок. Внезапно всё остановилось.
Голос, невидимый, всепроникающий Голос спросил:
- Когда взыскать - Сейчас или После?
И тут я вспомнил о тебе, Ури. Сидит, оказывается, внутри нас такая коварная
штука и запоминает каждый вздох, слово, мысль. И всегда она с нами, её лишь и
уносим за последнюю черту, в своё вечное наследие.
- Сейчас, - ответил я Голосу, - конечно сейчас.
Аккуратным движением Давид отломил кусочек хлеба и положил в рот. Он проделал
эту нехитрую операцию так сосредоточенно и осторожно, будто совершал её первый
раз в жизни.
"А ведь он пришел просить прощения, - сообразил я. - Мой мудрый наставник,
человек, причинивший мне столько страданий, сидит напротив и просит прощения!
Что сказать, чем ответить на просьбу? Ведь не было дня, за все эти горькие годы,
когда бы я не вспомнил его и Соню. Сначала с болью и жаждой мщения, потом с
усталостью и болью. Сколько слёз пролил, сколько слов, обидных и жестоких,
похоронил в своей душе."
- Не бывает слёз, пролитых напрасно, - вдруг сказал Давид.
Я вновь попытался заглянуть в его глаза, но он смотрел сквозь меня, словно видел
за моей спиной нечто более интересное и важное.
"Не прощу, - подумал я. - Ведь ты всё растоптал, от всего закрылся своим
зонтиком, мастер красивых слов. Любовь и вера оказались для тебя просто
персонажами мелодрамы. Нет, не прощу, умирать буду, а не прощу!"
- Мир и без того переполнен злобой людей, уверенных в своей правоте, - сказал
Давид. - Самое большое чудо, которое может совершить человек - это простить
другого.
Он встал из-за стола.
- Мне пора. Желаю тебе удачи. И мудрости.
Я прочитал благословение и принялся собирать посуду. Странно: еда на тарелке
Давида осталась нетронутой. Но ведь я собственными глазами видел, как он ел!
Жена и дети вышли меня встречать. Старший, с уморительно серьёзным выражением
лица, помогал толкать коляску. Близнецы, как обычно, носились друг за другом,
испуская дикие вопли. Увидев меня, они сразу притихли.
- Как прошла молитва? - спросила жена, забирая полиэтиленовый мешочек с
остатками завтрака.
Я промолчал. Память - ведь это и есть наследство! Сам того не зная, Давид
ответил на вопрос Талмуда. Пружина освободилась и, ещё совсем тёплая,
затрепетала в моей ладони...
- Ури, - жена несколько раз повторила моё имя, - Ури, я должна тебе что-то
сообщить про Бат-Шеву.
Тук-тук - качнулся маятник. Тук-тук.
- Знаешь этот мост, перед въездом в город? Она ехала вместе с мужем. У машины
лопнуло колесо, они потеряли управление, заскользили, ограждение не выдержало
удара... Их похоронили три месяца назад, здесь, в Бней-Браке.
Жена помолчала.
- Детей у них нет, а завещание составлено на твоё имя. Поверенный звонил уже два
раза. |
