Дина Ратнер
БАБОЧКА НА АСФАЛЬТЕ
(ПРОДОЛЖЕНИЕ)
Через несколько лет Зоя умерла,
у неё оказался рак желудка. Первый раз потеряла
сознание в больнице - очнулась. Врачи скрывали, сказали "истощение" и поставили
капельницу, дескать авитаминоз организма. Второй раз потеряла сознание - пришла
в себя. А на третий - умерла. Долго потом виделись Давиду закрытые простынёй
вытянутые ноги подруги и её просветлённое в смерти лицо. Перед вечностью человек
становится свободным от зависти, страха бедности. Рассказывала же Зоя, как они
голодали в деревне. Мать однажды послала её купить сыворотку, на молоко денег не
было. И она, пятилетняя девочка, потеряла зажатый в кулаке рубль. Так плакала,
что вся деревня сбежалась успокаивать её. В Москве тоже не жировали; отец
работал жестянщиком на заводе, мать уборщицей.
Глядя в распахнутое окно на сияющую голубизну Израильского неба, старик
вспоминал давнишний Зоин вопрос: "Почему ты не думаешь о будущем?" Но именно о
будущем он и думал. Всю жизнь, не сознавая того, шёл в Иерусалим. Сюда, где
евреи вернутся к познанию Творца. Знание распространится по всей земле, и не
будут больше воевать. В Иерусалиме - предверие постижения истины, здесь сосны
растут на камнях, воздух пахнет морем, и, как нигде в другом месте, чувство
ликования и напряжения души. Мысли, желания со временем меняются, а в сущности
мы остаёмся прежними. Вода в реке сменяется, а река как была, так и осталась в
своих берегах, - вернулся к своим думам Рабинович. - В школе мечтал изобрести
вечный двигатель, в институте перебирал разные варианты устройства
электрохимического генератора. В конце концов, задумался над главным: как
соотнести человеческий разум с замыслом Всевышнего, конечное с бесконечным. Да и
конечен ли человек если у него есть ощущение бессмертия?
Давид с тревогой посмотрел на часы, уже восемь. Внук его сейчас на полигоне, у
всех солдат отключены пелефоны. Звонить можно только через час. Пока не услышит
голос своего мальчика, невменяем. Каждую минуту смотрит на часы, представляя
себя буфером между внуком и возможной опасностью. Протянул было руку к бутылке с
водой, но в горле спазм - не может пить. Как скоротать этот час. Отправился на
кухню, вымыл и без того чистую плиту, расставил в шкафу собранные со стола,
дивана, кресел книги, стал листать газету. Вдруг звонок. Старик вздрагивает,
трясущейся рукой хватает телефонную трубку.
- Ты где? – кричит он.
- Опять напридумывал всяких страшилок, - сердится внук, - сам себя пугаешь. Всё
в порядке, не волнуйся. Я сейчас в столовой, потом позвоню. Пока. Спешу.
Щелчок и частые гудки.
Дедушка так и остался сидеть со счастливой улыбкой и трубкой в руках. "Всё в
порядке,- повторяет он про себя, и медленно, глубоко вздыхает. – Его послушать,
так они там только и делают, что в столовой сидят, и песни под гитару поют».
Давид откидывается в кресле – теперь можно жить дальше. Ожидание звонка
сократилось на целых сорок минут. Тут же пугается этого неожиданного подарка, не
послали ли детей на опасное задание, где нужно выключить пелефоны. И вообще
Рабинович боится неожиданных радостей, не покупает лотерейных билетов; - не
случилось бы чего плохого в счёт выигрыша. Пугается даже хорошего настроения, -
не пришлось бы расплачиваться за забвение опасности. Накопленный ли это
поколениями страх; мать без конца повторяла: "Гот зол унз упхитн - Господи
сохрани», или на своём опыте знает - за всё надо платить. " Не буду думать о
плохом, - решает он,- всё хорошо. Скоро наступит мир, и Илюше не понадобятся
курсы миномётчиков, куда его послали учиться. Встретит свою девушку, у них будут
дети, много детей..."
Самое трудное время в армии - первые дни. Илюшенька - созерцатель, нет у него
таланта к спорту, а тут сразу такая нагрузка. В полной амуниции, под палящим
солнцем пустыни - попробуй отмахай шестьдесят километров, хорошо если шагом, а
то ещё бегом, ползком. Один автомат сколько весит, за несколько минут плечо
оттянет, про вещмешок и говорить нечего - пополам согнёт. "Когда уже нет сил
идти, - рассказывал мальчик, - остаётся одно желание - лечь на землю и замереть.
В этот последний момент подходит к тебе девушка инструктор с личиком мадонны,
тоже при полной выкладке, и говорит - как песнь о любви поёт: «Ты можешь, ты
сильный, всё можешь, всё выдержишь». И, вправду, спина распрямляется, ноги не
подкашиваются. Девушка улыбается и направляется к другому, отставшему от строя
новобранцу».
По закону, если в семье один ребёнок, он имеет право не ходить в боевые части.
- Давид, ты же знаешь, каждый перед лицом Создателя, никому не уйти от судьбы,
- взывал Илюша к благоразумию деда.
- Бережёного Б-г бережёт, - возражал тот.
- В теракте на тремпиаде погибло много солдат, разве имело значение кто в каких
частях служил. А скольких подстрелили в машине? Люди идут в кафе, садятся в
автобус и не знают – выйдут, или их вынесут. Да и просто по улицам ходить
опасно, не будешь же у каждого араба искать за пазухой взрывчатку.
- Тем более они переодеваются женщинами, хасидами, одевают форму наших солдат,
- подхватил дед.
- Так уж лучше иметь возможность отстреливаться, защищаться; больше шансов
уцелеть и спасти жизнь другим.
Илюше было четырнадцать лет, когда он, живя в Америке с матерью и отчимом,
заявил: "Хочу в Израиль. Не отпустите - убегу". Бывшая невестка позвонила мне в
Москву, я тут же выразил готовность ринуться следом за внуком. Нет места на
земле, куда бы я не поехал за ним; в юрту к оленеводам – кормить собак, на
Сахалин - чинить рыболовные сети, в какой-нибудь дальневосточный колхоз –
готовить к пахоте сельскохозяйственную технику. А тут солнечный Израиль –
неожиданный подарок судьбы! И вот мы после десятилетнего перерыва; невестка
после развода с сыном увезла ребёнка, когда ему было четыре года; снова вместе.
Наша первая экскурсия в Израиле - горная крепость Масада; последний оплот
противостояния римским войскам. Здесь иудеи, отстаивающие веру в Единого Б-га,
провели свои последние дни. Весь мир был подвластен Риму, уже и Иерусалим пал.
Только одна крепость держалась против римской империи. «Лучше умереть
свободными, чем жить рабами» – сказал юный полководец защитников Масады. Крутой
змеиной тропой поднимались сюда принимать присягу бойцы только что
организованной Армии Обороны Израиля.
Петляет прорубленная в горах дорога - красные срезы гор, красная земля.
Невольно вспоминается: взял Господь щепотку земли и сотворил человека. Земля на
иврите – «адама», человек – «адам», красный – «адом». Тогда, в начале марта,
подёрнутые лёгкой зеленью склоны гор, пронизанный солнцем воздух давали ощущение
подъёма, взлёта. Уничтожалось представление своей материальности, казалось ты
растворяешься в весеннем ликующем небе. Не только тело, но и мысль, твоё «я» –
ничто перед бесконечностью.
Ближе к Мёртвому морю - жёлтые скалы с пещерами, где всего лишь тридцать лет
назад нашли пергаментные свитки двухтысячелетней давности с главами Торы на
иврите. И, что интересно, кожа не крошилась - в пещерах особый микроклимат. За
синей плоскостью Мёртвого моря - Иорданские горы, оттуда Моше Рабейну смотрел на
Израиль. Сейчас горы в туманной дымке кажутся подсвеченными солнцем, облаками.
Удивительная лёгкость, невесомость, восторг. Высшая степень наслаждения, когда
не ощущаешь своей отдельности от природы. Ты часть этой земли, есть в тебе хоть
один атом тех евреев, которые перешли Иордан более тридцати веков назад. Есть
генетическая память. Откуда бы взялась у внука тяга к Израилю? В Америке ему ни
в чём не было отказа: отчим - адвокат крупного объединения, мать - красавица ,
высокая, статная, работает в фирменном магазине "Меха", демонстрирует шубы из
норки, горностая. Горностаевые мантии я видел только у королей на картинах
старых мастеров. Илюша, когда летал в Москву к отцу, ещё только садился в
самолёт и уже скучал по Израилю. Потом рассказывал: «Через месяц, приземлившись
в аэропорту Бен - Гурион, с нетерпением ждал трапа к самолёту, а спустившись на
пропахший бензином асфальт и услышав ивритскую речь, засмеялся от счастья –
наконец-то дома».
...Тихо-то как. В полдень все при деле, взрослые на работе, дети в школе, не
стучит на барабане мальчик с верхнего этажа. Задёрнута тюлевая занавеска у
соседки напротив, приходит она поздно и не так уж часто мне перепадает удача
видеть в освещённом окне её импровизированный танец. Полная, но лёгкая в
движениях женщина как набегающая волна. Танцует под музыку русскоязычного радио
РЭКА. А я не включаю радио, слишком частыми стали теракты в последнее время, не
могу слышать "убили", "ранили", "похороны состоятся". Как много жертв. Вчера
обстреляли автобус, погибла двадцатитрёхлетняя девушка. Сегодня убили
двадцатичетырёхлетнего юношу. Они могли встретиться и быть счастливыми.
Полицейский остановил машину начинённую взрывчаткой, через мгновенье - взрыв,
полицейский погиб, ему было двадцать два года. Рахель Леви семнадцати лет убита
вместе с шестнадцатилетней террористкой. Зачем всё это? У нас, в отличие от
арабов, не поднимется рука убивать всех без разбора. На сколько жестоких убийств
вообще не отвечаем. Арабы подставляют детей, не будешь же в детей стрелять.
Недавно зашли солдаты в дом - террориста искали, сидит арабка кормит ребёнка.
Наши мальчики деликатные - ждут пока накормит. Тут выскакивает спрятавшийся
бандит и открывает огонь. Кого то убил, кого-то ранил. Кровью расплачиваемся за
гуманизм. Так и раньше было. Еврейский отряд шёл в Гуш-Эцион на помощь
отбивающимся от арабов собратьям. По дороге встретили пастуха араба.
Подозревали: донесёт пастух, но пожалели старика - не убили. И тот привёл своих,
которые перебили весь отряд. ...Куда запропастился валокордин? Что же это, прямо
не продохнуть. ...Пройдёт, сейчас пройдёт. После первого инфаркта не умирают.
Глубокий вдох. Набрать побольше воздуха, задержать дыхание, выдох. И опять –
глубокий вдох…
-Мя-я-я-у, - под окно пришла рыже-бело-чёрная уличная кошка. - Мяу, -настойчиво
позвала она, вскарабкавшись на оконную решётку.
-Мяу-у-у, - приветливо отозвался Давид и получил в той же интонации ответ.
Теперь кошка знает – хозяин пойдёт на кухню за чем-нибудь вкусным. Замирает -
ждёт. Потом тычется мордой в его руку, нюхает, прикусывает колбасу, оглядывается
- нет ли поблизости конкурентов, и принимается есть. А если хозяин вынесет сырую
рыбу, у кошки тут же поднимется дрожащий от нетерпения хвост, она издаст
страстный, гортанный звук -"хр-р-р" и в беспамятстве набросится на добычу.
Кошечка обидчивая, тут как-то неделю подряд Давид кормил её мясом. Мясо
кончилось, а творог есть не стала, обиделась и несколько дней не появлялась,
потом опять пришла.
«Я устал, болит сердце, спина и всё-таки не покидает всегдашнее напряжение,
усилие понять: «Что хочет Б-г от человека?» Сколько себя помню - искал ответ на
этот вопрос. Сначала неосознанно, потом в книгах. Думал, в конце концов пойму,
узнаю. Говорят, смысл жизни в самой жизни, в радости, когда оставляет тревога за
детей, в удачной мысли, знании. «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать» - писал
Пушкин. Хорошо, если страдание продуктивно. Всё время ждал чего-то,
необыкновенных встреч, любви. Ожидание всякий раз оказывалось интереснее
свидания наяву; увы, воображение богаче реальности. Сколько раз мне сын говорил:
«Головной ты человек, тебе бы всё думать, бежишь на идею как мышь на крупу».
Сын, наоборот, самозабвенно, по детски наслаждается мгновеньем. Будучи уже
взрослым, мог подолгу играть с котёнком, а когда разделывал воблу к пиву;
вытаскивал икру, обжигал рыбий пузырь; казалось – священнодействует. Присядет,
бывало, на корточки перед ползущим муравьём и смотрит.
Вот и сейчас по подлокотнику кресла ползёт рыжий муравей, такие появляются в
конце зимы. Затем настанет очередь пауков, в период дождей их не видно - висят
на паутине, а летом расползаются - обследуют пространство. В жару то и дело
натыкаешься на огромных чёрных тараканов, говорят, они летают как майские жуки в
Подмосковье. Ближе к зиме, к холодам замирают на каменном полу невиданные
насекомые с загнутым вверх раздвоенным хвостом. В Москве таких не было. У нас
водились клопы, мыши, и их присутствие не зависело от времени года.
Давно снесли кукольный домик в Черкизово. Мама так и не дожила до квартиры с
горячей водой и ванной, умерла спустя три года после того, как я вернулся из
Сталинграда. Мама привыкла обходиться минимальными удобствами, главное, чтобы
сын и внук были здоровы. Последние несколько месяцев не выходила из дому. Я
целый день на работе, Лёнечка в детском саду, а она одна. Когда мы вечером
возвращались, глаза её оживали, на бледных щеках появлялся румянец. «Там, под
подушкой горячая картошка», - говорила она, радуясь нашему появлению. Только и
хватало сил, что сварить картошку. Говорят, в другом мире нас встречают самые
близкие, те, кто любил нас здесь – на земле. Меня встретит мама. И отец мой, на
что был лишён всяких мистических чувств, а перед смертью в бессознательном
состоянии звал свою мать; «мама, мама», - повторял он. Наверное, увидел себя
маленьким. Забыл всех своих женщин, а, может, это они не помнили его легковесной
любви, и не прилетели их души на встречу с его, готовящейся к инобытию, душой.
Обитателей Черкизовской Слободки расселили по всей Москве. Сейчас и не узнаешь
того места – огромные, выстроенные в ряд шестнадцатиэтажные дома, широкий
проспект. Как не было приткнутых друг к другу деревянных домиков с крошечными
палисадниками. Нам с сыном предложили на выбор - или однокомнатную квартиру в
новостройке без метро и школы, или достаточно просторную комнату с двумя окнами
в переулке рядом с метро Пушкинская. Всегда мечтал жить в центре города, где из
театра до дома можно ходить пешком. Три безумные старухи в той коммунальной
квартире не изменили моего решения. Когда переезжал, они стояли в прихожей и
смекали, глядя на мои вещи, достойный ли я жилец. "Шалопай", - увесисто изрекла
самая старая с мёртвым, неподвижным лицом и зашаркала в свою комнату. "Шалопай!
Шалопай!" - подхватила другая и засеменила следом. Третья соседка смотрела
заискивающе. Я понял - она ждала от меня защиты от тех двух, которые судя по
одинаковой мешковатости тел и одутловатости лиц, были сестрами. По правде
говоря, я надеялся отделиться от всех этих встрёпанных бабок закрытой дверью, но
не получилось. Направлялся ли я в ванную комнату или туалет, самая старая тут же
выползала из своей норы и шла мне наперерез. Кухней я не пользовался, если не
стоять у кастрюли, пока сварится мясо, рискуешь выловить из супа клок седых
волос. В почтовом ящике пропадали письма, а женщинам, которые звонили мне,
сёстры доверительно сообщали о моих венерических заболеваниях. "Не всё то
золото, что блестит" -подтверждали они свои доводы. Короче, развлекались как
могли.
Хозяйства дома я не заводил, обедали мы с сыном в диетической столовой на
шестнадцатом этаже ресторана "Пекин". Когда возвращались в свою берлогу, Лёня
стискивал мою руку, никого, кроме меня, у него не было. Я знал - он завидует
всем детям, у которых есть мама. Его сиротское чувство, наверное, усугублялось и
моей неустроенностью. Вернувшись из Сталинграда, я долго не мог найти работу,
пока, наконец, не взяли в отдел теплоснабжения ремонтной конторы местного
назначения под названием "Моспромпроект". Чертёжные кульманы в небольшом
помещении стояли почти вплотную, протиснуться между ними можно было только
боком, вытянувшись в струнку. Моё место рядом с дверью, справа кульман крупной
суровой Жени. Забарикадированная девственостью, она, казалось, и смеяться не
умеет, - только - криво усмехается. Прорвётся же кто-нибудь в этот неприступный
бастион, поматросит и бросит. Интересно, воспримет ли она такой эпизод подарком
или трагедией. Когда у меня терялась точилка для карандашей или ластик, я просил
у Жени. Та давала с явно выраженным неудовольствием и неизменным наставлением:
"Свои иметь надо". Впереди - кульман косматого, небритого Эдика, летом и зимой
он ходит в сандалиях или туфлях на босу ногу; состоит в группе босоногих
сыроедов старца Иванова. Участники этой группы или секты исповедуют принцип:
"ближе к природе". Обедает Эдик сухофруктами и замоченной крупой, при этом не
дурак выпить. Дальше - кульманы всегда спешащих захлопотанных женщин - Вали и
Гали. На работу они прибегали в последнюю минуту с авоськами продуктов -
закупали по дороге. У окна большой письменный стол начальника отдела Виктора
Сидоровича. "Сидор - пидор" - звал его Эдик. Сидор, являвшийся на работу ровно
со звонком в неизменно синем костюме, красном галстуке и папкой под мышкой,
казался мне образцом корректности. Однако, недолго я пребывал в этом
заблуждении, вскоре начальник дал мне понять, что я должен делать для него
контрольные и курсовые работы; он учится в заочном строительном институте. Я
поделился своим недоумением с Эдиком, тот расхохотался мне в лицо:
- Он – змей-горыныч, когда наряды закрывает, нам всем приписывает выполнение
несуществующих проектов. Потом мы ему эти денежки, понятное дело, отстёгиваем от
зарплаты.
- Но как же он отчитывается за фиктивные чертежи?
- Не знаю, это его дела.
- И никто не возражает?
- А зачем? Ты, положим, в запое или ещё почему прогулял день-другой. Смолчит.
Можно на работу опоздать, взять отпуск за свой счёт. Да мало ли что понадобится.
С начальством надо дружить.
Скучно было в том "Моспромпроекте", особенно тосковал на всяких собраниях, где
всегда чувствовал себя не у дел Перед каждым Новым годом принимали план
соцсоревнований нашего «теплотехнического» отдела с отделом «водоснабжения и
канализации». По каким показателям присуждали вымпел победителя я так и не
понял. Впрочем, от меня и не требовалось этого понимания, я выступал в качестве
количественной единицы - изображал массовку - члена производственного
коллектива. Валя и Галя не сводили с ораторствующего начальника преданных глаз,
ловили каждое его слово, поддакивали, подхихикивали. Эдик меланхолически жевал,
таская из своей баночки изюминки. Деловая Женя времени не теряла - втихую
считала на логарифмической линейке теплопотери стоящей на капитальном ремонте
фабрики детских игрушек. Я злился, не в силах преодолеть досаду – жалко было
потерянного времени. Всё тогда казалось лишено смысла; дома - грызня с
сумасшедшими старухами, на работе - бездумное сидение за кульманом; с моей
работой мог справится элементарно натасканный техник. Одним словом, кризис души.
Помню кончилось то предновогоднее собрание, все расходятся, обмениваясь
пожеланиями: «С новым годом – с новым счастьем». Я, увлекаемый толпой, иду к
метро и думаю: одиночество путника на долгой пустынной дороге менее тягостно -
он знает куда идёт.
Неприкаянность делала меня раздражительным, нетерпимым. Я ненавидел безумных
старух, хотя, наверное, к их пакостям можно было отнестись с пониманием. Очередь
в магазине вызывала ярость, а нежелание сына делать уроки - чрезмерный гнев. Ко
всему ещё и работу потерял. Случилось это как-то само собой. На повестке дня
одного из наших производственных собраний стоял вопрос коммунистического
отношения к труду. Говорили всякие глупости о дисциплине, добросовестности,
экономии государственной копейки. Зачем эти ненужные слова, если каждый знает,
что сидит в дерьме; начальник ворует, и все повязаны с ним. "Не знаю, на какой
козе к вам подъехать, чем зацепить" - говорил он мне после того, как я отказался
делать ему курсовые проекты. Мне, единственному в отделе, Сидор закрывал наряды
без приписок невыполненных работ. Ощущение тупой скуки, пустоты вызывало
тошноту. И смотреть было некуда, в окне виден всего лишь угол серого неба,
придвинутая вплотную почерневшая от старости стена из огнеупорного кирпича, и на
ней новая оцинкованная водосточная труба. А тут ещё Эдик, съев свои сухофрукты,
заскучал. "Дадим слово Рабиновичу!", - вдруг азартно воскликнул он. Получилась
неловкая пауза, я на собраниях не раскрывал рта. «Хочу услышать мнение
Рабиновича" - настаивал Эдик. "Ну что ж...", - наконец, выдавил из себя
начальник и с непроницаемым лицом стал что-то помечать в своих бумагах. Я встал,
ощущая дрожь в коленях, и неожиданно для себя рассказал анекдот: "Идёт человек
по дороге, а рядом в канаве, в грязи кто-то тонет. Говорит прохожий: дай руку, я
тебя вытащу. А тот, захлёбываясь дерьмом, – уже пузыри пускает, отвечает: «Не
видишь что ли, я живу здесь".
Все молчали. «Вот так и мы все - живём здесь" - добавил я и сел.
Со мной перестали разговаривать, сторонились как прокаженного. И только Эдик,
когда мы оказывались одни, сокрушался: "Ну зачем ты так? Зачем плевать против
ветра? Или хочешь показать, что больно совестливый. А мы, значит, дерьмо? Ну
закрывает он на нас липовые наряды, так ведь ни от кого не убыло. Наоборот.
Трудно тебе придётся в жизни, сразу в стенку врежешься".
Через два месяца меня уволили по статье «сокращение штатов». И стал я ходить в
поисках работы, как на работу - с утра до вечера с всегдашним ощущением
человека, который не у дел. С возрастом люди не меняются и опыт одиночества
всегда один и тот же. Я тянул свою жизнь, как бурлак тянет свою лямку. Сын
как-то сказал мне:
- У тебя измождённый вид, и морщины глубокие, а глаза остались прежними – глаза
несгибаемого борца.
- Почему именно борца? – Спросил я своего подросшего сына. – Человек поступает
сообразно со своей совестью. Если сподличаем, потеряем себя, нечем станет жить.
Это хуже, чем временные неприятности.
- Только неприятности твои не временные, а постоянные, - почему-то обиделся
Лёня.
Работу я нашёл лишь спустя полтора года, а пока подрабатывал везде где мог.
Взяли меня в исследовательскую лабораторию НИИ строительства на должность
младшего научного сотрудника с зарплатой недоучившегося студента. Но выбора не
было, я настолько обнищал, что подумывал – а не продать ли мне свой будущий труп
в анатомичку медицинского института. Говорят, – хорошо платят. В паспорте
поставят штамп о продаже. Это не то же самое, что продать душу. Устроившись на
работу, я мог, наконец, спокойно жить, расслабиться. Так нет же, ввязался в
склоку – стал восстанавливать справедливость. Доказал в Управлении
целесообразность внедрения в производство рацпредложения одного из сотрудников.
При этом пришлось идти против мнения заведующего сектором, который, боясь
конкуренции, не давал ходу своему подчиненному. Долгое разбирательство
окончилось увольнением зава. Рационализатор же, заняв его место, стал душить
всякую инициативу в отделе. «Вот тебе и фокус, – недоумевал я, - разберись после
этого: где здравый смысл, а где чувство справедливости». Ничего мне не
оставалось как сидеть да помалкивать. Время от времени не выдерживал –
огрызался. И не прекращал поисков – куда бы можно слинять из того НИИ, где
борьба за справедливость, то есть за свободу, как я её понимал, опять привела к
тому, что остался в одиночестве – один в поле воин.
Однако мой неудачный жизненный опыт не мешал представлять себя неким
разбрасывающим удачу волшебником. Я ликовал, когда удавалось помочь, если не
всему человечеству, то хоть кому-нибудь одному. Люблю сватать, чужую идиллию
семейной жизни легче представить, чем свою. И что удивительно, пары, которые я
свёл, так и не развелись. И ещё я люблю давать деньги взаймы – при этом чувствую
себя миллионером. Это, конечно, смешно, но случались и серьёзные истории.
Сидим мы однажды с сыном в ортопедической мастерской, ждём своей очереди. На
всю Москву одна детская ортопедическая мастерская, списки очередников
составлялись с утра и только к вечеру у нас принимали заказ. Я разговорился с
рядом сидящей пожилой женщиной. Лёнино плоскостопие по сравнению с подвёрнутой
стопой девочки, с которой пришла та женщина - пустяк; ботинок девочке нужен был
сложный, со специальными приспособлениями.
- Ваша внучка? – Спросил я соседку.
- Да нет. Чужой ребёнок, из детдома взяла.
- Усыновили? То есть, удочерили?
- Нет, просто беру на праздники, иногда на выходные. Потом опять отвожу. Мы
ведь вдвоём с дочкой живём, её денег и моей зарплаты лифтёрши только и хватает
что от получки до получки. В прошлом году дочка чуть не померла, врачи уже и
лечить не стали. Посоветовали мне тогда раздать нищим у церкви сто рублей, это
почти две моих зарплаты. Я и пошла, спросила у тамошних в церкви, кто из нищих
самый бедный. Надо мной смеялись, «Наши нищие, - говорят, - богаче вас». Тогда
купила я на эти деньги дорогих конфет и отправилась в детдом. Зашла в кабинет
директорши, хотела спросить сколько детей у них, чтобы разделить всем поровну.
Мы вместе и поделили. А те конфеты, которых не хватило разложить на всех
ребятишек, я попросила отдать тому ребёнку, к которому никто из родных не
приходит. «Я вам приведу сейчас эту девочку, Полиной звать», - обрадовалась
директорша. Она же рассказала мне, что мать этой девочки делала аборт в шесть
месяцев беременности. Думала, если искусственные роды, выкидыш значит, мёртвый
ребёнок, а оказался живой, вот только ножка повреждена. У матери той муж погиб,
она осталась с полуторагодовалым мальчиком, а тут ещё эта беременность.
Недоношенного ребёночка сначала определили в дом малютки, потом перевели в
сиротский дом. К другим детям кто-нибудь да приходит, хоть дальние родственники,
а к этой никто. Девочка умная, но калека, дети издеваются над ней. А такого,
чтобы специального для инвалидов, детского дома нет. Вот и стала я забирать
сироту к нам домой. И дочка моя выздоровела.
Я смотрел на худенькую, молчаливую девочку с тонким интеллигентным лицом в не
по росту длинном, застиранном байковом платье и пытался представить её
родителей, отчаянье матери и горе родни погибшего отца. Я шёпотом попросил сына
поиграть с Полиной, но та забилась в угол и смотрела оттуда как затравленный
зверёк, которого только и научили что огрызаться. У меня в то время приятель
работал в ЦИТО – институте травматологии и ортопедии, он обещал посмотреть
девочку. Спустя несколько дней отправился я за ней в детдом. Только вошёл в
вестибюль, бросились ко мне дети со всех сторон, окружили, кричат: «Папа! Папа!
Возьми меня! Возьми меня, папа!» Я стоял как столб и молчал. Дети стали кричать
настойчивей, наверное, им показалось, что я выбираю кого взять. Действительно,
неосознанно я заметил и предпочёл тех, которые стояли поодаль и обречёно
молчали; знали, если и возьмут кого, то не их. В очереди, такие всегда
оказываются последними, я из той же породы. Окажись мы впереди, будем
чувствовать себя неловко. «Ну, что же ты, язык прикусил, - говорил я себе, -
швыряй горстями радость вокруг. Возьми хотя бы того мальчика, что стоит у стенки
и смотрит на тебя с восхищением, ни на что не надеясь. Позови его…» Появилась
Полина, хромая девочка в высоком ботинке, над которой издевались не наученные
доброте дети. Я выбрался из круга кричащей оравы, взял её за руку. «Это твой
папа!?» - послышались приглушённые голоса. Полина шла за мной, не поднимая
головы, она знала – я её приведу обратно.
В кабинете моего приятеля ортопеда, от изобилия внимания маститых дядей в белых
халатах, девочка совсем потерялась. В ЦИТО трудно попасть на консультацию,
приезжают со всего Союза, а тут в миг собрался консилиум. Смотрят и радуются,
оказывается делов - то: сделать совсем несложную операцию стопы.
Три раза мы с Полиной ходили в институт ортопедии и всякий раз, когда
возвращались в детдом, я покупал ей какую-нибудь мелочь вроде шоколадки или
мороженного. В последний раз попросила: «Если можешь, купи мне большую
шоколадку, и тогда она долго будет моей, а маленькую я быстро съем. У меня
ничего своего нет, только приколка, – девочка показала на заколку-невидимку у
неё в волосах. -.Платье, колготки – это всё общее, постирают и отдадут
кому-нибудь другому, а мне опять достанется чужое».
Спустя несколько недель женщина, опекавшая Полину, звонила – рассказывала, что
операция прошла хорошо, и вообще всё сложилось удивительно - хирург устроил
девочку в интернат для детей с подобными заболеваниями. Это особенный интернат,
родители тех детей работают за границей. Кормят там пять раз в день; даже
клубнику дают.
Интересно, если бы мать знала, что дочка жива, наверное, забрала бы её.
Говорят, детдомовские дети страстно любят своих объявившихся родителей, какими
бы они ни были. А если бы моя жена увидела сына? Начала бы отсуживать его у
меня? Наверное, тогда же, отправив мне ребёнка, уехала в Ленинград и завела
другую семью. Лёнечка не спрашивал о матери. Только когда мы 1-ого Мая или 7-го
ноября гуляли по многолюдным, праздничным улицам, он крепко стискивал мою руку.
Потом дома, сидя со мной за холостяцким ужином, тяжело вздыхал. В доме не
хватало женщины.
Сколько бы я ни говорил себе, что женщина меня интересует не столько как
любовница, сколько мать для сына, в действительности случилось наоборот. Я не
спал с поджарой, по-мужски деловой Викой, хоть та и обхаживала нас с сыном -
приносила огромные пакеты с домашними пирожками, норовила починить Лёнечкины
рубашки, заштопать носки. Говорила Вика неинтересные, общезначимые вещи, которые
тут же гасили внимание и вызывали скуку. Я взвешивал «за» и «против». Рядом с
ней не будет всплесков прозрения, но зато обзаведусь домом-крепостью. Только из
этой крепости тут же захочется на волю. В присутствии обстоятельной, ухватистой
Вики почему то возникало ощущение замкнутого пространства, пропадало ожидание
чего-то необычного, когда за одной распахнутой дверью ждёшь вторую, третью и
неизвестно будет ли конец ряду открываемых дверей. Мне не хватало в ней смятения
души. Я предпочёл светлоглазую, немногословную Зою, за Зоиным умением слушать
воображал живое участие и пытливость ума. Работая помощником гримёра в театре на
Таганке, Зоя гордилась самым замечательным событием в своей жизни - однажды
переспала с Высоцким. Я, как говорится, попал в хорошую компанию. Будучи
человеком традиционным, считал, что если мы спим вместе, то и жить должны под
одной крышей - одна судьба на двоих.
Всё бы хорошо, вот только кандидатура инженера со скромным окладом не
воодушевляла мою подругу на совместную, то есть семейную жизнь. Она прибегала ко
мне один раз в неделю, когда Лёня был в школе. С пол-оборота включались в
любовные утехи без планов на будущее и взаимных обязательств. Когда Зоя
одевалась, собираясь уходить, у меня щемило сердце, а звук застёгиваемой молнии
на юбке повергал в горестное недоумение. Уловив моё настроение, она спрашивала:
«Ну и что ты предлагаешь делать? Жить втроём в одной комнате?» Однажды
спохватилась: «Кстати, а как твой суд?» Зоя имела ввиду дело, которое тянулось
уже два года.
Как - то я чистил картошку на кухне, одна из безумных старух, шаркая передо
мной туда и обратно, приговаривала: «Хулиган, спекулянт, бандит, тюрьма по тебе
плачет». Не вытерпел – наставил на неё нож. Та завопила диким голосом: «Спасите!
Режут! Убивают!» В качестве свидетеля нашла знакомую, которая в отличие от нее,
была сумасшедшей без справки и потому могла давать свидетельские показания. Меня
обвинили в покушении на убийство – чуть было не прирезал свою жертву. Несколько
раз вызывали в милицию, расспрашивали каким образом и за кем я гонялся с ножом.
Всякий раз повторял слово в слово как было дело: «чистил на кухне картошку, ни
за кем не гонялся и никого не хотел зарезать». «Так уж и не хотел» – усомнился
милиционер. Судя по всему, он мне сочувствовал, но, будучи должностным лицом,
своё отношение не выказывал.
-А в последний раз, - рассказывал я Зое, - чуть ли не втолкнули меня в
крошечную комнату с зарешётчатым окном и заперли дверь на ключ. В той
четырёхметровой кладовке сидела маленькая усохшая женщина с острым костистым
подбородком – лицо жёсткое, птичье, ручки похожи на перепончатые лапки. Она
вцепилась в меня взглядом – смотрела в упор, не мигая. Я догадался: дама –
психиатр, а я на сеансе соответствующего освидетельствования. Согласись, трудно
сохранить спокойствие в такой обстановке.
-Ужас! - Возмутилась Зоя, - я бы не выдержала.
-Хорошо у меня была книжка с собой и не какая-нибудь - о буддизме; как никогда
нужно было расслабиться и уйти в нирвану. Моя сокамерница заёрзала, через
несколько минут заскучала, какой ей резон смотреть на читающего человека. Потом
стала проявлять беспокойство. Когда милиционер открыл дверь, у неё был вид,
словно, не я, а она проходила психиатрическое освидетельствование.
-И какое же она дала заключение? – смеялась Зоя.
-«Сверхнормальный!» - Слышала о таком диагнозе?
-Скажи, сколько можно мучиться в этой квартире? Не легче ли заработать деньгии
и купить кооперативную? Молчишь. О семье думать надо, а ты в облаках витаешь.
Уже целый год изучаешь религию китайцев. Ну, и что тебе прибавило это знание?
-Положим, не год, полгода, но не в этом дело. Знаешь, у меня ещё в детстве было
такое чувство, словно, кто-то позвал меня, и я должен узнать что-то самое
главное, и тогда всё будет по справедливости. Мне всегда казалось – я за всё в
ответе. Помню, в школе, нашкодит кто-нибудь, и учительница спрашивает в классе:
«Кто это сделал?» Все молчат, а меня так и подмывает встать и сказать: «Это я, я
во всём виноват». Раньше мечтал осчастливить человечество изобретением вечного
двигателя, теперь понимаю – куда как важней отыскать некую равнодействующую в
мире – чтобы обходиться без войн и страданий. Я не первый мучаюсь сознанием
бессилия человеческого разума.
-Знаешь анекдот про Рабиновича? – усмехнулась Зоя.
-Их много…
-Так вот, написал Рабинович письмо в ЦК, просил официального разрешения иметь
две жены. «Зачем? – удивились там. -Зачем вам две жены, вы ведь уже не молодой
человек». На что тот отвечает: «Первой я скажу, что пошёл ко второй, второй, что
пошёл к первой, а сам отправлюсь в библиотеку и буду читать, читать». Про тебя
анекдот, и фамилия совпадает.
-Увы, Рабинович - трагический персонаж анекдотов. Есть ещё анекдот, этот уж
точно про меня. Так вот, хоронят Рабиновича, навстречу идёт Абрамович. Абрамович
спрашивает: «-Что здесь происходит?» Рабинович отвечает: «-Ты что не видишь –
меня хоронят». «-Так ты же живой!» «-Кому это надо» – сокрушается Рабинович.
-С твоим образованием другие давно в начальниках ходят, - сердится Зоя. -
Где-то нужно смолчать, где-то стерпеть, а ты - что думаешь, то и говоришь.
Нельзя так жить.
-Как могу, так и живу.
-Это не серьёзно. И не серьёзно твоё предложение разгородить комнату. Не
обижайся, но все люди разные, то, что достаточно тебе, не устраивает меня. Зачем
тебе жениться, сидел бы в монастыре и книжки читал.
-Я уже думал об этом. Во-первых, нужно вырастить сына, во-вторых, тамошнее
начальство покруче будет. Смирение и послушание – основа монастырского устава.
-Я понимаю, но ведь и меня понять можно, не на твою же зарплату детей рожать.
Не перспективный ты, у тебя ничего нет, и не будет. Чтобы иметь деньги нужно их
любить.
-Пока нет перспективного, спишь со мной.
-Ты же знаешь, мне хорошо с тобой. Вот только вместо того чтобы бороться за
место под солнцем, в нирване пребываешь.
-Нирвану проехали, буддизм – религия без Б-га. Для того, чтобы понять себя и
всё, что вокруг - необходим личный диалог с Б-гом.
-Так и будешь за книжками сидеть. А дальше что?
-Дальше? Дальше - то же, что и у всех…
-Все по-настоящему живут, куда-то ездят, что-то смотрят, покупают красивые
вещи.
Проводил я в тот вечер Зою до метро, вместе спустились в вестибюль. Потом
смотрел, как она ступила на экскалатор и стала укорачиваться, сначала исчезли
ноги, потом серая беличья шубка, голова обернулась ко мне с лёгкой улыбкой и
тоже уплыла вниз.
Плохо мне. Отстаивая своё право быть самим собой, я всякий раз оказываюсь в
одиночестве. Временами кажущаяся взаимность не спасает, но без Зои было бы ещё
хуже. «Зачем человек мается иллюзией единения душ»? - думал я, шагая по улице к
своему переулку. Было темно, холодно, шёл мокрый снег. –Единения не бывает,
каждый сам по себе. Окажись я с Зоей под одной крышей, невольно стал бы угождать
ей, и потерял бы чувство цельности. Одиночество помогает сохранить
независимость, не нужно ни с кем соревноваться в удаче, идти на компромисс. Но
не могут же отношения людей быть случайностью, химерой.
Ничего не предвещало перемен в наших отношениях, как вдруг, Зоя позвонила и
сказала, что у неё умер отец, мать просит меня придти. Пошёл, конечно, мало ли
какая помощь понадобится. Похороны с отпеванием в церкви, венками из парафиновых
цветов на еловых ветках особенного впечатления не произвели. Пропустил мимо ушей
и речи представителей профсоюзного комитета завода, где покойный работал
жестянщиком. Вот только, однополчанин умершего плакал навзрыд. Судя по всему,
для него это была большая беда, чем для всех остальных, даже для жены. Вдова с
замкнутым суровым лицом помыкала мужем; Зоя рассказывала: слабохарактерный отец
никогда ей не перечил.
На поминках были только родственники – сестры матери со взрослыми детьми и
внуками. Все приехали из родной деревни Калязино, что в ста километрах от
Москвы. Сёстры работали на фабрике нейлоновых плащей и прихватили свою продукцию
в качестве подарка столичной родне. На вешалке в коридоре пузырились синие и
коричневые плащи «болонья». По прищуру моёй предполагаемой тёщи – её холодные,
острые, стального цвета глаза накалывали как букашку,- я понял свою роль.
Во-первых, свидетельствую перед роднёй, что тридцатипятилетняя Зоя не хуже
других – у неё есть жених. Во-вторых, мне следует занять освободившееся место
подкаблучника.
Спустя несколько дней, будучи у меня в гостях, Зоя рассказывала, как мать
возмущалась по моему поводу: «Он, - говорит, - жрать что ли сюда пришёл».
-Мне следовало принести деньги на поминки, - медленно заговорил я, собираясь с
мыслями после такого заявления. -Не догадался. Извини. Знаешь, не пойду я больше
к вам.
-Почему? – всполошилась Зоя. –Это невозможно! Мы ведь теперь вроде как объявили
о своей помолвке.
-Не пойду, и всё тут. Теперь стоп! Дальше нельзя. С твоей маменькой надо на
расстоянии, пообщались слегка, и хватит.
Через два года Зоя умерла. Умерла, как и её отец, от рака желудка. Ничего не
осталось у меня от неё на память. Вот только перед глазами её длинные светлые
волосы, и вижу эти волосы почему-то со спины – когда она уходит. Стараюсь
воскресить в себе ту давнишнюю боль расставания и не могу. Словно сверху смотрю
на тех двоих – один привалился к колонне в метро, другая уходит. Уходит
навсегда.
В семидесятые годы на всех предприятиях и проектных конторах стали вводить
некую мифическую должность инженера по научной организации труда. Взяли такого
инженера и в «Мосжилпроекте», куда я после долгих поисков ушёл из НИИ.
Сотрудников всех отделов вызвали в кабинет директора и представили нам
чистенького, пахнущего дезодорантом Андрея Даниленко. Андрей, только что
окончивший журналистский факультет, говорил с энтузиазмом, собирался взяться за
дело, засучив рукава. Вскоре он понял, что его дипломная работа об оптимальных
рабочих группах в десять человек – именно в таких коллективах, он считал,
складываются идеальные межличностные связи, - не имеет отношения к
производительности труда, чем ему надлежало заниматься. Сблизила нас любовь к
стихам и ненависть к открытым партсобраниям, где явка, даже для не членов
партии, строго обязательна. Юный ясноглазый Андрюша одним махом перечеркнул нашу
двадцатилетнюю разницу в возрасте; хлопал меня по плечу и называл своим
человеком. Мы подружились. Оглядываясь, не видит ли кто из сотрудников, он совал
мне в портфель запрещённую литературу, за которую, уверял «дают срок». Когда же
я вошёл в доверие «на полную катушку», повёз меня на станцию Пушкино к своему
духовному наставнику Александру Меню. «Кстати,- заметил Андрюша в электричке, -
батюшка из твоих – евреев, и вашего брата у него больше чем русских».
Мы шли по тропинке через обновлённый светлой, майской зеленью лес. Мой спутник
смотрел вокруг с улыбкой умудрённого человека и наставительно говорил: «жить
надо здесь, на живой земле, а не на раскалённом городском асфальте» Редкий,
сквозящий солнцем лес неожиданно оборвался, перед нами оказалось только что
вспаханное поле. Пение птиц мешалось с их утробным клёкотом по поводу лёгкой
добычи. Птицы камнем падали на сдобный, ещё не успевший просохнуть чернозём,
выхватывали червяков, и так же стремительно по вертикали взмывали вверх. За
полем начиналась самая что ни наесть настоящая деревня – с колодцем, стайками
гусей и привязанными на длинной верёвке мекающими козами. Деревенские жители
смотрели на нас приветливо -–знали к кому приезжают сюда москвичи.
Андрей остановился перед двухэтажным деревянным домом, по свойски распахнул
калитку, без стука открыл дверь в сени, где, очевидно, следовало снять шапку и
пальто. Коли таковых не оказалось, мы, минуя сени, сразу ступили в просторную
комнату, по стенам которой стояли стеллажи с книгами – от пола до потолка. На
креслах, стульях, скамьях сидели люди всех возрастов. Из обрывков разговоров
понял: батюшка в церкви, служба скоро кончится. Я стал рассматривать корешки
книг: литература по истории, философии, религии всех времён и народов. Стояли
тома по искусству, психологии, даже медицине. Я и представления не имел о
существовании многих книг, сразу же проникся благоговением к хозяину этих
сокровищ и людям, сидящим здесь.
Вошла миловидная высокая женщина в длинной юбке и, на манер русских крестьянок,
низко повязанном платке. «Матушка» – зашуршал почтительный шепоток
присутствующих. Матушка пригласила голодных с дороги «перекусить», одни с
энтузиазмом двинулись за ней, другие остались сидеть. Вскоре появился батюшка:
красивая борода, широкий, высокий лоб, умный внимательный взгляд тёмных глаз –
именно таким мне представлялся облик древнего библейского пророка. Но длинная,
чёрная сутана и большой крест на груди свидетельствовали о его вероисповедании.
В отличие от тихого, опущенного взора матушки, миндалевидные еврейские глаза
батюшки искрились энергией и весельем. Он даже потирал руки в нетерпении
сразиться с интересным оппонентом. Оппонентов не оказалось, большинство
присутствующих, как и я, не сведущи были ни в иудаизме, ни в христианстве, а
потому могли только благоговейно внимать, изредка задавая вопросы.
Отец Александр, когда мы с Андреем собрались уходить, спросил, что я ищу в этой
жизни и дал мне старую с пожелтевшими страницами и буквой «ять» книгу о
происхождении христианства. Судя по золотому тиснению на кожаном переплёте, то
был антиквариат. «Обязательно верну» – заверил я. Батюшка доверительно улыбнулся
– он не сомневался в честности людей.
Я стал одним из завсегдатаев бесед отца Александра. Читая на разных языках, он
рассказывал нам о верованиях древних народов, о новых открытиях в биологии, о
психологии, литературе. Это был первый в моей жизни широко образованный человек,
к тому же вдохновенный и удивительно обаятельный. Когда говорил, каждому
казалось, что обращается он к нему и решает именно его проблемы. Собственно, у
присутствующих выбор был невелик – или прибиться к рядам КПСС и стать активным
участником строительства коммунизма, или приобщиться к религии, во многом
определяющей становление души. Я искал истину, церковные таинства вроде
евхаристии и непорочного зачатия меня не интересовали, да батюшка и не говорил о
них.
Большинство прихожан Александра Меня, и в самом деле, оказались евреями.
Добропорядочные девочки студентки с вьющимися волосами и явно выраженными
семитскими носами. Субтильный молодой человек с большими глазами и рыжей
бородкой - до смешного похож на Иисуса Христа, каким его изображают на иконах.
Интеллигентные женщины средних лет с еврейской тоской в глазах. Узнаю еврея
каким то особым чутьём, у русского человека я вижу в глазах прозрачную четкость,
некую прямизну. У еврея прямая линия дробится, и создаётся ощущение некой дымки,
грусти в глазах. Нет, не могу я найти точных слов всего лишь для интуитивного
представления. Может быть, дробление прямизны в глазах иудея объясняется
многозначностью въевшихся в кровь талмудических толкований, где вопросов больше,
чем ответов. Кто знает, не отразилась ли в глазах многовековая страсть познания.
Библейский облик батюшки вызывал чувство родственности, а доверие к человеку,
прочитавшему столько книг, не позволяло усомниться в его словах. Андрей поведал
мне историю обращения Александра Меня. Отца его в тридцать восьмом году
арестовали, матери с двумя маленькими мальчиками помог выжить священник
катакомбной - неортодоксальной церкви; для которой Московская патриархия не была
указом. Он же, этот священник, окрестил молодую женщину с детьми. Мать,
наверное, пошла на это не только из благодарности спасителю, но и по причине
незнания своей религии. Интересно, что отец Александр говорил о христианстве как
о распространившемся по миру иудаизме, чем, конечно, приглушал сомнения своих
жаждущих истины соплеменников».
«Приглушал сомнения», - повторил Давид Иосифович свою последнюю мысль.
Он устал думать, вспоминать – заново переживать свою скудную на радости
молодость. Закрыл глаза и уснул – как камень провалился в небытие. Так же
внезапно проснулся и испугался – не случилось ли чего пока спал. Где сейчас его
мальчик? Не в силах преодолеть страх, старик набирает номер пелефона внука.
Волнуется, пальцы дрожат, не попадают в нужные цифры. Набирает снова. Пелефон
отключён.
Может быть опять перестрелка. Боже мой, одна маленькая пулька, осколок могут
убить жизнь. Снова и снова набирает номер пелефона. Наконец редкие гудки,
ответил женский голос. Оказалось, не туда попал. «Пусть все беды падут на меня,
- заклинает старик судьбу, - только бы ничего плохого не случилось с детьми» Раз
за разом набирает номер внука, иногда удаётся заставить себя ждать пять минут, а
если хватает сил, так и целых десять. Включает радио и тут же слышит голос
диктора, передававшего последние известия: «…Теракт…, на блок-посту погибли
солдаты…». Старик цепенеет, его слух выхватывает отдельные слова: «Шесть солдат
из восьми – расстреляны на месте, …пострадали машины…, поспешил на помощь, убит,
тяжело ранен…». Давид хватает ртом воздух…, чьи-то ладони обхватили и держат его
сердце, а то бы упало. «Илюша вчера дежурил на этом посту. А сейчас? Где он
сейчас?! Время остановилось – жизнь замерла. Когда уже был в отлёте, зазвонил
телефон.
-Ты где? – Хватает трубку старик.
-Почему у тебя такой голос? – пугается внук.
-Всё в порядке… Мне хорошо.
-Ты слышал… Я знаю, всё знаю…, - плачет Илюша. - Там…
-Где Элиэзер?!
-Его там не было. У меня одна секунда. Позвоню.
Старик расслабляется, оседает, размягчается, окостеневшая панцирем спина.
«Вытянуться бы сейчас на постели», но нет сил подняться с кресла. На месте боли
в груди отверстие – дыра. Минуту назад держал страх, а сейчас силы покинули его.
Тело всего лишь оболочка, пустой мешок. Вот так же умерла Сарра, когда увидела
Ицхака живым после жертвоприношения. «Надо превозмочь бессилие, надо жить», -
твердит себе Давид. …Представилась дорога, с одной стороны – зелёная долина, с
другой – живописные, поросшие лесами высокие холмы. Шоссе между городом Офрой и
Ариэлем. На месте, где случился теракт, сто лет назад располагался пост
британской полиции. Не оттуда ли филистимляне делали набеги на Израиль.
Последние годы арабы устраивают там засады, обстреливают машины, автобусы. После
нескольких убийств поселенцам ничего не оставалось, как дежурить на злополучном
участке дороги. Сейчас сделали армейский блок-пост. Солдаты беззащитны перед
подъезжающими машинами, как узнаешь, кто сидит в них. Пока не спрячешься за
бетонный блок – ты живая мишень. В последних известиях сообщалось, что погибшие
– резервисты. Значит взрослые. Хорошо хоть дети у них остались.
Давид, наконец, поднялся, добрёл до постели, лёг на спину, закрыл глаза.
Слабость вызвала воспоминание об ощущении силы: он стоит лицом к лицу, глаза в
глаза с высоким церковным чином в городе Загорске. Повёз его в Загорск, всё тот
же Андрей, который познакомил с Александром Менем. Андрей никак не мог
примириться с тем, что у Давида к христианству был, главным образом,
познавательный интерес. Вот и решил сразить наповал великолепием тамошних
церквей: «Там ты почувствуешь наши таинства и слова Христа – ешьте плоть мою и
пейте кровь мою – станут для тебя реальностью. Как в Евангелие от Иоанна
сказано: «Ибо плоть моя есть пища, а кровь моя, истинно есть питие». Представить
такое, ищущему истину Рабиновичу, не хватало воображения. …Кончилась, наконец,
изнурительная служба в церкви, люди уходят по протоптанной в осевшем мартовском
снегу дороге. Прямо у дороги – не обойдёшь – стоит большой, широкий в золотом
облачении церковный чин. Все склоняются – лобызают ему руку. Рабинович стоит
напротив золотого идола, и не может согнуться в поклоне – спина не гнётся.
Протянутая для поцелуя пухлая, дряблая рука зависла, ещё мгновенье – их взгляды
встретились. Несостоявшийся прихожанин смотрит как на оплывшем, похмельном лице
твердеют скулы, проступает в глазах железная хватка кэгэбэшника. Они стоят друг
против друга. И тогда, в первый раз, Давид увидел со стороны свои прищуренные
внимательные глаза, ощутил свою силу. Расправил плечи, глубоко вдохнул холодный,
но уже пахнущий весной воздух и стал выше ростом.
Давиду бэн Иосифу дышать стало легче, боль в груди ослабла. Одним рывком
поднялся с постели и вышел на веранду. Окно, где мелькает иногда танцующая
женщина, сейчас закрыто. Раньше там жила Эльза из Вильнюса. Прямая, костистая, в
джинсах и короткой стрижке, она, когда стояла рядом с мужем, со спины невозможно
было отличишь где она и где он. Теперь все литовки представляются старику такими
плоскозадыми. Пока в Вильнюсе была работа, Эльза не покидала насиженного места,
работа кончилась – приехала сюда, к мужу. Другой бы бабу завёл, три года без
жены жил, а этот совестливый. Может, от жадности в одиночестве пребывал,
зарабатывает хорошо, но каждой копеечке счёт ведёт. А на бабу тратиться надо;
цветы подарить, в кафе сводить, билет в автобусе купить, в конце концов.
Поначалу Рабинович с соседями был в очень даже приятельских отношениях. Кому
какое дело, что Эльза читает всего лишь одну единственную книгу - Евангелие на
литовском языке. К Давиду она относилась с ревнивым уважением и говорила:
-Вы добрый, как христианин.
-Заповедь доброты и любви к ближнему христиане заимствовали у евреев, - однажды
заметил он.
-Нет, - страстно возразила Эльза, - это Христос сказал.
-Христос всего лишь повторил то, что было сказано задолго до него.
Эльза злится, не соглашается, история для неё менее важна, чем собственное
убеждение. Воинствующее невежество, ничего не знает и знать не хочет, книг не
читает, вопросов не задаёт. Ей всё ясно. В Вильнюсе с какой-то сектой ездила на
природу, где ночью со свечами ходили вдоль реки, а утром - на рассвете махали
крыльями, руками то есть. Секта распалась, и Эльза заинтересовалась более
практичными вещами – какие продукты совместимы друг с другом, а какие нет.
Например, мясо с картошкой нельзя, а с кабачками можно. При этом наставления
свои не говорила, а изрекала, возражений не слышала. Давид на подобные
выступления реагировал однозначно – сразу же хотел выключить её громкий
напористый голос:
-Спасибо, для меня не суть важно, что с чем сочетается.
-Молочный белок хорошо усваивается с фруктозой, - продолжает вещать Эльза.
-Спасибо, мне ни к чему эта информация.
-А животный белок с растительной пищей.
При обширных познаниях в правилах питания, мужа кормила только курицей. Давид
как -то хотел угостить его ростбифом, воспротивилась: «Он курицу любит, и не
надо ему ничего другого, а то ещё начнёт у меня разносолы требовать». Аппетит
Эльзиного мужа, и в самом деле, ограничивался лишь одним блюдом – курицей и
одной этой злобной в ущемлённом самолюбии, но старающейся казаться благолепной,
бабой. По утрам Эльза зажигала в своей комнате свечку; «бесов, говорит,
изгоняю».
-Все люди братья и сёстры во Христе, - наставляла она соседа..
-Почему обязательно во Христе, мы иудеи, - возражал тот.
-Христос всех спасёт.
-Для язычников Христос был откровением, а для евреев - одним из многих
повторивших то, что было сказано задолго до него.
-Ничего, и вас тоже спасёт. Как сказала, так будет.
Рабинович стал сторониться соседей, но однажды, после очередного теракта в
недоумении проговорил:
-До каких же пор? Каждый день только и слышишь: «убили, ранили». Почему не
отвечаем, не показываем арабам, чего можно, а чего нельзя. Что думает наше
правительство?
-Правильно. Всё правильно, не нужно отвечать злом на зло, - авторитетно
заявлила Эльза.
-Но нас убивают!
-Ну и что, надо терпеть. Христос терпел и нам велел.
-Нас убивали две тысячи лет, и только сейчас, имея своё государство, мы можем,
наконец, защищаться. Немцы убивали евреев, а не литовцев, не украинцев. В
Винице, на месте, где закопали моего деда с семьёй его старшего сына, долго
земля шевелилась…, соседи потом рассказывали.
-Я знаю, у нас тоже евреи жили.
-Знаете! Со стороны видели! Раз уж вы сюда приехали, поинтересовались бы нашей
историей.
-Надо терпеть, - наставительно повторила Эльза.
-Терпеть! А где ваше смирение? Сами то-не очень терпите, по пустякам рычите на
мужа.
-Много слышите, - язвительно поджала губы соседка.
-Уши есть, слышу.
-Вы шовинист! – Злобно выкрикнула она.
-А вы - невежественная дура. Невежественный человек может чему-нибудь
научиться, а дурак не знает и знать не хочет.
-Да не знаю и не хочу знать. А мнение своё говорить буду. И вы мне рот не
заткнёте! Скандалист!
На следующее утро с ужасом услыхав по радио о взрыве в Тель-авивской дискотеке,
Давид спросил Эльзиного мужа:
-Сколько еще потребуется жертв, чтобы наше правительство проснулось, наконец?
-Об этом можно говорить, но зачем вы вчера оскорбили мою жену?
-Это она меня оскорбила, я никогда не был шовинистом. Что же касается
«невежественной дуры» так это всего лишь констатация факта.
Потом по радио слышал: после взрыва в дискотеке девушка – полицейская собирала
с окровавленного асфальта пудреницы, зеркальца, рюкзачки в виде зайчиков,
медвежат. Собирала и плакала. Было двадцать убитых и ещё больше настолько
искалеченных детей, что непонятно, не лучше ли быть убитым. У репатриантов из
России в семьях один-два ребёнка. Невозможно об этом думать. Террорист подошёл к
одной из девочек вплотную, она погибла мгновенно. Что, он именно её выбрал в
качестве первой из семидесяти обещанных ему в раю девственниц? Погиб и мальчик,
который долго болел полиомиелитом, в Израиле его вылечили, поставили на ноги, и
он везде хотел успеть, наверстать упущенное. Какой смысл говорить теперь о
помощи близким, вроде того, что телефонная компания будет выдавать родителям
бесплатные карточки; одну из мам возьмут на работу врачом, если она сдаст
соответствующий экзамен; раздают билеты на концерт, тоже бесплатно. Не могу
этого слушать – выключаю радио. Невозможно помочь. В том же теракте погиб
солдат, в Ташкенте он учился в иешиве, а здесь пошёл в боевые части и погиб при
первом увольнении. Только и осталось от него – раскладушка и несколько книг.
Друзья из России спрашивают: «Почему вы вцепились в эту землю, ехали бы в
Биробиджан, там места много, и автобусы не взрывают. Дальний Восток, Ближний
Восток, не всё ли равно». Но Биробиджан не имеет к нам никакого отношения, точно
так же, как и Уганда. Хаим Вейцман – будущий первый президент Израиля, на вопрос
английского лорда Бальфура о причине организовать государство в Уганде, ответил:
«Разве вы были бы готовы покинуть Лондон, если бы вам предложили Париж?» – «Но
ведь Лондон столица моего государства», - возразил Бальфур. «-Иерусалим, -
заявил Вейцман, - был столицей нашего государства, когда Лондон был ещё
болотом».
Вот и Эльзин муж недоумевает:
-Стоит ли из-за клочка земли на Храмовой горе тягаться с арабами.
-Мы начинались здесь, на Храмовой горе Авраам заключил завет со Всевышним на
все времена.
-Но Исмаил ведь тоже сын Авраама, - замечает сосед.
-Да, но перед смертью наш общий праотец дал подарки детям Агари, Исмаилу в том
числе, и отослал их за пределы Палестины. Главное знать, для чего мы здесь.
Когда Шарон поднялся на Храмовую гору, заявив тем самым о наших исторических
правах, я уже тогда знал – он станет премьер-министром. У каждого народа есть
своё место на земле - и мы не былинка, летящая по ветру.
-Ради мира можно поступиться и историческими владениями, - пожимает плечами муж
Эльзы.
-Поступиться нельзя, Иерусалим не только физическая данность, но и духовная. Да
и кто это вам сказал, что будет мир? Сколько войн арабы затевали с сорок
восьмого года, на второй день существования Израиля и по сегодняшний день? Это
вам ни о чём не говорит? Они не успокоятся, пока мы здесь. Да и о каком мире
может идти речь, если не будет того, что нас объединяет. Две тысячи лет евреи в
рассеянии молились, обратившись в сторону Иерусалима, Храмовой горы.
Трудно предвидеть, на что откликнется душа человека. Здесь, недалеко, на
соседней улице живёт семья, тоже из Вильнюса. Чистокровные русские, приехали по
зову сердца. Случайная и не случайная история. Матёрый кэгэбешник, назвавший из
любви к Ленину своего сына Володей, отдал мальчика в еврейскую школу. Других
школ поблизости не было, к тому же тамошние учителя славились своими
выпускниками – математиками. Можно представить, как относились дети, родители
которых сидели по статье «политических», к сыну известного работника особого
отдела. Случилось непредвиденное: появился у Володи интерес к иудаизму и стал он
самым убеждённым иудеем в той школе. А когда получил аттестат зрелости, пошёл не
на математический факультет, а прямиком – в иешиву. Отец, спасая сына от
еврейской заразы, посодействовал чтобы его поскорей забрали в армию. Сколько
издевательств претерпел правдолюбивый, думающий новобранец. Ну, никак не мог
вписаться в гласный и негласный армейский устав. Однажды, его лежащего с
температурой сорок градусов, старшина пытался поднять в строй пинками сапога.
Взвился в Володе инстинкт человеческого достоинства, набросился он на своего
мучителя. А дальше или трибунал или диагноз психбольного. Вмешался отец,
положили в психушку, и комиссовали. Всё шло своим чередом. Нашёл правдоискатель
такую же, как сам, интуитивно ухватывающую суть, жену, сказал ей: «Иудаизм –
истина». И она тоже приняла гиюр. Они подали документы на выезд в Израиль. Им
отказали – времена были невыездные. В отличие от прочих отказников, эта семья
вызывала особую ярость начальства госбезопасности; ладно, евреи - космополиты, а
тут свои поднялись против советской власти. В Израиле оказались уже с двумя
детьми. Сколько пришлось обходить опасностей, выворачиваться из капканов, когда
уже зависал над ними топор, специально выпущенного из тюрьмы, уголовника.
Таких убеждённых иудеев, как эта семья, среди приехавших из России немного,
особенно в нашем пролетарском районе Неве-Яков. Приехала тут одна мамаша и прямо
с порога спрашивает: «Где тут церква?» Здесь в церкви кучкуются русские, а в
Москве у Александра Меня - евреи. Сидели мы, «ихудим», в комнате-библиотеке отца
Александра и слушали его проповеди. Хорошо говорил батюшка – завораживал, не то,
что непонятно о чём бормочущие старики в синагоге. Я несколько раз заходил в
большую синагогу на улице Архипова, подолгу вслушивался, пытаясь разобраться что
к чему, ничего не понимал и уходил. Слова отца Александра о том, что «Евангелие
в качестве религии духа, в отличие от механического свода повелений и запретов
иудаизма, обращено к свободной воле, сердцу человека», я мог бы сейчас
опровергнуть. О каком механическом своде законов может идти речь, если евреи
первыми познали Единого. Именно о господстве духа говорили ветхозаветные
пророки: «На сердце должно быть учение Господа». Указать бы мне ещё тогда
батюшке на противоречивость его толкований. С одной стороны писал в своих книгах
об иудаизме как о формальном законе, с другой – как о Библейском откровении. И
вообще часто противоречил себе, иногда говорил, что Тора, или как он её называл,
Ветхий Завет, мало внимания уделяет обрядовой стороне религии ибо «чистота,
правда и милосердие -лучшие дары Господу», а иногда, наоборот, именно
христианству ставил в заслугу отмену формальных запретов и обращение к свободной
воле. При этом вспоминал еврейского пророка Йехэзкэйля, который возвестил
свободу воли задолго до христианства.
С течением времени, внимательно прочитав и сравнив Ветхий и Новый завет, я
сказал о.Александру: «И всё таки, я иудей. Вместо Христа, посредника между Б-гом
и человеком, я поместил бы Разум, Слово. Мир творился по Слову Предвечного»
Какая -то особенная теплота появилась в чёрных с поволокой глазах батюшки. «Это
долгий разговор, -сказал он, -поговорим через неделю, лучше дней через десять».
Через десять дней Александра Меня не стало. Его убили сзади, топором по голове,
когда он рано утром шёл на станцию по летнему лесу. На той самой тропинке, где
его городские прихожане радовались солнцу, чистому деревенскому воздуху и пению
птиц.
Наше долгое знакомство продолжается мысленным диалогом, у меня в столе лежат
листы с записанными вопросами несостоявшегося разговора. Я вспоминаю батюшку,
как он не в силах усидеть на месте, ходит по комнате, в нетерпении потирая руки.
Его еврейский темперамент всякий раз брал верх над христианской проповедью
смирения и непротивления. Так он учил своих прихожан не мириться со злом; «убить
негодяя - это не убийство». …Как сейчас вижу - двор маленькой деревянной церкви,
приход батюшки, забит народом и чей то голос: «Проходите, проходите быстрей,
двигайтесь, дайте другим подойти к гробу». Не могу сдвинуться с места. Смотрю на
белую, неподвижную руку, которую целуют прихожане. Я должен сделать то же самое,
но не могу дотронуться до мёртвого. Людей вокруг становится всё больше, сейчас
меня оттеснят от гроба, делаю над собой усилие, нагибаюсь, касаюсь губами руки и
слышу свой крик – рука оказалась тёплая… Любовь скорбящих вдохнула в неё жизнь.
Мне помогли устоять на ногах, отвели к ограде, усадили на скамейку. Придя в себя
я увидел среди потерянных в горе людей рыскающие глаза кэгэбешников.
Потом мы пили чай, все вместе, но без него. Оказалось, вечером, накануне
убийства, у многих из нас было чувство беспокойства, ужаса, предчувствия беды.
Наташа, безмолвная жена батюшки, как всегда, ставит на стол тарелки с пирогами,
кренделями. Как он, со своим искромётным темпераментом, уживался с этой тихой
рабой Божьей? Оказывается, отец Александр ещё нашёл в себе силы подняться,
подойти к дому и постучать в окно террасы. У Наташи плохое зрение, она не узнала
мужа и не открыла дверь. Из дому он уходил в белом костюме, она же увидела за
стеклом какого то качающегося бомжа в чёрном – он был залит кровью. И только
когда упал, вышла.
Я пил горячий чай и видел перед собой о. Александра, каким он был в нашу первую
встречу: быстрый, остроумный, с гипнотическим взглядом чёрных смеющихся глаз. В
его присутствии, казалось, всё возможно; возьмёшь в руки скрипку – заиграешь,
откроешь рот – запоёшь. Говорят, еврей, если даже крестится, всё равно остаётся
евреем. Будучи в курсе всех наших дел, батюшка устраивал на работу, выдавал
замуж одиноких женщин, сводил юные пары. Если молодые оказывались нерадивыми по
части ведения хозяйства, ездил к ним домой показать, как можно быстро
приготовить обед и убрать квартиру. Мне пенял, что не ухаживаю за своим ослом,
телом значит, на котором ездит дух. Я, и в самом деле, бегал тогда, как
наперегонки – утром спешил на работу, с работы домой, где меня ждал сын с не-
выученными уроками, а ночью усаживался за книги. Со смертью Александра Меня наш
братский союз быстро распался, никому ни до кого, оказалось, нет дела.
«Мяу-у», - отвлекла Давида Иосифовича от воспоминаний трёхцветная
рыже-бело-чёрная кошка под окном. Она прибилась к дому ещё котёнком, когда
невозможно было различить кошка это или кот. Маленькая, неуклюжая, она бегала за
всеми по веранде, хватая за пятки. А то залезет в картонный ящик и выглядывает
оттуда. Смотрит на тебя перепачканная сметаной мордочка – просит внимания.
Потеряв надежду на чьё-либо участие, котёнок принимался занимать себя сам;
перевернувшись на спину, засовывал заднюю лапу в рот, или норовил ухватить
шевелящийся кончик своего хвоста.
Кошка вскарабкалась на решётку окна и требовательно замяукала, что означало:
«Дай пожрать». Давид встал, упираясь в подлокотники кресла, утром он чувствовал
себя лучше, но резких движений боялся делать. Гостья в нетерпении заметалась,
сейчас откроется холодильник, и ей что-нибудь перепадёт. Увидев зависший над
головой сыр, благодарное животное тычется головой в руку хозяина, что означает
всяческую расположенность. Затем, прикусив зубами сыр, кошка спрыгнула с
подоконника, и тут же послышалось её довольное урчание. Раньше наведывалась
целая стая – серые, чёрные, рыжие, бурые. Грязные, настырные коты с наглыми
квадратными мордами тут же на веранде совокуплялись и орали дикими голосами.
Тот, которому удавалось схватить брошенный кусок, угрожающе шипел и скалился на
других. Интересно, как кошки общаются? Не могла же та, которой я первой дал
колбасу, рассказать всем, что здесь кормят. Наверное, по запаху – от неё вкусно
пахло. В конце концов соседи с верхнего этажа, не выдержав злобной кошачьей
возни, прекратили это безобразие – запретили устраивать общественную столовую
помойных котов. Тогда Давид Иосифович приладил за окном кормушку для воробьёв.
Казалось бы безобидные птички остервенело до крови дрались. Самый агрессивный
воробей после потасовки оказывался один посреди рассыпанных крошек. Остальные в
отдалении ждали, пока он, насытившись, отлетит. Всё как у людей, тот же
воинствующий клик и право сильного. Сняв кормушку, Давид прекратил разбой, да и
надоело убирать кучи помёта. Воробьи ещё долго прилетали, рассаживались по
прутьям железной ограды, вопросительно глядя на бывшего кормильца то одним
глазом, то другим.
Однажды старик задремал в своём кресле у окна, очнувшись, увидел перед собой
длинноволосого мальчика в кипе. «Ага, кудри не обрезаны, значит трёх лет ещё
нет» – решил он и протянул конфетку. Малыш взял и начал её тщательно
обследовать. Только когда нашёл на фантике знак «кошер»*, развернул и сунул в
рот, ещё и ладошкой прихлопнул; для верности, чтобы не выпала. На следующий день
под окном стояли двое детей, потом трое, через неделю стали приходить гурьбой –
тащили за собой маленьких братиков, сестричек. Стояли молча, протянув старику
ладошку, и тот вкладывал в каждую по две конфетки. Случалось, кто-нибудь просил
ещё для оставленных дома совсем уж маленьких детей, которые ещё не ходят, и
старик с радостью добавлял. Как-то было недосуг, и он не стал отсчитывать
конфеты каждому, а протянул весь пакет. Дети ушли, но вскоре послышался визг,
рёв, тут же вернулись и отдали пакет: «На, ты раздели». Давид Иосифович понял:
без суда не обойтись.
Детишки подросли и перестали приходить. Из всех бывших посетителей осталась
одна рыже-бело-чёрная кошка. «Мя-я-у», - поднимает она глаза на старика.
«Мя-я-у»,- отвечает он ей в той же тональности и кладёт на оконную решётку
котлету. Кошка сбивает её лапой и неторопливо ест. Другое дело, если бы перепал
кусок сырой рыбы, тут уж она не может сдержать инстинкт хищника – дрожит от
нетерпения, рычит, рвёт зубами. Самое большое страдание, когда кусок такой
большой, что его невозможно одолеть. Тогда кошка сидит над ним, мается,
оглядывается по сторонам – не утащил бы кто. Рабинович, что называется, вырастил
её. Год назад неприглядная чёрно-коричневая кошка «Мегера» окотилась недалеко в
кустах. Мрачная с пронзительно-утробным криком она всё время требовала еды.
Тогда по соседству, напротив, в той маленькой, неудобной квартире, что служит
вновь прибывшим из России перевалочным пунктом, жила экстравагантная дама
пенсионного возраста с ужимками барышни гимназистки. «Мадлена» – представилась
она и сделала книксен. Мадлена с удовольствием подкармливала Мегеру, что не было
в ущерб её любви к собственным котам Петечке и Рыжику, которых она привезла из
Ленинграда. Петечка в первые же дни исчез, дама искала его. Показывая на
автобусных остановках в округе фотографию своего любимца, спрашивала на
французском языке, не видел ли кто такого. Когда, потеряв надежду, она оплакала
утрату, Петечка явился в совершенно истерзанном виде: с кровоточащей раной на
голове, вырванными клоками шерсти и опущенным хвостом. Должно быть, израильские
коты показали ему, кто здесь хозяин. Мадлена прижимала к себе ставшего ко всему
безучастным Петечку, купала его, расчёсывала сквозящую белой кожей шерсть и
отпаивала тёплым бульоном. При этом приговаривала: «Мамочка моя, матрёшечка».
Из четырёх котят кошки Мегеры только один рыже-бело-чёрный котёнок повадился
прыгать через окно в кухню Мадлены, где она оставляла Петечке и Рыжику несколько
мисок с разными блюдами. Наевшись от пуза, котёнок тем же манером – через окно -
.возвращался на улицу, смачно облизываясь. Если хозяйка заставала его на месте
преступления, слышались крики: «Дармоед! Иждевенец! На халяву пришёл!
К Давиду Мадлена относилась с нежной почтительностью, угощала русскими пирогами
с капустой и грибами, забытый вкус которых будил ностальгические воспоминания.
Тем более, что соседка говорила при этом о Петропаловской крепости, белых ночах,
Невском проспекте. Она по-прежнему жила в Ленинграде, а он уже давно здесь – в
Иерусалиме. В первые же дни купила телевизор и смотрела исключительно русские
программы. Вырезала из газет заметки о Московских новостях и клала на стол рядом
с пирогами, бутылкой вина и двумя красными, стеклянными рюмочками. «У меня
только две таких» – смущаясь, говорила Мадлена про рюмочки. Давиду приятна была
её застенчивость, готовность угодить, но странной казалась безучастность к
Израилю – ни древней, ни современной культурой страны она не интересовалась.
Будучи полукровкой и воспитанная русской бабушкой, на мои страстные призывы
увидеть в возвращении евреев на свою землю замысел Б-га, говорила, поджав губы:
«Мне не интересно об этом» и спешила включить телевизор. Однажды её осенило:
-Я знаю, почему Барак хотел отдать Восточный Иерусалим.
-Почему?
-Его русские купили. –Видя недоумение соседа, продолжала, - за большие деньги.
Да, да, не смотрите на меня так, я знаю.
<<<К НАЧАЛУ
К ОКОНЧАНИЮ>>>
|
