Дина Ратнер
БАБОЧКА НА АСФАЛЬТЕ
(ОКОНЧАНИЕ)
Глупость вызывает отчаянье, ты
словно зависаешь в пространстве и не знаешь как
сориентироваться. Раздражение усугубилось брезгливостью. Для Петечки с Рыжиком
не было запретных мест, особенно они почему-то предпочитали спать на столе; и
всюду – даже в тарелке с супом, в стакане воды попадалась кошачья шерсть. А
когда Давид увидел, как соседка шмякает прямо на пол куски творога, мяса, совсем
нехорошо стало:
-А в миску нельзя положить?
-Петечка не любит из миски. Рыжик ест, ему всё равно, а Петечка не любит.
Чем больше Давид избегал приглашения на пироги, тем сильней Мадлена поджимала
узкие губы и выше вскидывала коротко стриженную голову. В конце концов заявила с
гордым видом победителя, что переезжает на другую квартиру. Рабинович чувствовал
себя виноватым – не разделил одиночества женщины в компании Петечки и Рыжика.
Ему теперь видятся две рюмочки из красного стекла, Мадлена привезла их в надежде
на более покладистого компаньона. Со временем, может, и появится таковой, может,
появится и интерес к Израилю.. А пока из её открытого окна он слышал обращённый
к ленинградским котам напевный ласкающий голос: «Сейчас будем кушанькать,
покушаем. Мамочки мои, мамуленьки, матрёшечки. Рыбка вкусненькая. Закусили, вот
и хорошо. Теперь подождите, скоро обед будет».
Рыже-чёрно-белый котёнок усвоил барские манеры домашних котов и с жалобным
мяуканьем норовил заползти в комнату и расстянуться на диване. Давид прогонял, и
всякую попытку проникнуть в дом предупреждал словами: «Стоп! Дальше нельзя!»
Теперь достаточно одного слова «Стоп!», как уличная кошка отступает, что не
мешает ей бегать за хозяином как собачонка. Провожает до автобусной остановки и
встречает у камня при дороге, где он обычно отдыхает, поставив сумки с овощами.
В знак принадлежности к дому кошка делится добычей -подкладывает под дверь
задушенных ящериц, жуков. Однажды даже притащила в зубах целую рыбью голову.
Стояла в отдалении смотрела, что хозяин будет с ней делать. Он отказался от
такой жертвы.
Вместо Мадлены в квартиру через веранду, вселился воинствующий оптимист в
расцвете лет. Во Владивостоке, судя по его рассказам, был крутой – ворочал
миллионами, здесь же экономит на электрической лампочке, вывернул с веранды
чтобы ввинтить к себе в комнату.
-Ник, - представился он Рабиновичу и протянул руку.
-А проще можно?
-Коля я. Инженер - судоремонтник.
-Здравствуйте, Коля, рад пожать вашу мужественную руку.
-А вы кто будете?
-А я пенсионер.
-Значит, дома сидите?
-Сижу.
-Значит, будете приглядывать за моей хатой.
- Непременно.
- Это хорошо.
Новый сосед по-хозяйски прошёлся вдоль веранды и сходу внёс рацпредложение:
-Непорядок у вас тут, субботу нужно перенести на воскресенье, а то у всех
выходной в воскресенье, а у вас - в субботу.
-У вас, - это у кого?
-Ну, у евреев.
-А вы кто?
-Я? У меня бабушка, мать отца, была еврейкой.
-Бабушка вам не рассказывала, почему у нас не так, как у всех?
-Да я её и не видел ни разу, умерла когда отцу три года было. Дед сибиряк
женился на ней, - не женился, так жили, - его родители были против. Расписались,
когда уже пятерых пацанов настругали. Говорят, красивая была.
-Кто говорит?
-Братья отца, они старше его. Когда бабушка умерла, дед снова женился, а дети
разбрелись, кто куда. Отца отдали в детдом, он несколько раз сбегал оттуда,
ловили и снова возвращали. После детдома учился в ремеслухе, работал на заводе,
шоферил, а про то, что рождён еврейкой, знать ничего не знал. Вот только жена,
моя мать, значит, почему-то кричала на него: «Ты ленивый, как жид». Отец,
малость неповоротливый. И вдруг, вправду, оказался жид.
-Как же узнали об этом?
-Когда после перестройки во Владивостоке началась разруха – зарплату не платят,
жрать нечего - старшие братья отца, дядья мои, значит, сказали что нас пустят в
Израиль, только документы нужно достать, Ну я, не будь дурак, сообразил, что к
чему и подался в сибирскую глухомань, где, по рассказам дядьёв, жили их
родители, ну, дед с бабкой, значит. Там нашел архив, в амбарной книге, значит, в
книге записей гражданского состояния среди дат смертей, рождений, награждении за
ударный труд парой галош на байковой подкладке или двумя метрами красной
материи, отыскал строчку о рождении отца. Мать его, значит, – Иза Львовна
Привес, ну а отец, как положено – Прохор Захарович. Фамилия, понятное дело, как
у меня – Зыкин, значит.
-Мать, наверное, из польских евреев, - в раздумье проговорил Давид, - из тех,
кого в начале войны перебросили в Сибирь.
-Не знаю, про это ничего не слышал.
Коля, в отличие от «неповоротливого» отца, смекал быстро, сразу навёл справки,
где сколько платят. Подтверждать диплом судоремонтника не стал – дело хлопотное,
устроился рабочим на завод. «В Израиле жить можно» - авторитетно заявил он,
показывая свою фотографию на фоне Стены плача, где он стоял в тёмных очках,
выкатив грудь и руки в боки.
Через полгода к нему из Владивостока приехала жена, рядом с которой трудно было
устоять – очень уж был резким запах немытого тела. Вскоре она осведомилась у
Рабиновича, сколько здесь платят женщине за час и за ночь. Сориентировавшись в
ценах без его помощи, решила не продешевить и ушла от Ники-Николая. Сосед
затосковал, но не надолго, вскоре прибился к какой-то женщине с квартирой и
переселился к ней. Та выставила своего мужа по причине российского пристрастия к
бутылке. От перемены мест слагаемых сумма не изменилась. А впрочем…
«Интересно, почему у многих еврейских пророков не было жён, ведь у нас нет
отшельничества. Может, от того, что пророк, будучи цельным человеком, не идёт на
компромисс. Предпочитает одиночество иллюзии семьи, видимости единения.
Что зависит от наших усилий, а что в воле провидения? Казалось бы, держишься из
последних сил, стараешься выстроить ступеньки судьбы, только не по силам нам
предвидеть будущее и оградить детей от неудач.»
-Что мне делать? – спрашивал сын, получив аттестат зрелости. Он уловил моё
невысказанное желание делать то, что мне самому не удалось. Желание на уровне
мечты: понять и описать устремление человека к совершенству, Б-гу. Тогда станет
понятным опыт внутреннего «я», принцип отношения людей. Я в этом смысле не
оригинален, люди всегда стремились к Высшему началу, Абсолюту. Не случайно за
всю историю человечества не было безрелигиозного общества.
-Вообще-то надо ставить перед собой высокие цели, а там - что получится.
Колубм, когда евреев изгоняли из Испании, отправился в кругосветное путешествие
– хотел отыскать рай, а нашёл Америку. Тоже не плохо.
- Это вообще, - подхватил Лёня, - а в частности, мои сочинения по литературе
учительница читает всему классу. – Он смотрел умоляющими глазами, словно, от
моего ответа зависело его будущее.
-Но образцовых школьных сочинений не достаточно, чтобы стать писателем,
-тормозил я сына. – Писатель - это характер, судьба. Невозможно выдумать того,
что не испытал. Лев Толстой начал с мучительной раздвоенности души и тела, тело
представлялось ему клеткой души. Иван Бунин начинал с отчаянья по поводу
неразделённой любви. Из всех библейских пророков Бунин выбрал Осию, его
несчастную любовь сделал сюжетом рассказа «Пророк Осия» – он целомудрен,
задумчив, а она безмерная блудница.
-Ну и что мне делать? – спрашивал сын.
-Может, ихтиологом станешь, - уклончиво отвечал я, - в детстве ты часами
наблюдал за рыбками в аквариуме. А писатель - не специальность.
-Не хочу ихтиологом. А, может, инженером? Как ты думаешь?
-Будешь, как я, изобретать вечный двигатель. Потом поймёшь; жизнь людей больше
зависит от устремлённости души, чем от КПД паровоза.
-Ладно, займусь душой. Куда, значит, мне податься?
-Да, но сконструировать конкретный механизм проще, чем понять неосознанное
чувство, додумать до конца противоречивую мысль. Отсюда - вопрос: ловить ли
ветер в поле, или иметь в руках конкретное дело. Ихтиолог, всё-таки, ближе к
гуманитарным занятиям, чем инженер, можно проследить эволюцию…
-А если стану горным инженером, - перебил Лёня, - исследую образование
геологических пластов земли. Или химиком-алхимиком? Только не буду же я, как
Фауст, с утра до ночи и с ночи до утра сидеть за пробирками.
-Всё равно где-то надо учиться, мозги развивать.
-Ладно, подамся в физики. Ты сам говорил, что у меня образное мышление, вот и
буду представлять закон Ома в натуре. Стану учителем, и все десятиклассницы
будут в меня влюблены, как в нашего физика Николая Израйлевича. Девчонки смотрят
на него и балдеют.
На том и решили.
В педагогический институт Лёня поступил с первого захода и с первого курса
потерял интерес к своей будущей специальности. Однако учился, экзамены сдавал,
стипендию получал. Иногда посылал в журнал «Юность» стихи, их не печатали.
Тосковал. Славы хотел, любви. О славе ещё ребёнком мечтал. Помню, пошли мы в
музыкальную школу слух проверять, сыну тогда пять лет было. По дороге
спрашивает:
-А ты мне чёрный фрак и дирижёрскую палочку купишь?
-Зачем?! – Изумился я.
-Ну как же! – удивился моему непониманию Лёня. - Я же буду выступать в зале
Чайковского.
Всё больше проявлялось сходство сына с его матерью: тяжёлая походка,
медлительность, прежде, чем заговорить, наклонял голову – вроде как с мыслями
собирался. Неужели даже такие мелочи передаются по наследству? Лёня, не в пример
мне, был рукастый, от матери же унаследовал любовь к портняжному делу. Будучи
ещё подростком, купил материал и без моего участия сам скроил и сшил себе
затейливые брюки с карманчиками, застёжками, пряжками. «Такие только на валюту
продают», - говорил он, гордо оглядывая себя в зеркале. Всё у него было
разложено по ящичкам: нитки, пуговицы, крючки. Как у моей бывшей жены в шкафу
всё по стопочкам: майки, трусы, чулочки, носочки. Менделя не обманешь.
Умение работать руками определило выбор занятий; окончив институт, Лёня уехал
шабашить с бригадой маляров и плотников. Быстро выбился в мастера, брался за
самую тонкую, ответственную работу. Смена людей, впечатлений, полные карманы
денег раскрепостили воображение, сын стал писать проникновенные стихи о северной
природе, о бревенчатой церквушке, которую реставрировал, о летящей над куполом
птице. Журнал «Юность» начал печатать одну подборку его стихов за другой.
Вернулся Лёня в Москву весёлым, бородатым мужиком. В тот же вечер кинулся в ЦДЛ
/Центральный дом литераторов/ - теперь он был на коне. Менее удачливые
собратья-поэты хлопали его по плечу: «Старик, ты гений! С тебя причитается!», и
всей гурьбой шли в ресторан пить водку.
К тому времени одна из трёх безумных старух в нашей квартире умерла. Лёня занял
её десятиметровую комнату. Стены и потолок обил морёным деревом, поставил
стеллажи с томиками известных и не очень известных поэтов, повесил на
крюк купленную в антикварном магазине старинную шпагу тонкой чеканки, завёл бар
с разными винами и коллекцию пластинок симфонической музыки. Стали приходить
девочки. Одна из них запомнилась больше всех. Пришла эдакая кралечка-недотрога,
а тут тебе бордовые розы, французский коньяк и тихая музыка. Девочка
примостилась на краешек стула, а он, стервец, её в кресло усаживает:
«Расслабьтесь, пожалуйста, не бойтесь, я не кусаюсь». Программа отработана: в
первый вечер читает свои лучшие стихи. Во второй гипнотизирует проникновенным,
долгим взглядом. В третий, смотря по ответной реакции гостьи, или изображает
рыцарскую страсть – срывает со стены шпагу и бросается перед прекрасной дамой на
одно колено, или прикидывается одиноким и задумчивым. Может, пожалеет, а может,
влюбится, если она тоже одинокая и задумчивая. Её смущение вдохновляет сына; и
как из рога изобилия, сыпятся рифмованные шутки, четверостишья.
-Вы такой! Вы такой! - Восторгается девочка.
-Какой?
-Как вы умеете играть словами, знаете, что из чего получается; так смешно,
интересно.
Удачная острота, экспромтом выданные афоризмы возбуждали Лёню, давали ему
ощущение могущества, он восклицал, радуясь как ребёнок: «Гениально! Записывай за
мной! Будешь потом писать мою биографию».
-Или роман, где Вы - главный персонаж, - с обожанием говорила гостья.
-В персонажи я не гожусь, только в герои, - серьёзно возражал сын.
Через месяц - другой стихи были прочитаны, каламбуры сказаны. Ощущение
праздничной новизны проходило, а на будни Лёня не тянул. Мрачный он лежал на
диване, пил водку и молчал.
-Я мешаю? – Скорбно спрашивала девочка.
-Всё в порядке, сиди.
Сидит и чего-то ждёт. Наверное, вспоминает недавние разговоры, любовь;
старается найти хоть какой-нибудь героический факт в биографии своего поблекшего
кумира. Ничего не выпало в твёрдый осадок, если что и было – так это несколько
хороших стихов в первый вечер. Этим и нужно было ограничиться. Но ведь она тоже
обманула его ожидания; не записывала за ним рифмованные строчки, остроты. Так
ведь записывать было нечего – одна шелуха. За шутками, прибаутками,
всплескиванием руками – ничего не осталось.
-В магазин за кефиром сходи, оттягивает, – приоткрыв один глаз, говорит Лёня.
Идёт.
Спустя несколько месяцев в комнате у сына снова музыка и красные розы – новый
роман.
-До каких же пор!? – Взывал я к его совести.
-До тех пор, пока не встречу жар-птицу.
И ведь встретил. Высокая, породистая с ярко синими большими глазами и
удивительной статью. Не ходит – ступает. Лёня сразу проглотил крючок.
-Подожди! Кто же это женится с первого взгляда!? – Взывал я к его благоразумию.
– Мы же её совсем не знаем, с кем живёт, из какой семьи.
Живёт с бабушкой, еврейкой, кстати. Бабушка - из бывших, отец её был купцом
первой гильдии, таких пускали за черту оседлости - и в Москву, и в Петербург. У
них старинная бронзовая люстра и зеркало в роскошной антикварной раме – Людовик
четырнадцатый.
-Чем хоть она занимается?
-Кто, бабушка?
-Дедушка, - передразнил я. –Жар-птица твоя.
-Роза чем занимается? Не знаю. Ей ещё только девятнадцать лет.
-Хоть аттестат зрелости у неё есть?
-Она в вечерней школе учится, в девятом классе.
-А где работает?
-Ну ты даёшь!- Захохотал Лёня. - Разве такие красивые женщины работают!
За несколько дней до свадьбы сын повёл меня знакомиться с будущей роднёй.
Увидев Розу, я забыл обо всём на свете. Я смотрел на неё, не в силах отвести
глаз, при этом понимал: моё внимание становится неприличным. О чем-то спрашивала
рядом стоящая бабушка. На улице я к такой жар-птице не решился бы подойти, но
прояви она интерес, клюнул бы на голый крючок. Хуже безмозглой рыбы, та хоть на
наживку идёт. Роза знала реакцию на неё мужчин, и молодых, и старых.
-Дед,- вернул меня на землю сын, он меня так никогда не называл, - распаковывай
свой сундук.
Я стал доставать из портфеля бутылки, промасленные свёртки с сёмгой, бужениной.
-Коньячок!- Обрадовалась усатая бабушка и чуть ли не запрыгала на месте. –У вас
хороший вкус. Армянский коньяк лучше французского. Невежи этого не понимают.
Один аромат чего стоит. Какой букет! – Маленькие чёрные глазки заискрились, и
бабушка кокетливо представилась: - Слушательница высших женских курсов, дочь
известного купца – Берта Моисеевна Дейтш.
-Необычная фамилия, - проговорил я.
-Мой дед из Вены, - пояснила Берта Моисеевна. – когда Розочка сказала, что
фамилия вашего сына Рабинович, так я, представляете, всю ночь от радости не
спала. Я тоже, как вы понимаете, не Пепердюкова-Сметанкина. Сметанкиным был мой
муж из Вологодского края. Он, конечно, не нашего круга человек, но что вы
хотите, после революции, когда у отца не стало его мануфактурного магазина и
часовой мастерской, и такой жених на улице не валялся. Между прочим, у него на
боку висел револьвер, и это мне нравилось. Почему нет? Если мужчина может
постоять за себя, какой женщине это не понравится? Хочу вам сказать, у меня до
него был молодой человек…
-Про своих женихов потом расскажешь, - перебила Роза, - давай на стол
накрывать.
-Конечно, конечно, - засуетилась бабушка.
Молодые наскоро поели и ушли.
-Вы не думайте, Розочка не бесприданница, - просительно заглядывала мне в глаза
Берта Моисеевна, - я ей подарю свои золотые часики. Золотую брошку с эмалью тоже
ей отдам. У нас и серебро есть. Ничего не пожалею, только бы вместе были.
Мне показалось, что бабушка опасается, не отговорю ли сына жениться. Когда,
распрощавшись, я спускался по лестнице, навстречу поднималась благообразная
седая дама.
-Сватаетесь, что ли? – неожиданно спросила она.
-Да не я. Сын. Я уже старый.
-А тут всякие были, и молодые, и старые. Сын ваш сам в петлю лезет. Вы, я вижу,
человек приличный, надо его отговорить. Пойдёмте, посидим в сквере, я вам такое
расскажу. Нет, она не проститутка, денег не берёт. Хороша, конечно, ничего не
скажешь. Стоит ей выйти на улицу, сразу кто-нибудь увяжется. Рано начала, в
пятнадцать лет уже очередь стояла. Сначала мальчики, теперь всё больше седые
бобры. Недавно армянин был, на улице слышали как кричала: «Самвел, ещё! Хочу
ещё! Ещё, Самвел, ещё!» Бешенство матки у неё, что ли. Работает без простоев.
Никто, конечно, на такой не женится. Жильцы из нашей квартиры, что напротив их
двери, недавно милицию вызывали. Так она придвинулась к участковому и прямо в
наглую спрашивает: «Хочешь?» Тот, дурак, рот разинул: «Сейчас» –говорит. Бабушка
с ней не может сладить. Нигде она, красавица, не учится и не работает. А замуж
выйдет, так её, замужнюю, за тунеядство не упекут.
Вечером я спросил сына: Не строишь ли ты свой дом на песке?
-А ты сам на гранитном фундаменте построил? – Вскинулся Лёня. – Молчишь. Где
моя мать? Показал бы её могилу, знал бы – умерла. Дети повторяют ошибки
родителей. Теперь ты благоразумный. И я поумнею, только потом, не сейчас.
Ничего я не мог изменить, разве что спрятать паспорт сына, и тогда бы не
состоялась брачная церемония в ЗАГСе. Я этого не сделал. И, спустя две недели,
зимним вечером мы стояли во дворце бракосочетаний – ждали невесту. Лёня
несколько раз без пальто выходил на мороз и вглядывался в темноту – не появится
ли царская карета с его принцессой. У сына - окаменевшее лицо. Я же,
обессиленный сознанием невозможности как-либо повлиять на события, ко всему
безучастен. «Едут!» – радостно сообщил выступающий в роли свидетеля Лёнин
приятель – немолодой бездомный поэт в давно не стиранном, рваном на локтях
свитере.
Двери дворца бракосочетаний широко распахнулись, и ослепительная в своём
великолепии Роза, окружённая подругами и кузинами, вплыла в зал. Служительница
по записям гражданского состояния засуетилась, стала выдавать свидетелям
бракосочетания реквизит – широкие красные ленты через плечо, что, очевидно,
соответствовало русской традиции – сваты завязывали через плечо расшитые
петухами полотенца.
«Жених и невеста, подойдите ко мне, - официальным голосом объявила соединяющая
пары дама в тёмном, строгом костюме. – Свидетели, два шага назад. Свидетели
жениха, станьте справа». Зажглись все люстры, заиграл марш Мендельсона. Жених и
невеста стояли рядом. Она - высокая, величественная, в золотом, вышитом
стеклярусом муаровом платье, с обнажёнными плечами. Он – на голову ниже её, в
чёрном смокинге с бабочкой. В чёрном смокинге с бабочкой мой сын, будучи
мальчиком, мечтал дирижировать оркестром в зале Чайковского. И я мечтал: сын
вырастет и будет счастлив. Ради будущего счастья водил его в музыкальную школу,
на концерты симфонической музыки. Да и не в этом дело, не важно, в конце концов,
чем жив человек, не обязательно становиться музыкантом или поэтом, можно найти
себя и в семейной жизни. Только не получится семьи из этой пары. Совсем
затосковал, когда представил венчание Пушкина и Натали, она тоже была на голову
выше его.
Молодые уехали жить к Розе, там отдельная квартира, а я, вернувшись в свою
комнату, подумал: «Не завести ли котёнка, всё же живое существо будет рядом».
Будучи подростком, Лёня спросил однажды: «Чем один человек отличается от
другого, ну, вот ты, например, и я?». «Ты хочешь сразу видеть результат своего
труда, тебе кажется: взял живописец кисть и нарисовал пейзаж. А я - взрослый и
знаю, сколько труда вложено в его мастерство. Всякое настоящее дело требует
терпения, отстронённости от мгновенного результата». Сын слушал и понимал. Знает
он, что из чего происходит, но теперь ему слава нужна сегодня, сейчас.
Безвестный поэт Розе ни к чему. Не надо быть провидцем, чтобы предвидеть крах их
семейной жизни. Если бы только семейной, Лёня терял самого себя. На деньги,
которые долго копились на кооперативную квартиру, тут же купил машину –
светло-серую серебристую «Волгу». Не могла же Розочка, будучи замужней дамой,
ездить в переполненном автобусе. Вот и распределял сын своё время, согласно
планам жены. «Красавиц развлекать нужно, выводить в свет» - говорил он мне. «Но
нельзя же посвящать свою жизнь прихотям женщины»- возражал я.
Часто звонила Розочкина бабушка, жаловалась:
-Ваш сын лентяй! Вместо того, чтобы быстро писать стихи, он ходит по комнате из
угла в угол. А то уставится в одну точку и сидит как ненормальный. Вдохновения,
видите ли, у него нет. А ведь за одну строчку два рубля платят. Сколько бы мог
заработать за целый день! Так я вам скажу, ваш сын просто бездельник.
-Вдохновение - дело тонкое, - защищаю я Лёню, - тут особые условия нужны.
-Какие такие условия?! О чём вы говорите? Всё для него делается. Розочка уходит
из дому, чтобы освободить ему свою комнату, только бы работал. И я не знаю чем
угодить, вчера картошечку свежую сварила с маслом, укропчиком посыпала. Так он
поел, слава Богу, на аппетит не жалуется. Поел и снова стал ходить из угла в
угол.
-Берта Моисеевна, откуда вы взяли свежую картошечку в феврале месяце? –
Перевожу я разговор на кулинарную тему.
-А что - вы хотите сказать, в феврале она уже не свежая?
Бабушка обычно звонила домой, а тут вдруг звонок на работу, начала с того, что
я плохой отец и не знаю, что Лёня поехал в роддом забирать Розочку с нашим
маленьким. Я помчался тут же. По дороге купил бабушке её любимый армянский
коньяк, коробки с пелёнками, распашонками и кучу всяких сладостей. Рождение сына
и внука – самые радостные дни в моей жизни. Счастливые, мы с бабушкой обнялись и
расцеловались. Пока она разворачивала свёртки, я отнёс бельё в прачечную, вытер
пыль, вымыл пол в комнате, где уже стояла кроватка для малыша. Тут Берта
Моисеевна объявила: «Всё есть, всё хорошо, вот только не хватает сметаны для
борща». «Сметаны так сметаны», – покладисто согласился я и отправился в
гастроном. Потом мы вместе с бабушкой стояли у окна – ждали детей. Впивались
глазами в каждую выруливающую из соседнего переулка серую «Волгу». Наконец
увидели нашу. Лёня вышёл из машины первым в распахнутом на морозе пальто, без
шапки. Роза подала ему завёрнутого в пухлое одеяльце ребёночка. Смеющиеся,
довольные они помахали нам в окно и вошли в подъезд. Мы с бабушкой тут же
бросились к двери.
Маленького нужно было перепеленать, его положили на стол, развернули одеяло,
пелёнки. Худенький с тоненькими ручками и ножками он чувствовал себя вполне
комфортно и смотрел на стоящих вокруг родных. Скользнул взглядом по бабушке,
задержался на матери, вгляделся в отца, а когда дошёл до меня – остановился,
словно узнал родную душу. Сколько потом ни звали, ни цокали языком мама, папа,
прабабушка, стараясь привлечь внимание младенца, он не сводил с меня глаз.
Мальчик ко мне пришёл в этот мир, потому что я его ждал и хотел больше всех.
Внук левым глазом косил также как и сын, когда его привезли из роддома. Потом
глаз выправился. Мама рассказывала, я тоже родился с косящим глазом.
Ребёнка перепеленали, Роза взяла его на руки, встала перед висящим на стене
овальным зеркалом в золочённой антикварной раме, гордо вскинула голову и
спросила:
-Мне идёт?
-Что идёт? – не понял я.
-Ребёнок идёт? Как я смотрюсь?
-Прекрасно! – Восхитился Лёня. - Прямо мадонна с младенцем.
Вот уж на такое сходство моя сноха не тянула, нежный взгляд мадонны обращён к
младенцу, а Роза любовалась собой. Опять же нижняя челюсть у неё тяжеловатая,
что предполагает властный характер.
-Так и буду ходить с ним по улице Горького, - заявила Роза, оглядывая себя в
зеркале.
«И всем, кто на тебе не женился, нос утрёшь» – хотел было добавить я, но
смолчал.
Отца Берты Моисеевны и отца моей мамы звали Элияху. Вот мы и решили с бабушкой,
по-родственному доверительно глядя друг на друга, дать мальчику имя Эли – Илья.
Молодые упирались, им нравилось имя Сергей, но наша взяла – внука назвали
Илюшей.
Казалось бы, всё хорошо, семейная жизнь у молодых наладилась, но могучий
темперамент моей невестки гнал её из дому. Однажды я был свидетелем такой сцены:
Роза пришла домой поздно вечером вся расцарапанная с синяком на скуле.
-Что случилось?! – Всполошился сын.
-Представляешь, эта сука набросилась на меня как сумасшедшая.
-Кто?
-Ей, видите ли, не понравилось, что я пришла к нему в мастерскую картины
смотреть. Эта стерва явилась…
-О ком ты говоришь? –перебил в нетерпении Лёня.
-Ну, художник он, и я ходила смотреть его живопись.
-И что?
-А эта потаскуха избила меня. Не видишь что ли! В суд подам. Будешь свидетелем.
-Каким свидетелем? – Недоумевает Лёня.
-Она избила меня ни за что! – раздражаясь его непониманием кричит Роза. -Ночью,
говорит, картины не смотрят. Какая разница ночью или днём. Пусть докажет! Между
нами ничего не было.
-Но…, но так поздно действительно…
-Как! Ты мне не веришь?! –Задохнулась в гневе Роза. - Да кто ты такой? Он
художник! А ты что можешь? Его картины иностранцы на валюту покупают!
Лёня растерянно молчал, а я, чтобы не усугублять его унижение своим
присутствием, поспешил уйти.
Вскоре сын вернулся ко мне, я так и не успел завести котёнка. Внук стал жить на
два дома, первую половину недели – у мамы, вторую – у нас. Какая радость
смотреть в глаза ребёнка и представлять его неограниченные возможности. Он
начнёт образование не с нуля, как я, а с вопроса «что есть истина». Постижение
истины начинается с умения отличить добро от зла, что отгородит его от
страданий.
«Я есмь истина» – говорил Христос римскому наместнику. При этом Иисус не
придумал ничего нового – не изменил лежащий во зле мир. Сколько раз я мысленно
проговаривал с о. Александром наш несостоявшийся диалог. Ведь сценарий деяний
Христа заимствован из еврейских Писаний, - доказывал я. В Евангелие от Марка
Иисус въезжает в Иерусалим на необъезженном ослике, которого попросил привести
ему, ибо так сказано в Писании. А когда за Иисусом пришли воины, он мог уйти,
спрятаться, но согласно пророчеству, должен был пострадать и потому выходит к
стражникам и говорит: «Это я». Более того, провоцирует на предательство своего
самого понятливого ученика: «Один из вас предаст меня» На вопрос: «Кто же?»,
отвечает: «Кому я, обмакнув хлеб, подам». Подал Иуде и тут же торопит его: «Что
делаешь, делай скорей». И уж, конечно, не ради тридцати сребреников, а ради
подобия пророчеству указал Иуда на своего любимого учителя. Только очень уж
чудовищным оказалось средство даже ради такой высокой цели. Иуда не выдержал –
покончил собой.
Что же касается текстов Исайи, - продолжал я мысленный диалог с о.Александром,
- так Исайя пророчествовал о справедливом царе, отвергающем зло, выбирающем
добро, и как следствие – непобедимость Иудеи. Все пророки утверждали: Мессия,
избавитель Израиля, соберёт народ свой, но случилось обратное и не настал столь
долгожданный век добра и справедливости. Христос не начертал ни одного закона,
главным образом утверждал необходимость смирения. Но стремление победить зло,
изменить мир требует больше мужества и усилий ума, чем смирение.
С последним утверждением о. Александр согласился бы, его еврейский темперамент
часто брал верх над христианским непротивлением. Помню, он говорил своей пастве
в радостном возбуждении: «Нельзя ограничиваться в своих жизненных устремлениях,
в работе, в творчестве чем-то средним, посильным. Надо ставить перед собой самые
высокие задачи, брать неприступные вершины».
Эти слова я несколько раз пересказал сыну, напомнил, и когда он вернулся от
Розы домой, я убеждал его заняться чем-нибудь серьёзно:
-Если сейчас не пишутся стихи, можно попытаться стать журналистом.
-Нет у меня сил всё начинать сначала, - горестно отмахивался он от моих
наставлений. - Зря ты меня не заставил заниматься музыкой, нужно было как
Моцарта в детстве – привязать ремнями к стулу. В музыке больше чувств чем в
слове. Я , когда слушаю Бетховена, Шопена, освобождаюсь от земных желаний и, как
выпущенная стрела, устремляюсь вверх. Самому же играть, упражняться часами - не
получалось, не мог преодолеть скуку однообразных повторений. Иногда, после
долгой игры, вдруг мерещилось что-то вроди прозрения тайны соединения звуков.
Казалось, ещё мгновение и постигну то, что ремесленника делает гением. И именно
в тот момент, когда вспышка молнии вот-вот пробьёт два разнонаэлектризованных
облака – соединит две, казалось бы, противоположных мысли, мне чего-то
нестерпимо захочется. Жаренного мяса, например. И чем больше старался заставить
себя усидеть на месте, тем сильнее одолевало плотское желание. Словно, дъявол
искушал. Тут же бросал на сковородку, вытащенные из холодильника мороженые
куски, и не дожидаясь пока они прожарятся, разрывал зубами горячее с кровью
мясо. А после еды трудно сосредоточиться, голова теряет ясность, хочется
отдохнуть.
-Музыку проехали, давай думать о журналистике. Тоже литература, только другой
жанр. У тебя острый глаз, подмечаешь характерные детали. Хандра твоя пройдёт.
Подумаешь, жена изменила, ушла. С кем не бывало.
-Знаю, знаю, теперь ты скажешь: нужно работать и не стремиться к сиюминутному
успеху; и, случалось, после смерти безвестного летописца находили его бесценные
рукописи. Всё это уже слышал, но я не монах, я жить хочу сегодня, сейчас.
-Понимаю. Одиночество обесценивает твои усилия. А ты всё-таки сосредоточься
ради завтрашнего дня, сделай всё, что от тебя зависит. Крыша над головой у тебя
есть, хлеб тоже.
-Я, когда от Розы уходил с чемоданом, - тяжело вздохнул сын, - казалось всё
сжалось, скукожилось, мир утратил краски, запахи, звуки – шёл по серой мёртвой
улице, боялся упасть, потерять сознание. Дома превратились в пустые бетонные
коробки, они наползали, громоздились друг на друге. Бред, галлюцинация. Знаю, не
вернётся она ко мне, и всё-таки жду. Не могу я писать в таком раздрызганном
состоянии.
-А успокоишься, может случиться не о чём станет писать. Увы, в мире больше
страданий чем радости. Люди в принципе одиноки, но одиночество - не только
отчаянье, но и независимость. Нужно преодолеть состояние сегодняшнего дня, когда
кажется – всё утратило смысл. Такое бывает не только от неудач, недостатка, но и
от избытка, пресыщения. Мудрый царь Соломон, имея тысячу жён, испытав все
радости мира, убедился, что не удовольствия выстраивают жизнь, не они дают ей
содержание. «Суета сует, всё суета», - сказал он в конце дней своих.
-Но если мудрый из мудрых ничего умнее, как предаваться сладострастию, не
придумал, значит большего удовольствия не существует. – Возразил Лёня.
-Он хотел упрочить мир с соседними племенами, вот и брал в жёны дочерей
тамошних царей.
-Да, но не тысяча же народов окружали его владения. К тому же такой метод
подействовал с точностью наоборот; израильское государство пришло в упадок.
Мудрец фраернулся.
- А ты сам можешь представить идеальный, справедливый мир? Попробуй, сделай его
таким, каким он должен быть. Напиши рассказ о желаемых отношениях с Розой.
-Не могу, - грустно усмехнулся Лёня. – Самое ужасное, любви то и не было.
Отношения мужа и жены это не секс под барабанный бой, это тишина, когда слышен
шорох падающего листа. Лёгкого движения, полуулыбки достаточно для ответного
порыва. Я сам во всём виноват, это расплата за девочек, из любви которых делал
спектакль. Их привязанность, казалось, обременит, представлялись дали
необъятные, дороги нехоженые. Надеялся встретить ту, которая поднимет меня в
заоблачные выси, как музыка. Вот и встретил…
-Нас спасает инстинкт жизни, - заметил я.
-Инстинкт жизни – любовь, страсть, Но тебе этого не понять. Ты не
герой-любовник, ты мать, тебе бы детей растить.
-Я это и делаю.
-Мне сегодня сон приснился, - в раздумье заговорил сын, - избушка в лесу белая
с одним окошком без дверей. Никак не могу прорваться сквозь заросли, чтобы
дотянуться и заглянуть в окно. Почему-то не могу преодолеть расстояние всего
лишь в несколько метров; делаю шаг и застреваю. Запутался в зарослях, вокруг
темно. Делаю усилие, рывок, ещё рывок – и проснулся.
-Это ты к себе продираешься. Добиваясь Розы, ты потерял себя.
-Хватит, на сегодня воспитательный час окончен, - поднялся Лёня, - схожу в
журнал, может командировку дадут куда-нибудь, и чем дальше, тем лучше. Нет,
пожалуй, никуда не пойду. Зачем суетиться, если от тебя ничего не зависит.
-У тебя есть сын, даже ради него нужно стараться. Что-то ведь и в нашей власти.
-У меня есть сын, у тебя есть сын, я повторяю твою жизнь, сын повторит мою.
Какой смысл в этих бесконечных повторениях. Разнятся подробности, а суть всё та
же. По-твоему, человек должен съесть дерьма на полную катушку и только потом
свалить.
-Должен.
-Зачем?
-Чтобы уходя из этого мира, знать: Всё что мог, я сделал.
-А что вообще человек может?
-Ты, в частности, можешь перестать ходить смотреть на Розины окна. Садись,
наконец, за работу, силой воли человек освобождается от зависимости. Это, как ты
понимаешь, прописная истина.
Случалось, депрессия сына сменялась чрезмерной активностью, он делал ненужные
покупки, зачем-то затеял ремонт, перенёс книжные полок с одной стены на другую.
Так, наверное, заглушал чувство тревоги. А то вдруг начинал бегать по магазинам
в поисках какой то особенной материи на брюки. Тут же раскладывал на столе
выкройки и принимался шить. Повседневные хлопоты, заполняя время, давали
ощущение изменения, движения. «Что останется после меня? – спрашивал Лёня и сам
отвечал: Полный шкаф модных тряпок». Приступ деятельности сменялся апатией,
отрешенностью. Те же перепады настроений и в отношениях с новыми женщинами – за
восторгом первых встреч, когда от волнения не мог есть, следовали скука,
безразличие.
Однажды сын сказал:
-Я, когда был маленьким, хотел стать таким же как твой друг Мотя Каплан, я
хотел стать Мотей. Сколько его помню стоит за прилавком одного и того же
магазина «Рыба» на улице Горького. Мы к нему ходили отовариваться, ещё когда в
Черкизово жили. У Моти постоянная клиентура; одинокие старые дамы в шляпках
приходят к нему купить одну рыбку. Делят рыбку пополам, одну половинку на
сегодня, другую – на завтра. Он оставляет своим «барышням» самых лучших окуней;
окунь поджарить можно, и уха из него наваристая. В своём рабочем закутке
большой, добродушный Мотя угощает бывших графинь чашечкой хорошего кофе. Теперь
эти «бывшие» ютятся в одной комнате когда-то принадлежавших им просторных с
высокими потолками квартир. Прощаясь, твой друг благодарит за компанию и в
изящном поклоне целует ручку.
-Он добрый, - подхватил я, - всегда таким был. Мы с ним с первого класса
дружим. Тоже в Черкизово с матерью жил. Женился на женщине с тремя детьми, ещё
своих двух родил и всех любит одинаково. У Моти талант доброты. Живёт спокойно,
обстоятельно, просто.
Лёня неожиданно расхохотался: Так ведь просто не получается. Как там твой
батюшка говорил: «Избрал немудрое мира дабы посрамить мудрых.»
-Александр Мень говорил, что без разумного познания не отличишь добро от зла,
он, подобно еврейским мудрецам, утверждал преобладание логики над мистикой. В
христианстве главное – благодать, а в иудаизме более значимо интеллектуальное
постижение. Одна из основных обязанностей еврея учиться. Откровение нисходит к
ищущему. Еврейская паства о. Александра рвалась совершить подвиг во имя разума,
творческого начала в человеке.
-Всё что ты скажешь, я уже слышал. Это слова, есть ещё и действительность. Я
жалкий, никому не нужный человек, ни одна из девочек, которые ходили ко мне, не
осталась делить будни…
-Твои пьяные будни, - перебил я. –Если ты владеешь словом, можешь
материализовать чувства, фиксировать время, мгновение длящееся в вечности. Что
представляло бы собой человечество без книг.
-Что с книгами, что без, - с досадой заметил Лёня.
-В некотором смысле так. Сократ, посвятивший жизнь поиску истины, говорил: «Я
знаю, что ничего не знаю», также и Кант пришёл к выводу: «Мы познаём явления, но
нам недоступна сущность». Не потому ли рядом с разумом Кант ставил веру. Истина
где то посредине.
-У каждого своя истина, да и та всего лишь на уровне интуиции.
-Интуиция, неосознанные чувства - в ведомстве музыки, а литература это ещё и
осмысленые, выраженные в слове конкретные жизненные перипетии, где за
промелькнувшим событием повторяющиеся ситуации отношения людей. Книги, которые я
читал, были мне чем-то вроде опорных пунктов. Легче жить, когда узнаёшь, что
кто--то и до тебя шёл той же дорогой страданий, поисков и надежд. Он, этот
кто-то, словно, протягивает тебе руку.
Раздражённый неустройством души сын всё больше пил, ходил мрачный, потерянный и
надрывал душу разговорами о бессмысленности жизни. Случались просветления, и
Лёня бросался к письменному столу. Потом опять застопоривалось, и снова пил.
Кончилась моя отцовская власть. Я, наверное, слишком много его проблем взял на
себя, своим старанием, энергией обесточил сына. Чтобы ему определиться, стать,
наконец, самостоятельным мы должны разделиться, разъехаться. Как однажды сказали
об одном старом холостяке: «Он не женился, так как его мама умерла слишком
поздно».
Целый год Лёня выкарабкивался из своего злополучного брака. Сноха моя,
наоборот, словно и не была замужем. Я её однажды встретил в тёмно-синем,
облегающем, коротком платье с большим декольте; она плыла по улице Горького и
все, кто шёл навстречу, останавливались и смотрели вслед. Высокая обнажённая
шея, холодные глаза, и удивительные ноги… Я не видел таких красивых ног, даже не
представлял, что такие бывают. Меня она не заметила.
Вот так, дефилируя по улице Горького, познакомилась Роза с американцем,
адвокатом. Я его видел, когда привёз ей на выходной день нашего мальчика. Вскоре
Роза вышла замуж за этого американца и увезла моего внука в Бостон. Чувство
пустоты стало нестерпимым. Я всё пытался понять, за что провидение наказывает
меня одиночеством. Однажды привиделось то ли во сне, то ли наяву: меня судят.
Слышу приказ: «Встать! Суд идёт!». Я в чём-то виноват и мучительно пытаюсь
осознать, – в чем же.
Все девять лет, пока мы не виделись с Илюшей, я жил мечтой, что снова будем
вместе. Мы ведь раньше не разлучались, будучи у Розиной бабушки, ребёнок на
второй день просился ко мне. Он жил у меня, я его забирал из ясель, потом из
детского сада, из школы; учил читать, делал с ним уроки. Мы даже думали
одинаково, во всяком случае наши мнения по поводу разных людей всегда совпадали.
Иногда здравый смысл брал верх над надеждой; ведь внук не вернётся в Москву, а
мне не бывать в Америке. Тогда я трезво прикидывал, сколько ещё вёсен и зим
осталось до пенсии и приглядывал в пригороде небольшой домик с печкой. Думал,
свезу туда свои книги и перестану, наконец, рассчитывать время по часам.
Какая-нибудь поседевшая в одиночестве сельская учительница обрадуется моему
появлению. Представляя нежные чувства к этой учительнице, понимал: никакая
другая привязанность не может победить моей неразрывности с внуком.
Жизнь богаче нашего воображения. Внук подрос и уехал из Америки в Израиль. Я
бросился следом, ещё сгожусь своему мальчику. Теперь, когда хожу по улицам
Иерусалима в блаженном чувстве слитности с городом, кажется, всю жизнь шёл сюда.
Должно быть, и вправду, сохранилась память своей земли. Чего бы ради внук из
Америки, где ему ни в чём не было отказа, приехал в воюющую страну. Получается -
зов души сильнее, материальней конкретных благ. Одна жизнь у евреев: история -
прошлое стало настоящим, настоящее придало смысл прошлому.
У большинства вернувшихся из России нет здесь собственной квартиры, обжитого
дома, но есть ощущение своего единственного места. Самые лучшие мои годы – в
Израиле. Нигде не чувствовал себя так хорошо под открытым небом: отдохновение и
свобода.
Если подниматься по центральной улице Мелех Джорж, справа на тротуаре, рядом с
центральным банком Ха-Поалим баянист играет «Подмосковные вечера». Судя по
вдохновению, с каким растягивает меха, его больше радуют не те редкие шекели,
которые падают в его пустой футляр от баяна, а останавливающиеся послушать
прохожие. Эта песня уже переведена на иврит. Я вижу, как по другой стороне
улицы, медленно, опираясь на палку идет женщина похожая на мою маму: раздуваемые
ветром лёгкие волосы и такая же синяя трикотажная кофта обвисает на её худых,
согнутых плечах… Мальчик-разносчик пытается поднять на ступеньку тяжело
гружённую продуктами тележку, я помогаю ему и чувствую себя силачём, как никак в
молодые годы подрабатывал грузчиком. Только что разговаривал с внуком по
пелефону, никаких изменений в их взводе сегодня не предвидится, - до вечера
можно спокойно жить. Я прошу у Всевышнего чуда - чтобы мой мальчик вернулся
домой, и чтобы у него была хорошая семья. Жизнь, нормальная жизнь - это и есть
чудо.
Когда придёт мир на эту землю? «Если вы хотите мира, - говорят наши арабы, -
вернитесь в Россию, Америку, Францию, туда, откуда приехали». Их дети растут под
девизом – «убей еврея»; для них не суть важно, будет ли палестинское
государство, главное – чтобы нас здесь не было. Увы, только силой можно отстоять
право на место, где создавалась наша история, без которой еврей перестаёт быть
евреем. Нам бы разделиться; мы – эдесь, они – там. У каждого свой дом. Но тогда
не сможем заходить на их территорию и уничтожать склады с оружием, не сможем
отслеживать размещённую под боком пороховую бочку. А если жить без чётко
фиксированных границ, они задавят нас количеством – размножаются как кролики.
Вот и попробуй – отыщи здесь Соломоново решение. Всё должно быть по
справедливости.
Чего-чего, а чувство справедливости евреям не занимать, рождаются с этим
чувством. Вот и внук всякий раз оглядывается – чего можно, чего нельзя.
Маленький, он безутешно плакал, когда я ему читал сказку про петушка, которого
съела лиса. Пришлось придумывать другой конец, дескать, убежал доверчивый
петушок от коварной лисы. В детском сознании мир устроен для добра. Но и теперь,
взрослый, мой мальчик чувствует себя за всё в ответе.
Сегодня шаббат, Илюша дома. В Израиле его зовут Эли, в паспорте написано
Элияху. Элияху – имя пророка, вера которого увлекала колеблющихся, укрепляла
слабых, пробуждала равнодушных. Уже за полночь, а Эли со своим другом Элиэзером
всё не наговорятся. Они вместе учились в ешиве Шило, сейчас служат в одном
взводе. Шило – первый город, где евреи, ступив на землю Израиля, разместили
Ковчег со скрижалями Завета. Когда это было? Примерно, в пятнадцатом веке до
нового летоисчисления. Сейчас в Шило учатся мальчики в вязанных кипах – цвет
Израиля: знатоки Торы, солдаты, будущие студенты университетов. Проходишь мимо
ешивы и слышишь гул; это ешиботники спорят, доказывают друг другу. Иудаизм - не
только вера, но и самостоятельное познание истины. Вопросы, сомнения - не ересь,
более того, предполагают личностную, творческую связь с Б-гом. Не может быть
знания без свободы мысли. Для Маймонида* истина Божественного откровения не
противоречит истинам открытым умом человека. Он был убеждён, что великие пророки
владели умением философского осмысления мира, нет противоречия между религией и
философией. Это не я придумал, - Маймонид.
Ешиботники не только учатся, но и танцуют; смотришь как они бегут по кругу,
положив руки друг другу на плечи и думаешь: мы победим все напасти. А когда в
пятницу, после зажигания свечей, поют – в синагоге поднимается крыша.
-Что самое трудное в армии? – спрашиваю я у ребят.
-Самое трудное - когда гибнет друг, – говорит Илья. – В отчаянье трудно
удержаться от мести. Некоторые срываются. Невозможно смириться со смертью того,
кто только что был рядом.
«Господи! – пугается Давид Иосифович. – Если у человека всего лишь одна овечка,
не забирай её!» – Мысленно молится он о спасении мальчиков. Элиэзер тоже один
сын у своих родителей. В семьях евреев из России мало детей. У арабов по
несколько жён и детей без счёта, вот и подставляют их под пули, чтобы кричать на
весь мир о злодействе израильтян».
–Пока левые, с их готовностью на мир любой ценой, уповали на дружбу, арабы
готовились к войне, – Вскидывается Элиэзер. - Я тут одному миролюбцу из
старожилов три года назад говорил: «автоматы, которые мы даём палестинской
полиции, повернутся против нас». А он, козёл, злился: «Вы, молодой человек,
только приехали, не понимаете наших проблем, мы устали воевать». – «Устал, иди
на пенсию и не подставляй других». Тогда он запел: «Можно ли отстаивать силой
оружия гробницу Рахели и право на владение пещерой Махпела в Хевроне, если при
этом нарушается основной принцип иудаизма: каждый спасающий хоть одну
человеческую душу спасает мир». Его послушать, так получается не арабы шли на
нас войной, а мы на них, и будто не они учат своих детей с младенческого
возраста – «убей еврея».
-Конечно, хочется видеть в наших сводных братьях обычных людей и относиться к
ним по человечески, - отзывается мой миролюбивый внук, - но всё время помнишь:
* - Маймонид – учёный, философ, раввинистиский авторитет. Средние века.
как бы не воткнули тебе нож в спину. Эту опасность в армии сознают все
одинаково, потому вмиг исчезают различия между светскими и религиозными,
ашкеназами и сефардами. Случись что - каждый может рассчитывать на помощь рядом
идущего. Будь такое братство не только в армии, все раввины призвали бы свою
паству быть верной Талмуду, где сказано: война за землю Израиля – заповедь, и её
исполнение обязательно для всего еврейского народа.
-Некоторые из раввинов ссылаются на недостаточную кошерность израильтян, -
смеётся Элиэзер, - но других евреев не будет. Какие есть. Показали бы равнители
святости пример героизма и терпимости, все постепенно стали бы жить по Торе. А
то отговаривается тем, что левиты – священослужители не воевали. Это неправда.
Да и на каком основании они причисляют свою паству к левитам.
-Всё повторяется, - как бы отвечая своим мыслям, в раздумье говорит Илья. -
Когда евреи только ступили на эту землю, главной заботой было сохранить душу,
преодолеть соблазн. Иеошуа потерпел поражение в сражении с малочисленным
противником, когда люди его взяли из заклятого имущества побеждённого города
Иерихо. И, наоборот, когда народ бережёт свою душу, один прогоняет тысячу, как в
битве Гидеона с мидианитянами.
-Человек изначально несовершенен, - разводит руками Элиэзер, - потому Творец не
только судит, но и милует. Удаляет и возвращает. Нам ещё нужно отвоевать
безопасность на своей земле, призыв пророка Йоэйля сегодня так же актуален как и
в древние времена: «Перекуйте орала ваши на мечи, а садовые ножницы ваши - на
копья, да скажет слабый: «Силён я».
Слушает Давид бен Иосеф разговоры детей и думает: «Неправда, что у разных
поколений разные ценности, истина всегда одна. Мальчики, словно, дополняют друг
друга; вдумчивый, медлительный с классическим профилем Эли и курносый, быстрый,
смешливый Элиэзер. Вместе они сильней – на каждого четыре руки и четыре ноги.
Насмотреться бы на ребят, чтобы хватило до следующего увольнения, никогда не
знаешь, сколько придётся ждать».
Утром, чуть свет, старик будит солдат, подсовывает им в вещмешки заготовленные
с вечера бутерброды, носовые платки, запасные носки. Провожает, смотрит вслед и
медленно возвращается в опустевший дом. Слоняется по квартире, не зная, за что
взяться. Надо убрать, вымыть посуду, вынести мусор, но он не хочется уничтожать
следы присутствия детей. Стоит в растерянности посреди комнаты. В начале нового
дня Давид ощущает себя, как в начале жизни, когда нужно было уяснить что-то
самое главное и наметить план действий. Будто от его умения и старания понять
это главное зависит благополучие всех и его собственный покой. Да ведь и
хождение к Александру Меню, беспрерывное чтение книг - ничто иное как стремление
постичь организующую наше сознание истину. Всё взаимосвязано, человеческая мысль
в высших её проявлениях едина. Слова Сократа о том, что добродетель - это
знание, созвучны этике иудаизма – Галахе. Во многом сходны с иудаизмом
философские положения Аристотеля. На этот счёт существует предание: Александр
Македонский, ученик Аристотеля, будучи в Иудеи, послал своему учителю рукопись
царя Соломона. Есть ещё и такое предание: когда Александр Македонский подходил к
Иерусалиму, его встретил первосвященник в священническом облачении. При виде
благообразного старца завоеватель сошёл с колесницы и поклонился. На вопрос
удивлённой свиты, чем этот иудей заслужил такую честь, ответил, что образ этого
человека носился у него перед глазами во всех сражениях. Реальность
соприкасается с мистикой. В благодарность за лояльность к религиозным законам
побеждённой страны евреи, всем мальчикам, родившемся в том году, дали имя
Александр. Имя это стало национальным и распространилось из Иудеи по всему
свету, на английский манер оно звучит – Сендер.
Большие мудрецы, как правило, не только знатоки Торы, но и учёные. «Верующий,
согласно Маймониду, непрестанно ищет истину, подвластный судьбе и смерти, он
стоит перед неизвестностью в растерянности и страхе». Наверное, и его –
религиозного философа также не покидало ощущение беспокойства; каждый говорит о
том, что его мучит.
Рабинович посмотрел на часы; - уже восемь. Прошёл целый час как ушли мальчики,
через пятнадцать – двадцать минут они будут на базе. «Пока солнце не очень
припекает, нужно убрать веранду» – решил он. Выходя из квартиры с метлой и
совком, увидел новую соседку; та поспешно закрывала на ключ свою дверь.
-Доброе утро,- улыбнулась она Давиду.
-Здравствуйте. Вы так рано уходите. Работаете где-нибудь?
-Да, няньчу своих внуков. Но сегодня вернусь рано и приглашаю вас на чай с
пирогом. Испекла под настроение, а есть некому. Выбрасывать жалко.
-Спасибо, зайду. Кстати, давайте, наконец, познакомимся. Как вас звать?
-Рухама, в Одессе звали Эмма. Как вам больше нравится, так и зовите.
-Рухама это значит – «помилованная». У пророка Осии встречается это имя. «Когда
родилась у Осии дочь, сказал ему Господь: нареки ей имя «ло Рухама» – не
помилованная». А вы без «ло», без «нет» то есть. Значит, помилованная.
-Именно так, помилованная, - согласилась соседка. Выжила в гетто под Одессой.
Извините, спешу, дочка уходит на работу, а дети маленькие, их нельзя одних
оставлять. Всего доброго, до вечера.
В тот день у Давида не болело сердце. Без усилий нагибался, выгребая из углов
веранды нанесённый ветром мусор, ездил на рынок. Поднимая по лестнице тяжёлые
сумки с апельсинами и картошкой, забыл, что двигаться нужно медленно, осторожно.
Удивительно, но не только сердце, и спина не болела. И дышалось в тот день
необычно легко, свободно. Вспоминалась грустная улыбка Рухамы. Не в улыбке ли
таилось обаяние этой давно не молодой женщины. Когда солнце, огненный блин, уже
спустилось за горы, и стало смеркаться, Рабинович стоял на веранде, рассеянно
глядя в безоблачное небо. В эти предвечерние часы не нужно противостоять ни зною
дня, ни тревоге ночи. Ослаблялось и постоянное напряжение мысли. Думай – не
думай, всё равно не хватит ума уяснить такое переустройство мира, в котором люди
перестали бы убивать друг друга. От тебя никто и не ждёт решения этой вечной
проблемы, от тебя ничего не зависит. Ты, как кустик травы, который пробился
сквозь щель между каменными плитками на полу веранды. Или расщепившийся надвое
железным прутом ограды ствол дерева, за оградой ствол снова сросся и стал одним
целым. Так же и человек идёт, обходя преграды - преодолевает жизнь. Куда идёт?
Давид не заметил как подошла Рухама.
-Пожалуйста, если у вас есть несколько минут, зайдите ко мне, а то пирог
пропадает, третий день лежит.
-Да, да, - обрадовался Давид её появлению, - у меня тоже целая коробка
сладостей. Покупаю для ребят, а они не едят, и с собой не хотят брать. Всегда
переоцениваю их аппетит. Столько еды в доме!
-Вот и прекрасно, - улыбнулась соседка, - объединим наши усилия по уничтожению
запасов. Я видела ваших мальчиков, душа радуется, глядя на них. Тот, который
задумчивый, - внук, сразу поняла как только увидела его. Похож на грузина. Не
помните, кто из евреев Палестины в четвёртом веке основал в Грузии царскую
династию? Не то Багратиони, не то Багратиды.
-Багратиды, кажется, в Армении, но прародитель у тех и других один и тот же.
-А второй мальчик светловолосый, улыбчивый, приятель вашего внука, совсем
другой тип, - говорила Рухама, расставляя чашки.
-Всё верно, вы наблюдательны, он с Украины, там много таких голубоглазых
евреев.
- Как их в армии кормят? Не жалуются?
-Да нет. Вот только говорят: гарнира не хватает. Картошку любят жаренную, вот я
и таскаю её сумками. Вы о себе расскажите. Как вам удалось выжить в гетто?
Рухама молчит, на её тонком, подвижном лице застывшие на мгновенье в полуулыбке
уголки губ опустились; лицо стало скорбным, отрешённым.
Дело в том, - медленно заговорила она, - что наша семья никогда не спешила
занять место под солнцем. Когда немцы расклеили по городу объявления: «Всем
евреям идти в гетто, и кто быстрей придёт, - получит лучшие места»; мы не
торопились. Оказались в последней партии. Всех в первых - расстреляли, а про нас
решили: всё равно сдохнут, так пусть сначала поработают.
-Вы помните, как в город вошли немцы? – в нетерпении перебил Давид.
-Да, мне было восемь лет, я стояла на улице. Они шли строем, чётко печатая шаг.
Украинцы встречали их хлебом-солью. Страх почувствовала потом, когда меня
перестали выпускать из дому. Но ещё до прихода немцев город бомбили. В дом, где
мы прятались в бомбоубежище, попала бомба, нас засыпало. Едва откопали. –
Рухама, чтобы сгладить впечатление, попыталась улыбнуться, но улыбка получилась
кривая, жалкая.
Перед Давидом сидела уставшая, с глубокими морщинами, седая женщина.
-Почему вы не эвакуировались? – Спросил он.
-Бабушка лежала больная, не могла встать. И мы не знали, что будут уничтожать
евреев. Мамин дядя говорил: «Немцы вернут мне все мои дома и заводы». Его убили.
Все погибли. Из нашего огромного дома, где люди жили одной семьёй, помогали друг
другу, я даже думала – все родственники, только мы одни вернулись. Мамины братья
погибли на фронте, один из них был пехотинцем, два других – моряки.
Всех евреев, до того как отправили в гетто, посадили в тюрьму. В Одессе тюрьма
называлась «допр» – «дом предварительного заключения». Оттуда партиями выгоняли,
якобы, на работу, больше те люди не возвращались.
-Вам тяжело говорить. Может быть, не надо вспоминать? – участливо спросил
Давид.
-Нет, нет, я расскажу раз вам интересно. Здесь, в Израиле люди привыкают жить с
чувством опасности. В автобусе, когда по радио передают последние известия, все
затихают: слушают, не случился ли где опять терракт. Замираем при вое сирены
скорой помощи. Каждый представляет себя оказавшимся на месте взрыва. Я ведь всё
это прошла, и поэтому мне не страшно. Из гетто на Слободке зимой сорок второго
года нас погнали в Даманёвку, это под Одессой. Я шла с бабушкой. Все знали –
ведут на расстрел. Помню, женщины бросали по дороге завернутых в ватное одеяльце
младенцев, надеялись, кто-нибудь подберет. Немцы поднимали эти ватные свёртки на
штыки, расстреливали. Я потом долго не могла, не хотела иметь детей. Как сейчас,
вижу направленные на нас винтовки. Люди падали, я тоже упала – потеряла
сознание. Когда очнулась, оказалась в яме под горой трупов. Выползла и лежала
тут же, рядом. Украинская женщина увидела, что шевелюсь, подняла меня, отвела к
себе, накормила. Выйдя от неё, встретила маму с папой. Это было чудо. Чудо и то,
что папа остался жив, его отправили работать в мастерскую, он назвался столяром,
хоть и не был таковым. Весной мы с мамой и те, кто уцелел, работали в поле.
Самые сытные дни пришлись на время уборки овощей, когда надзиратели
отворачивались, мы потихоньку, пригнувшись к самой земле, ели морковку, свёклу.
В день на человека давали сто пятьдесят граммов проса. Когда не было работы, нас
запирали в сарае, бывшем свинарнике.
-Сколько вас там было?
-Сто человек примерно. Спали на кучах навоза. Каждый день умирали люди. Мы к
этому привыкли, считали, кто умер – тому лучше, он уже отмучился. Даже там, в
свинарнике, папа ночью одевал тфилин и молился. …Летом было легче, а зимой
разгребали снег и, если находили мороженный буряк, выковыривали его из земли
голыми руками. Мама заболела тифом.
-Кто-нибудь лечил?
-Бог лечил. Когда мама лежала на куче навоза, зашёл в барак украинский полицай,
раскормленный, в папахе. Направил на маму пистолет и говорит: «Жиды, я ваш бог!»
«Не трогайте мою маму!» - закричала я. Он пнул меня сапогом, я отлетела,
ударилась головой о столб. Едва поднялась. Удивляюсь, как он нас не расстрелял
тогда. Украинские полицаи относились к евреям хуже румын. От румынов можно было
откупиться, один из них даже дал мне однажды пол-лепёшки. Румыны больше боялись
немцев, чем, старающиеся угодить эссэссовцам своим зверством, полицаи.
Последнее наше место – большое село «Карловка». Уже приближались советские
войска. Нас - немногих оставшихся в живых –собирались уничтожить. Никто не
надеялся на спасение, сидели в запертом сарае, и ждали когда за нами придут.
Бежать нельзя, да и некуда, кругом немцы, полицаи. В сарае была узкая щель, мы с
мальчиком, моим ровесником, пролезали в неё – очень уж были тощими, - и
отправлялись искать чего-нибудь поесть. Однажды увидели на лошадях пыльных,
грязных, усталых солдат. Мы сразу поняли – это наши. Бросились к ним, стали
целовать копыта лошадей, сапоги.
-Кто вы такие? – спросили солдаты. –Цыгане?
-Мы евреи.
-Не может быть, мы прошли весь Запад, нигде не встретили евреев, цыган
встречали, их тоже убивали, но не так жестоко как вас.
Я тогда с тем мальчиком отвела наших солдат к запертому сараю. Вот радости
было! Все плакали и никак не могли поверить освобождению. А когда вернулись в
Одессу, целовали камни мостовой.
Детям я это не рассказывала, - помолчав сказала Рухама, - зачем их напрягать
моим прошлым.
-А мужу рассказывали? - с замиранием сердца спросил Давид, надеясь, что мужа у
соседки нет, в противном случае почему она одна здесь.
-Муж всё знает. Он с сыном через полгода приедет, а я с семьёй дочки – внуков
няньчу. Вот и езжу к ним каждый день. – Рухама улыбнулась не поднимая глаз.
Удивительно, - подумал Давид, - уставшая, старая женщина с измочаленными
работой руками, и так мила. Рядом с ней уютно, хорошо. Всё наполняется смыслом,
становится значимым муравей под банкой с мёдом, вкус зелёного чая, луна в окне.
Время остановилось, миг, как вечность. Вспомнились слова Торы: «И сказал
человек: Эта на сей раз! Кость от моих костей и плоть от плоти моей». Стоит эта
женщина на пороге дома – провожает и встречает детей, мужа. И Рабиновичу
показалось неправомерным если с ней за столом будет сидеть не он, а другой. То
была первая женщина, с которой можно не притворяться, не изображать из себя
покорителя вершин. Судя по застывшей грусти в глазах, и она не очень счастлива.
-Знаете, - говорит Рухама, - я, когда была маленькой, хотела стать мальчиком,
думала мужчинам легче жить. Теперь, глядя на вас, знаю – всё одно и тоже. Мы с
вами одинаково чувствуем.
-Вы, когда танцуете вечером, - простите, подглядывал, - всё видно при
электрическом свете через тюлевую занавеску, вспоминаю свою детскую мечту
встретить девочку балерину с радужными крыльями.
-Ужасно люблю танцевать. Сейчас танцую, когда никто не видит, толстая стала.
–Рухама как-то уж очень доверительно посмотрела на гостя.
-Знаете, - радостно отозвался Давид, он вдруг увидел в седой, с оплывшим лицом
женщине юную девушку - вы моя первая соседка, которой не нужно доказывать наше
право на эту землю. У каждого народа есть своё место, есть оно и у евреев,
давших миру закон справедливости.
-Да, я всегда мечтала жить в Израиле. Мы бы давно приехали, но муж - военный,
его откомандировали на Сахалин. Все ехали на Ближний Восток, а мы очутились – на
Дальнем. Многие из наших знакомых в Одессе собирались в Америку, Германию, а я
хотела только в Израиль. Однако, поздно, мы засиделись, завтра рано вставать.
Спокойной ночи. Спасибо вам.
-За что спасибо?
-За то, что с вами хорошо. – Проговорила соседка и в смущении отвела глаза.
Давид поймал себя на желании опуститься перед этой женщиной –застенчивой
девочкой - на одно колено, как это, бывало, делал его сын, но, во-первых, он был
не уверен, удастся ли ему подняться, а во вторых, боялся показаться смешным.
Впрочем, «во-первых и во-вторых» - одно и то же.
В следующий вечер, когда соседка возвращалась домой, Давида, словно, ветром
вынесло на веранду. Рухама тоже обрадовалась ему: «Будем пить чай!»
-Конечно. Ужин готов. Сегодня устроим пир у меня. Вы вчера рассказывали про
гетто, и мне казалось, будто я прошёл ту же дорогу мучений. Совпало наше военное
время. Вы, конечно, и Сталина помните.
-Ещё как! Плакала ужасно, у меня истерика была, когда он умер. Боялись, евреям
станет ещё хуже. Освобождение в гетто ставили в заслугу Сталину, думали, он
узнал про нас – горстке оставшихся в живых - и послал на выручку солдат. Вы мне
про себя расскажите, а то я не закрываю рта, а вы молчите.
-Мне кажется, вы про меня всё знаете.
Рухама опустила глаза.
Нежность и жалость, как горячая волна, затопила Давида. Едва удержался, чтобы
не привлечь её к себе. На танцующую в окне соседку он любовался отстранено, как
телевизор смотрел, а тут сидела живая, по девичьи смущённая женщина.
-Включите радио, - попросила Рухама, - сейчас последние известия. Нет, не надо,
давайте хоть не надолго забудем об этих ужасах. Включаешь и боишься, не случился
ли опять теракт где-нибудь. Арабы убивают и при этом озабочены, как бы не
потерять статус жертвы. Расстреливают поселенцев в машинах и вопят, что те
провоцируют беспорядки. Снова, как в гетто, носим паспорта с собой –
опознавательные знаки. Уходя из дому, понимаем, что может не вернуться. Каждый
еврей, переживший войну, будто вышел из гетто. Я тут встречаю одну очень милую
даму, четыре раза водили её в газовую камеру и возвращали обратно; то что-то
сломалось в этой адской печи, то оказывалось план на тот день уже выполнен –
немцы народ педантичный. У неё, у этой рыжеволосой женщины, сейчас шестеро
внуков. Смешно смотреть на них – все рыжие.
-Мы с внуком недавно ездили в Шило, он там в ешиве учился, - заговорил
Давид.-Мчатся машины на предельной скорости, чтобы не стать мишенью. Долго не
могли на том шоссе снайпера отловить, пристрелялся он в тех местах; вокруг горы,
и эхо искажало звук. Знаете, у меня такое ощущение, будто нахожусь в сумасшедшем
доме. Мы с сыном в Москве жили в коммунальной квартире с шизофреничками. Меня
обвинили в покушении на одну из них и затаскали по судам. И ведь не мог
оправдаться, а те неподсудны, потому как психбольные. Ни тебе справедливости, ни
здравого смысла. Также и с арабами, они не подсудны, убивают в кафе, в
автобусах, на улицах и кричат на весь мир об агрессивности Израиля.
Святотатством считается не то, что боевики ворвались в храм Рождества в Вифлееме
и стреляли оттуда, как из укреплённой крепости, а то, что израильские войска
окружили этот храм, при этом ни разу не выстрелив в сторону христианской
святыни. Вот и у нас в коммунальной квартире – информационную войну выиграли
шизофреники. Весь дом смотрел на меня, как на бандита. Мировое сообщество
обвиняет нас, а не арабов. Абсурд.
-Какой смысл об этом говорить, у каждой страны есть на то свои причины. Во
Франции и Англии семнадцать процентов избирателей - мусульмане, другие
заинтересованы в иракской нефти, Россия продаёт им оружие. И Америка держит нас
за руки.
-Мы сами связали себе руки. Палестинцы тяжело ранили камнем ребёнка поселенцев,
а когда те хотели отомстить, приехала полиция и утихомирила их. Закон есть
закон, только на наших арабов он не распространяется. И нет никаких оснований
думать, что они изменят свои первоначальные планы уничтожить нас. Нет смысла в
переговорах, ведутся ли они под огнём или без огня. Переговоры, временное
перемирие дадут возможность террористам накопить оружие и напасть на нас. Их
Мухамед тоже заключал временные перемирия с соседями, собирался с силами и
нападал на своих врагов. О чём договариваться? Мы же не самоубийцы, не разделим
Иерусалим и не отдадим территории.
-Так ведь Барак предлагал. Не взяли. Всё хотят. – Рухама зябко поёжилась.
-Вам прохладно? Я плед принесу.
-Нет, нет, не надо. Всё в порядке. Я. знаете, когда слышу про терракт,
представляю убитых и раненных, как наяву вижу: Вот заметил вчера милиционер
подозрительную машину, приказал остановиться, не будешь же сходу стрелять.
Подошёл. И взрыв. Совсем молодым был, двадцать один год. Или у человека,
пережившего катастрофу, узника Майданека, расстреляли в машине сыновей, ранили
внуков. Хоть бы с внуками всё обошлось благополучно.
-Да, - отзывается Давид в тон Рухаме, я тоже представляю тех людей. При взрыве
автобуса погиб юноша из Грузии, его старший брат отсидел недельный траур и в
первый же выезд в город был убит - опять теракт на том же маршруте
восемнадцатого автобуса и, примерно, на том же месте. Я, когда слышу по радио,
столько-то убитых, столько-то раненых, и многие из них - тяжело, чувствую себя
бесполезным свидетелем. Что я могу? Мирный обыватель. Слушаю про все эти ужасы и
при этом завариваю себе кофе. Воевать должны старые, молодым нужно жить.
-Мне иногда кажется, - вопросительно глядя на собеседника, медленно, после
молчанья продолжала Рухама, - грядёт что-то вроде мирового потопа, война Гога и
Магога, схватка добра и зла. Добро победит, и потому Израиль должен быть страной
праведников. И ещё я верю в чудо, только чудом можно объяснить нашу победу в
войне Судного дня. Тысячи танков, сотни ракетных установок Египта, Сирии, Ирака.
Мало кто надеялся, что уцелеем. Девочки религиозных школ носили с собой яд,
знали о зверствах арабов. И вдруг - победа небольшой, не ожидавшей нападения
Армии обороны Израйля.
-Я не мистик, - подхватывает Давид мысль собеседницы, - но тоже верю в
целесообразность истории, во вмешательство Проведения. Каждая война для нас –
вопрос: «Быть или не быть?» Б-г решает: «Быть!»
-Опять мы засиделись! – спохватилась гостья, поспешно вставая.
-Вы же ничего не ели, - пытается удержать её хозяин.
Рухама ушла, а Давиду казалось, будто она здесь – рядом и всё так же продолжает
сидеть против воображаемого камина, дрова в котором никогда не прогорят, и
мягкое обволакивающее тепло не сменится холодом. Ничего не произошло, однако не
покидало ощущение нераздельности с гостьей. Вспоминались взгляды, движения,
жесты, подтверждающие её доверие к нему. Она тоже удивлялась тому, что им хорошо
вместе. «Так не бывает, - смеялась Рухама, - чтобы сразу, как родственники».
«Сообщающиеся сосуды, - улыбается про себя Рабинович, - переполняющая меня
нежность переливается ей». Тут же спохватился, вспоминал, что она замужем:
«Нужно сбросить наваждение, прекратить вечерние посиделки, ничего хорошего из
этого не выйдет».
Решил и, казалось бы, успокоился.
Однако в следующий вечер то и дело смотрел, не зажёгся ли свет в её окне.
«Десять часов, а её всё нет. Наверное, муж приехал… Сейчас они у дочки, все
вместе празднуют встречу. Значит, останется там ночевать», - метался по комнате
Давид не в силах остановить разбушевавшееся воображение. Куда девалось его
благоразумие. «Утром будет легче,- уговаривал он себя, - утром всегда легче. Но
ведь скоро ночь, автобусы перестанут ходить. Неужели не приедет? Что же делать?»
Квартира представилась узкой, маленькой – замкнутое пространство. Вышел на
улицу, долго смотрел на звёздное небо, глубоко вздохнул и рассмеялся – как,
оказывается, просто преодолеть перед бесконечностью мироздания свою конечную
боль, выйти из угнетающего чувства зависимости.
Шагая по тротуару вдоль автобусной трассы, где с одной стороны ряд домов, с
другой – отвесный обрыв и невдалеке горы, Рабинович думал о сыне. Вспомнилось,
как он каждый вечер ходил смотреть на окна бросившей его жены. «Совсем
маленьким, Лёня меня любил больше чем свою мать. Когда, в какой момент исчезла
его привязанность ко мне? Я не научил сына работать, не научил терпению. Сначала
он бросил музыкальное училище, но и литература требовала тяжёлой буднечной
работы. Не потянул. Предпочёл застолья с друзьями, мимолётные влюблённости –
удовольствия одного дня. И, как часто бывает, в самом близком - во мне - увидел
причину своих бед. Сейчас Лёня живёт с женщиной старше его на пятнадцать лет,
пианисткой. Я, конечно, не рад этому, хотел, чтобы у него были ещё дети, но сын
отмахивается: «Для меня, - говорит, - главное, чтобы она хорошо играла». Кто
знает, может быть прав, пианистка компенсирует его нереализованную любовь к
музыке.
Рухама приехала вечером следующего дня и сразу же постучалась к Давиду:
-Вчера дочка поздно вернулась с работы, и мне пришлось ночевать у неё. Такое
случается, не часто, но бывает. Кстати, сегодня ваша очередь идти ко мне в
гости.
-С удовольствием, - обрадовался Давид и бросился к холодильнику.
-Да не несите вы ничего, у меня много разной еды. Пойдёмте, пока я буду
переодеваться и принимать душ, вы посмотрите наш семейный альбом с фотографиями.
Вот только нужно открыть нараспашку дверь. Хоть мы с вами и вышли из возраста
любовников, дверь должна быть открыта. В религиозном квартале так положено,
чтобы никто ничего не подумал.
-Не подумают, - буркнул Давид. Уютно устроившись на диване, он смотрел старые
фотографии, словно читал летопись еврейского народа.
-Эту, - Рухама указала на миловидную девчушку. – бабушкину сестру, изнасиловали
во время погрома, она вскоре умерла, не смогла с этим жить, покончила собой. А
эти – мамины сёстры, гимназистки – все шесть ушли в революцию. Так и не вышли
замуж, хотели «сеять разумное, доброе, вечное». Тут мамины братья со своими
семьями, братья погибли на фронте, а их семьи - в газовой камере... Дальше -
послевоенные фотографии. Это я, тощая ужасно. Мы, когда из гетто вернулись, всё
никак не могла наесться, до сих пор для меня нет ничего вкуснее хлеба. Здесь мой
муж, моряк. Кем же в Одессе быть, если не моряком.
Давид впился глазами в бравого юнгу, на бескозырке которого было написано
«Черноморский флот». На следующей фотографии они вместе – юные, красивые. «Это
мы в день свадьбы», - пояснила Рухама. Потом фотографии детей, внуков. И опять
вдвоём, только уже оба седые с неестественными, натянутыми улыбками.. «А это
юбилей, пятьдесят лет вместе, золотая свадьба».
-Удивительно, но у вас с годами не менялись глаза, в них всё та же застывшая
грусть. Приходит ли человек с такими глазами в этот мир, или…
-Я всё никак не могу забыть войну, до сих пор снятся сны с направленными на
меня винтовками. Бабушка так и осталась в той общей могиле, из которой я
выползла… Долго потом не проходил ужас пережитого, в школе сторонилась всех.
Молодость взяла своё, появились мечты, и я всё время куда-то спешила, чего - то
ждала. Любви, конечно. У меня уже было двое детей, гуляла с ними на сквере и
мечтала: вот сейчас появится он.
-Он, это инопланетянин?
-Кто бы ни был, всё равно ведь не ушла бы от мужа. Только мечтала о
необыкновенной любви, нежности. Не знаю, как вам это объяснить. У нас всё
хорошо, муж преданный, волнуется за меня, вот и сейчас часто звонит. Только
любовь – это, как одно дыхание. Я думала – нельзя ждать от человека того, чего у
него нет, но однажды, будучи на кухне, слышу, как он нежно, с дрожью в голосе,
ласковые слова говорит. Удивилась ужасно, я от него таких слов никогда не
слышала. Захожу в комнату, а он кошку гладит. Смешно?
-Да нет, грустно.
-У меня, кроме мужа, никого не было. Всё хорошо, только вот…
-Развестись не хотели?
-Ну, что вы, у нас в роду никто не разводился. Преданность семье передаётся по
наследству. Даже, когда он запил, я его не бросила, без меня совсем бы спился.
-Вот и моя мама также, - грустно улыбнулся Давид, - не было у неё слова «хочу»,
было слово «надо». Я, когда вас первый раз увидел, строгую, с замкнутым лицом,
подумал: «Какая скучная дама». А на самом деле вы очень зажаты. И танцуете,
когда вас никто не видит.
-Боюсь самою себя. Вот и сейчас… А вообще-то, я ужасно примитивная и всё
принимаю всерьёз. Смотрю какой-нибудь фильм о любви и трясусь от страха, как бы
с героями ничего не случилось плохого. Будто взаправду всё происходит. Романтика
только в кино, а в жизни… Но мы с мужем столько лет прожили вместе.
-Разве близость людей определяется годами, которые они прожили вместе? Когда мы
расстались с женой, у меня было чувство освобождения. Правда, не я, - она от
меня ушла. Так легче, совесть чиста. Любовница, или, как здесь говорят,
«хавера», умерла, но и с ней по прошествию нескольких лет, не пропало ощущение
случайности наших отношений, каждый оставался сам по себе. Могла бы быть и
другая на её месте. Это всё равно, что идёшь по мелководью, идёшь час, другой, а
вода всё по щиколотку. А вот с вами я погружаюсь в глубокие, прозрачные воды;
тону, выплываю и снова тону… Умом понимаю – вы замужем, но меня не покидает
представление нашей нераздельности. Может быть, от того, что вы похожи на мою
маму; рядом с ней всегда было чувство защищённости, то есть чувство дома. У вас
горят субботние свечи, я и представляю вас: стоите в проёме двери и ждёте своих
домочадцев.
-Мы с вами, в самом деле, похожи. Как обихаживаете внука, всё готовы взять на
себя. И мой дом тоже всегда был на мне. Вы, так же, как и я, - несущая
конструкция, что-то вроде опорной балки. Ну вот, опять мы засиделись заполночь.
-И опять виноват я, нужно было давно уйти, - вздохнул Рабинович, но продолжал
сидеть. Он смотрел на свежеразрезанные, искристые кружочки лимона в блюдце и в
памяти всплыло детское представление: всё, что мы едим, - живое, и потому нельзя
ничего выбрасывать. Будучи ребёнком, он спрашивал у мамы: «Мы когда откусываем
яблоко, ему больно?». А если мыл крупу, подбирал каждую крупинку, боялся обидеть
ту, которую выбросит с отходами.
–Завтра нужно лимон доесть, а то засохнет – поднялся, наконец, Давид.
-Завтра не получится, - ночую у дочки. –Не уходите, ещё чуть-чуть. Посидим в
счёт завтрашнего вечера. Мне с вами удивительно легко, как в шестнадцать лет,
когда я была влюблена в мальчика из соседнего подъезда, его фамилия тоже
Рабинович.
-Хорошо бы совпали не только наши с ним фамилии, но и ваши чувства.
-Чувства, - усмехнулась Рухама, - а знаете, сначала муж меня любил, потом
привык, как привыкают к домашней утвари – всегда рядом, всегда под боком. Ну да
это не имеет значения. Спокойной ночи.
Утром, когда уходила Рухама, Давид услышал щелчок дверного замка. И тут же
представил её поспешный летящий шаг, длинную, касающуюся ступеней, юбку.
Безмятежно потянулся и закрыл глаза. В следующее мгновенье блаженная улыбка
сменилась решимостью, он быстро встал, преисполненный желанием свернуть горы.
Увидев из окна своей комнаты выплывающий из-за горизонта сияющий диск солнца,
остановился. Солнце поднималось быстро, отгоняя утреннюю прохладу. Та отступала
за дом, цепляясь за крону огромной сосны. Рабинович почувствовал жизнь этого
могучего дерева, услышал нарастающий щебет птиц, ликование напитанных росой
трав. «Мы с Рухамой разделим остаток наших дней, умрём рука в руке, в один день,
на одном дыхании – смерти не существует». Ему захотелось, как в детстве, куда-то
бежать, петь и всех одарить счастьем. «Вот и Рухама говорила, когда была
маленькой она всё время куда то спешила. Сегодня необыкновенный день, и Илюша в
учебном лагере – место безопасное, можно не бояться».
Рабинович ходит по квартире, высматривает, что нужно починить,
усовершенствовать; полку на кухне он уже повесил, сетки от комаров на окна
прибил. «Побелю стены!» – осенило его, и чуть ли не вприпрыжку, забыв о своём
всегдашнем утреннем кофе, отправился в магазин купить краску для побелки.
«Потолки – чистые, не нужно трогать, - соображал он. - До прихода Рухамы ещё два
дня. Приедет только завтра вечером. Успею».
На улице Давид встретил знакомого старичка, тот выгуливал огромного бульдога –
из Москвы привёз.
-Давид Иосифович! – удивился старичок. – Что с вами происходит? Вы
катастрофически помолодели. На двадцать лет! Совсем другой человек. Поделитесь
секретом.
-В другой раз, - засмеялся Рабинович, - сейчас спешу!
Он кинулся наперерез отходящему от остановки автобусу. Водитель притормозил.
Вскочив на ступеньку, Давид ликовал: «Я ещё молодой! Пока бегаю за автобусом –
молодой».
-Ата беседер?* - спросил водитель.
«А что, собственно, со мной могло случиться? - Молча недоумевает пассажир. –
Спросил так будто я уже на последнем издыхании.» Давид старается увидеть себя
глазами водителя и не получается – ведь со стороны он действительно старый.
Через секунду на повороте его занесло, если бы не поддержала рядом стоящая
молодая женщина, грохнулся бы со всего маху. Тут же два молодых человека
поспешили уступить ему место. Теперь Рабиновичу казалось - все в автобусе
смотрят на него и думают: «Эх ты, старикан, сидел бы дома. А то, ишь,
разбежался». Почувствовав усталость, тяжесть своего тела, он сник, сгорбился.
Поздно вечером, когда перепачканный побелкой, Давид двигал мебель в гостиной,
постучала Рухама:
-Извините, я не во время?
-Ну что вы!
-Собиралась остаться у дочки и не заметила, как оказалась в автобусе.
-Спасибо!
-За что?
-Что приехали. Такой подарок!
-Вот уж нашли подарок, - усмехнулась соседка.
Снова они сидели друг против друга, не в силах преодолеть смущение. Разговор
получался обрывочный. Рухама начинала говорить и неожиданно замолкала. Давид
сидел неестественно прямой, сцепив под столом руки; нельзя дотрагиваться до
замужней женщины. Молчали. «Ушла бы поскорей, - думал он, - невозможно длить эту
муку». Наконец, она встала. Поднялся и Давид. Замерев, они стояли друг против
друга. «Что ты остановилась? Иди», - мысленно подгонял хозяин, не глядя на
гостью. Вдруг лёгкое прикосновение её руки к плечу, шее, щеке и шёпот: «Потуши
свет».
Всё случилось поспешно, впопыхах. Она была с ним, но она ему не принадлежала.
Вот она рядом, и её нет – лицо неподвижное, замкнутое. Между ними – её муж.
Рухама резко поднялась, прихватила свою одежду и ушла в ванную. В следующий
вечер их снова бросило друг к другу, но сознание неизбежности расставания
сковывало его ласки. Утром, отчуждённо глядя в потолок, она заговорила:
-Я знаю, ты не в силах прекратить наши отношения, я сама это сделаю. Нет у меня
причин уходить от мужа. Мы не ссорились, у нас взрослые дети. Столько лет
прожили вместе.
Давид молчал. «Дышать нужно не глубоко, но часто, забирая поменьше воздуха. Так
легче. Что сказала Ноа – девушка внука, когда уходила от него? У Илюши тогда
тоже, наверное, окаменело сердце. Пусть никогда больше не услышит мой мальчик
слов расставания».
Собираясь уходить, Рухама двигалась тихо, будто хотела сказать: «нет меня
здесь, я тебе не мешаю». Так бесшумно ступают в доме, где есть покойник –
безвременно погибшая любовь. Ушла, осторожно прикрыв за собой дверь.
«Пусть так, так легче, хоть какая -то определённость. Я же знал - ничего не
может быть. Не бывает чудес. Но как одним махом остановить разогнавшийся поезд?
Свернуть надутые ветром паруса? А они не сворачиваются, брезент вырывается из
рук, бьёт по лицу, валит с ног. Обычно отношения длятся во времени: начинаются,
развиваются и постепенно изживают себя. Короткий кровавый роман –в один миг,
сразу нужно сжать себе горло до предсмертного хрипа, сказать: «Стоп! Дальше
нельзя!» Я сам виноват, знал же, чем кончится. Придумал себе любовь. Всё
призрачно в этом мире. Уйти бы куда-нибудь, чтобы больше не видеть, не слышать
её. Ничего не было, не было чувства родственности, неотвратимости близости.
Желаемое выдал за действительность».
Давид вышел на улицу – под небом легче, чем под потолком. Если идти к конечной
остановке автобуса, – впереди видны каменистые, голые горы. Горы – свидетельство
вечности. Когда вглядываешься в даль, становится легче, ослабевает стеснение
души, и, как мелькнувшая тень в бесконечности, редеет печаль. Ничего не
изменится, всё останется по-прежнему – горы, утреннее сияние неба, зов
неизведанной дали. Что человек с мигом его существования и ничтожностью
страданий.
Возвращаясь домой, Давид увидел на веранде Рухаму – она развешивала бельё. И
тут же по смущённой, растерянной улыбке соседки понял размытые берега её «нет».
Разве есть чёткая граница между «нет» и «да» – постепенно день сменяется ночью,
и не сразу светает. Они разминулись молча, сторонясь друг друга. «Хорошо бы она
уехала поскорей», - думает Давид и тут же пугается этой мысли. «Я ведь и раньше
говорил себе: «Стоп! Дальше нельзя», но стоило ей появиться на веранде, как я
тут же оказывался рядом. Вот и сейчас - спешу предложить свои услуги: починить
что-нибудь, поднять тяжести. «Спасибо, я не избалована, сама справлюсь» -
отвечает Рухама. И эти слова дают мне повод надеяться; привыкнет к моей заботе,
а дальше - мало ли, как ещё сложится. Рассказывала же она про хупу с мужем после
сорока лет совместной жизни. Убедила их в этом жена раввина Одесской синагоги.
Тогда же Рухама спросила у ребецин: «Если мы сделаем хупу, наши отношения станут
лучше?» Та в сомнении покачала головой. Обмолвилась и о том, что в старости за
ней некому будет ухаживать. То говорит – всё у них с мужем хорошо, а то
удивляется, что так быстро привыкла ко мне.
Мы узнали друг друга, мы когда-то были вместе. Представляю бедную,
разгороженную тряпицей комнату. В одной половине я, меламед, учу детей, в другой
жена с младенцем. Это было давно, в начале второго века, после поражения
восстания Бар-Кохбы против засилия римлян. В Палестине голод, разруха, а евреи
собирают последние копеечки и несут их меламеду. Этих денег нам с женой едва
хватало на хлеб. …Серые глаза Рухамы совсем близко. Я вспоминаю? Или мечтаю?
Быть может, мне снится сон наяву: девочка из бедной семьи, приданное которой
-две подушки и глиняные подсвечники. Мы поженились в конце декабря – на улице
ветер, шум дождя. Мы вместе, двое, как один.
Сейчас же надо уйти. Зачем искать ответа на вопрос «почему?». Это данность.
Сколько раз говорил себе: «Нет, никакого продолжения быть не может», но это
пустой звук, накатывает волна и накрывает с головой – я тону. Ничего не
помогает, никакие слова, доводы разума. Конец любви - как захлопнувшиеся ворота
в жизнь. Ты на краю чёрной пропасти, какой соблазн соскользнуть туда. Болит
сердце, трудно дышать. Как рыба хватаю открытым ртом воздух. Продохнуть бы эту
боль. Пью валокордин – не помогает. Боль не подвластна сознанию, она сама по
себе. Засохло русло реки, вода протекла, огонь прогорел. Вот же только что
пылало пламя и вода прозрачным ручьём огибала валуны. Были и нет их. Когда
сидели друг против друга, казалось - всё выдержу, смогу. Я начинаю понимать
быстрый танец отчаянья. Всё меньше остаётся надежды, всё быстрее становится
танец, так изживается тоска. Моя любовь - подарок или наказание? Наказание,
потому что чувства сильнее разума. Но и подарок – благодаря встрече с Рухамой я
вспомнил, узнал себя, мне нужно было стать меламедом – учителем, помогать в
самом трудном возрасте, когда дети уже не дети и ещё не взрослые.»
Чтобы наполнить себя чужой жизнью, человеческими голосами Давид включил радио.
Тотчас узнал голос известного религиозного деятеля, он же психотерапевт. Вещает
о том, как выйти на контакт с Творцом: «…Первое упражнение – сядьте в кресло,
расслабьтесь. Второе упражнение – сфокусируйтесь на мысли, что Творец здесь,
рядом и вы можете почувствовать Его присутствие так же как присутствие любого
человека. Б-г любит вас, и вы получаете духовную энергию. Закройте глаза, вдох,
выдох, расслабьте мышцы плеч, спины. Чувствуете расслабление во всём теле.
Дыхание становится ровным, спокойным. Сидите в состоянии расслабленности и
чувствуете гармонию». «А я не чувствую», - возражает Давид. Ему смешно, или, как
сказали бы в Одессе: «Смеялся я с вас». Нужно ли быть ортодоксальным религиозным
человеком, чтобы так примитивно шаманить, используя известный приём: «Вы чайка,
вы чайка… Глубокий вдох, выдох, расслабьтесь, летите, летите…» По мне, так,
наоборот, к Б-гу приближаются не расслаблением, а усилием ума и души. Дорога к
Создателю – высшая сосредоточенность, страх, желание познать, вера и сомнение.
Этот же психотерапевт после взрыва в Тель-Авивской дискотеке объяснял по радио
почему гибнут дети; дескать, они не выросли бы праведниками, гибнут чтобы не
грешить потом. Такое объяснение безнравственно, пусть бы он, человек
благополучный, возвысился над своим страданием, а не над чужим.
Устал я, только и хочу в этой жизни, чтобы у моего мальчика всё сложилось
благополучно, и чтобы от сына не ушла женщина, с которой ему хорошо. Недавно
спросил его по телефону: «Она красивая?». «Нет», - говорит. Опять же намного
старше его. Значит серьёзно. Может быть он, слушая её игру, освобождается от
мучившей его в последнее время депрессии и, как в юности, устремляется к некоему
воображаемому блаженству. Может, это и есть счастье.
-Давид! Давид! – стучит в дверь Рухама. – Опять терракт в Иерусалиме.
-Где!?
-На улице Бен-Иехуда, ближе к Яфо. Много убитых, раненых и все молодые…, гуляли
вечером. До каких же пор?! Готеню! Готеню! /Боже мой! Боже мой!/
На моей любимой, самой красивой улице Бен-Иехуда, где всегда появлялось
праздничное настроение… Захлопываю воображение, невозможно представить картину
окровавленных, изуродованных молодых тел. По всему Иерусалиму, по всей нашей
земле знаки терактов – сложенные камни, железные венки, свечи и имена погибших.
Господи! До каких же пор?
-Неужели после всего, что было, кто-то ещё всерьёз надеется на мир с арабами! –
Кричит Рухама.
-Да, надежда на добрососедские отношения нас не спасёт. – В раздумье заговорил
Давид. - Когда арабы громили еврейскую общину в Хевроне, пострадали от ножей
соседей те, кто не спрятался, понадеявшись на принцип «добро за добро».
-И ко времени погрома Хмельницкого, украинцы чуть ли не породнились с евреями,
– откликается Рухама. – А в Польше, когда пришли немцы, всех евреев одного из
местечек согнали в синагогу и подожгли. Имущество разграбили. Потом, после войны
свалили на немцев, на том месте поставили мемориальную доску. Но кто-то остался
жив, всё раскрутили, пришлось менять текст на мемориальной доске. Евреи Украины,
жившие в стороне от главной магистрали, по которой шли немцы, могли спастись, но
их уничтожило местное население.
-Были и те, кто спасал. Я вам рассказывала, когда вылезла из под трупов, меня
подобрала украинка. Но таких было мало. Самая близкая мамина подруга, хохлушка,
донесла, что мы евреи. Пришёл полицай. Маме удалось откупиться от него своими
драгоценностями, потом мама видела свои серьги на этой бывшей подруге.
«Чужая женщина, а я почему-то радуюсь её близости, - думает Давид. - Отчего
возникает ощущение родственности, когда хочется всем поделиться, заново пережить
жизнь?» И тут же спохватывается:
-Вы голодны? Я приготовлю ужин.
-Не надо, спасибо. Я хотела сказать… Я хотела сказать, завтра приезжает муж, он
придёт сюда за вещами.
-Меня не будет дома, - после долгого молчания прохрипел Рабинович. Ему
показалось: жизнь мало чем отличается от смерти. Что-то оборвалось внутри и
дрожит, будто сердце в груди не находит себе места, висит на одном кровеносном
сосуде.
Давид спешит на улицу, на теперь уже привычный маршрут – по тротуару вдоль
автобусной трассы. «Нельзя брать чужую жену, пусть всё будет по справедливости,
- твердит он про себя. -Я только об одном прошу: Господи, помоги справиться с
этой мукой. Сам не могу. Мне казалось, я строю дом, заложил фундамент… Дождь
будет поливать ненужные теперь балки, кирпичи, ветер развеет песок. Я спокоен,
сердце болит независимо от меня, оно само по себе. И крик вырывается помимо моей
воли».
Над серым асфальтом тротуара мечется жёлтая бабочка, судорожные броски
вперёд-назад не уводят её с одного и того же места. Прорвавшись на проезжую
часть, где под колёсами машин бабочка может превратиться в пыль, она тут же
возвращается обратно. И снова, не в силах оторваться от земли, мечется над
асфальтом в поисках выхода. Рабинович с трудом передвигает ноги, чтобы не
упасть, держится за железный поручень лёгкой ограды, отгораживающей тротуар от
обрыва. Ещё шаг, ещё один шаг. Осилить бы эту бесконечную дорогу …
Вдруг - то ли услышал, то ли померещилось: «Подними глаза». Вдали -
подсвеченные заходящим солнцем горы, дальше - клубящиеся облака, они далеко, они
же и близко – я здесь и я там. И увидел Рабинович оттуда с облаков себя –
маленького, шатающегося человечка, увидел пустой дом, в котором уже нет Рухамы.
И попросил он молнию с неба, чтобы уничтожила его вместе с непереносимой болью.
Но в следующее мгновенье закричала душа его: «Господи! Прости меня! Прости, что
просил об избавлении от муки не свершившейся любви. Такой пустяк. Что мои
страдания, когда гибнут солдаты. Я сам справлюсь, не надо отвлекаться на меня.
Только бы наши мальчики вернулись домой, и не проливалась бы больше кровь на
этой, раздираемой войнами, земле. Господи, Ты разделил небо и землю, а в
человеке всё смешано - плоть и душа, и потому завис он между небом и землёй. Не
пришлось бы моему мальчику задавать вопросы, на которые не услышит ответа.
Спрашивать можно только до предела нашего понимания, а дальше нельзя. Послужить
бы для него ступенькой на лестнице познания замысла Твоего. Но разве человеку
защититься разумом, бесплодными усилиями понять причины и следствия всего, что с
ним происходит. Что жизнь наша, как не бесконечное усилие; еврей всегда живёт в
настоящем, давно минувшем и в будущем. Только и остаётся - идти, падать,
подниматься и снова идти…»
Откуда-то издалека слышится звук скрипки, молитва-плач: «Открой ворота
справедливости Твоей… Душа моя – свеча на ветру в Твоих руках…»
<<<К
НАЧАЛУ
<<<НАЗАД |
