|
Дмитрий Вернидуб
Номинация "на лучшую неизданную книгу для детей и подростков"
Благодарность жюри Литературного
конкурса имени Януша Корчака
ГОСУДАРЕВА ПОЧТА
(отрывок)
Глава 1
Гнедая кобыла нехотя перешла с шага на рысь. Тропка,
терявшаяся в высокой, влажной после ночного дождика траве, стала шире, открывая
выход к лесной опушке. Дальше шло поле, а за ним - речка. За рекой, похожая на
перевернутый былинным великаном казан, высилась Шум-гора.
Рассвет, бледным золотом обрызгавший голову громадного погребального сооружения,
прогонял с его поросшей кустами макушки остатки тумана. Курган-богатырь нехотя
просыпался, чтобы провести еще один день в ожидании своего побратима - северного
ветра, окончательно будившего его.
Ветер, суровое дыхание скандинавских утесов и фьордов, прилетая, рождал в недрах
исполина песню. И тогда таинственный гул, словно голоса отдаленных веков,
откликавшихся на зов прародины, завораживал округу, пугая путников и заставляя
креститься жителей слободы: "Рюрик со товарищи пробудивши".
У Передольского погоста Степан должен был разыскать старца Акинфия. О встрече
условились еще в Новгороде. Тогда чернец - знакомый Стенькиного отца, узнав, что
младшего Вырина взяли в нарочные Приказной палаты, попросил: когда выйдет
оказия, отвезти весточку сыну.
Оказия вышла вскорости. Депешу от воеводы Апраксина, шедшую из Воронежа к устью
Невы в Шлотбург, должен был "подхватить" Михайло Лясов, прослуживший при
Посольском приказе гонцом лет двадцать. Цареву почту доверяли только опытным и
лучшим. Но старый казак накануне сильно прихворал, и послали Степана.
Вырин только раз ездил по этой дороге, и то не далее Заполья. Подьячий Рябинин
посылал его к старосте пересчитывать лошадей у здешних мужиков, да поискать
желающих стать на ям. Говорили, что к следующей весне быть почтовому тракту до
новой крепости на островах Невы.
Нынче такое время, что только не зевай. Государь всего три седмицы назад осадил
шведов в бывшем Ниене, а уже вовсю строит фортецию на острове Заячьем.
Скор Петр Алексеич. В один день Шлотбург взял, а через седмицу два корабля
шведских пленил и в крепость привел. Тимоха Кривой сказывал, что после "морскую
викторию" три дня праздновали, а царь, сам будь-то бы, преображенцев чарой
обносил.
"Вот брехло! – качнул головой Степан. - Ну ладно, благородий еще, а тут -
солдат!" Еще Тимофей хвастал, что лихих людей на обратном пути видел. Костер,
дескать, в овраге жгли - мясо жарили, а он чуть на них не напоролся.
Тут не хочешь - поверишь. Лютуют на дорогах разбойнички. Новгородских и
московских гонцов в прошлый год человек десять сгибло на тракте. Вот место
новому и нашлось. Место-то, оно, по нынешним временам, хлебное. Опять-таки,
справу казенную дали, коня... Хоть кобылой и зовется, а резва, шельма, когда
надо. Да только сии блага не за красивые глаза. Служба осмотрительности требует,
да смекалки, да глаза зоркого и трезвого.
Запольские мужики Вырина признали сразу. Кланяться начали с опаски, здоровья
желать... "А как же, чай государев человек приехал. Небось думают, что опять
прибыл чего-нибудь пересчитывать, что в прошлый раз недосчитал. Боязно им. От
этого у крещеного люда только одна тоска и случается.»
Узнав, что за нужда, побежали старца искать. Амвросий пришел быстро. Крепкий,
сухой, седовласый, борода по грудь. Увидев Стеньку, обрадовался:
- Уж не думал, что так быстро объявишься, прямо чудо какое-то, спаси Господь!
Отец твой как? А матушка?
- Слава Богу, отче! - Степан спешился, размял спину. - У нас все здоровы. А ты
как? Возвел часовню-то?
Амвросий довольно улыбнулся.
- А поди полюбуйся, коль любопытствуешь. Вон - на краю, за избами, маковку с
крестом видишь? То-то. Мужики справно сработали. Уж больно им хотелось имя
Троицы Чудотворной на сей земле укрепить. Молятся защитнице нашей истово, как
подобает.
Степан с чернецом прошли мимо вереницы подслеповатых, закопченных, но крепких на
вид изб, повернули за угол. На ровной, посыпанной речным песком площадке стояла
новенькая, аккуратная, из гладко тесанных бревен, часовенка.
Государев гонец перекрестился.
- Ох лепо, отче! Твоим бы мужикам в новой крепости церкву срубить. Слыхал
небось: во Троицын День ее на острове заложили.
Старец изумился:
- Святые угодники! Как же так? Ваш Тимофей, проездом будучи, ничего такого не
сказывал... А я бы народ на молебен собрал, да денно и нощно просил у Господа
нашего благодати делам государевым. Видать чуден будет град в такой день
заложенный! Ты не туда ли путь держишь?
- Туда. Оттого и заехал к тебе. Только времени у меня, отче, мало. Пиши письмо
сыну, а я, пока, кобылу свою напою.
- А сам же как? Не уж-то трапезу со мной не разделишь?
Стенька сделал важный вид.
- Прости, не могу. Кваску бы только, да в дорогу чего-нибудь.
Амвросий сокрушенно покачал головой:
- Однако важное у тебя поручение, раз поесть не дает. Ну, я сейчас.
- Дальше по берегу брод есть, - показал старец, когда они подошли к Луге. -
Перейдешь реку, а там - на полдня пути дорога наезжена. Вот туда, левее, через
старое капище. Видишь взгорье? На нем валуны сложены, курганы рядом. Только с
коня там сойди - могилы кругом. Витязей сих уважать надо, хоть и язычники они,
прости Господи.
Степан крепче взял лошадь подузцы.
- Они русичи были?
- Да кто ж их знает... Князь их, то бишь конунг, был прозвищем Рюрик. Он первым
в Ладогу из варягов пришел княжить. Отсюда и Рюриковичи пошли. Предание гласит:
Рюрик в Шум-горе похоронен.
- Выходит, он из свеев?
- Какое там... Нынешний швед им родня, как ворона соколу.
- Ну ладно, отец Акинфий, благослови, пора мне, - посланец снял шапку и
поклонился. - Дело государево не ждет.
Как старец и говорил, дорога сначала шла просеками, затем полем, потом снова
убегала в лес, временами сужаясь и зарастая буйными травами. Травы росли кобыле
до брюха, скрывая в соцветиях проторенный путь. Но тележная колея вновь упрямо
пробивалась сквозь них, местами ложась в глинистую грязь или мох.
На сухих участках, Стрекоза, так звали кобылу, бежала резво. Иногда она
всхрапывала и косилась куда-то в чащу. "Зверя чует, что твоя собака, - подумал
Стенька. Но волков он опасался мало. Сейчас у них волчата, да и прокорма в этих
лесах навалом. А медведь, так тот и подавно не полезет - осторожен. Рыбы, опять
же, много...
В рыбе Степан толк знал. С двенадцати лет с отцом рыбачил на Ладоге, на Волхове.
Ловили чаще для себя, но случалось и в заработок, для купцов, для
монастырских... Кормили осетр с лососем, да сиг, да терпуг... А как в Новгород
перебрались, все по-другому пошло. Тятьку на воеводины конюшни взяли. "Молодому
царю много людей надо - все везде строится, шевелится неуемно, переиначивается.
Вон отец говорит: бояр новгородских всех перекособочило - мечутся, места себе не
найдут. Петр войну начал, и давай их трясти, аки грушу: мол, не можете ничего,
так мошну открывайте. А с войны той купцам самый навар - одной амуниции сколько
надо!"
Вспомнив о казенном добре, Степан снял шапку и сунул ее за кушак - "жарко".
Проверил пистолеты, потрогал суму. Убедившись, что воеводино письмо на месте,
распахнул верх кафтана. Солнце, подкрадываясь к зениту, потихоньку припекало.
Сначала Стеньке стало не по себе, когда ему сказали чью почту он повезет. "Это
надо же, я, простой казак, буду держать в руках письмо для царя! В письме
важность, наверное, неизмеримая. И пишет-то кто - сам Апраксин! Подьячие
сказывали, что он в Воронеже корабли строит. Будь-то верфь там немалая. В
послании, наверное, секретов... Любой шпион удавится. А зависит все от него - от
Степана Вырина, Тимофеича по батюшке.
В голове не укладывается: так мал обычный человек, а как много иногда значит.
Вот не придет письмо вовремя, и целая держава баталию проиграет. Поймают, не дай
бог, его враги и узнают замыслы царские. А может, воевода ждет государева
приказа и никак не сообразит, что делать, куда корабли те посылать. Надеется на
него - на Вырина, на таких как он почтарей, да Богу молится.
Гордый собой, Степан представил себе тучного, неимоверно важного воеводу,
которого никогда и в глаза не видел, бьющего поклоны перед образами и просящего
послать новгородскому гонцу и его кобыле полное благополучие с непыльной
дорогой. От такой мысли Стеньке стало смешно. Он хохотнул, хлопнув лошадь по
шее: "Слышь, Стрекоза, теперь не зевай! За тебя сам воевода молится!"
Кобыла недоуменно покосилась на седока. Чегой-то он? Она спать и не думала.
Сообразительная коняга, знавшая свою работу, понимала, что до очередного отдыха
уже недалеко: слишком долго они в пути. А значит, остановятся, как только увидят
жилье. А жилье - это отдых, водопой и кормежка.
Дорога уперлась в еще один брод, так - не речушка, не ручей. А затем, сквозь
перелесок, выбежала на косогор, открыв взору дол и в нем деревеньку с десятком
дворов.
Жителей видно не было, только на краю, в огородах копалась баба.
- Дык мужики на вырубках, - отвечала она на вопрос Степана о том, куда все
подевались.
Пару раз охнув распрямляя спину, крестьянка с любопытством уставилась на
казенного всадника.
- Приказу посольского я, - с достоинством молвил Стенька, - по почтовой
надобности.
И ткнув нагайкой в стремя, для пущего страху, добавил:
- А дорога до вас от перевоза плоха и грязна! Да и перевозу того на Луге год как
уж нет, брод только.
- Да мы что ж... Да мы далеко оттудова... Не знаем, - Залепетала баба, кланяясь.
- Ишь, далеко! - буркнул Вырин. - Верст двадцать, не боле. Вот скажу в
Новгороде, что по милости туровских я три часа ехал...
Баба запричитала и побежала кого-то звать.
Вскоре она вернулась, приведя корявого мужичонку в стрелецком кафтане. Кафтан,
накинутый на голое тело, был весь в дырах и затерт так, что потерял прежний
цвет. Мужичонка слегка косил левым глазом и прихрамывал. Но кряжистость фигуры,
большие узловатые кисти рук говорили о недюжинной силе поселенца.
Несмотря на заискивающий тон, мужик Степану не понравился. Какой-то косматый,
черноволосый. При суетливой словоохотливости смотрел он пристально и изподлобья,
словно изучал каждое Стенькино движение. Баба звала его Акимом.
В свои девятнадцать сын приписного ладожского казака Тимофея Вырина научился не
доверять льстивым речам. "Такой либо глаза зашорить хочет (знать, есть, что
прятать), либо добро твое ему приглянулось," - так бы сказал Стенькин отец,
назвавший своего отпрыска в честь знаменитого атамана.
Не всегда, правда, имя Разина помогало при знакомствах. Иногда, даже, наоборот.
Зато обязывало не "ловить ртом мух".
Аким побожился, что в их деревне служивому человеку завсегда рады: и прокорм
коню, и кров для седока найдутся, особенно, если он почту в полки везет. А что
до дороги, так они с мужиками обещаются, как только лес валить закончат, так в
плохих местах гати и проложат.
- Куда я направляюсь, про то всякому знать не надобно, - сухо отвечал "стрельцу"
Степан. - А лошади моей отдых и кормежка требуется. Крова - не надо. Мне к
вечеру велено в Василках быть.
От этого места до Василок было верст двадцать пять, и Степан полагал, что до
вечера еще один скок - дело верное.
Полагать - одно, а на самом деле, почти все делается на этом свете так, как
угодно богу, или, наоборот, его конкуренту.
Дорога начала петлять, огибая болотистые низменности и овражистые склоны. Где-то
ближе к полпути, у края векового смешанного леса, Степану встретились туровские
мужики. Немногим меньше десятка, с топорами и пилами. Бревен они не везли -
половина сидела на пустой подводе, а половина плелась следом. Увидев всадника,
мужики молча прижались к обочине. Некоторые изобразили подобие приветствия,
лениво кивая головами в ответ на брошенное Стенькой "Здорово дневали!" И только
один хрипловатый фальцет все-таки отозвался, бросив в спину по-казачьи: "Слава
богу!" Вырин даже обернулся, чтобы рассмотреть сказавшего, но бесполезно: лица
так и не увидел, только белобрысый затылок да сутулую спину в синей груботканой
рубахе.
Разворачиваться Стенька не стал: "А ну его, к лешему, больно чести много." Да и
Стрекоза, проходя мимо тянувшей подводу кобылы, как-то недружелюбно фыркнула -
не доверяет, значит.
Ух, эта Стрекоза! Иногда чудится, возьмет и заговорит с седоком, чтобы, наконец,
втолковать ему свое миропонимание. Мол, ты хоть и человек, а на царя природы
явно не тянешь. Царь - он всемогущий повелитель. Хоть крут нравом и деспотичен,
когда супротив воли его что трепыхается, зато овес у него даже в голодный год не
кончается. А уж пули его и подавно не достают. Да кто ж посмеет в царя палить? А
тут, уселся на хребет какой-то лишенец и давай заводить: "Но, милая!" То туда,
то сюда, то в галоп, то в рысь, да еще и дороги, как следует, не знает. Тьфу-ты,
ну-ты, бестолочь!"
Представив себе кобыльи мысли, Степан подавил ползущий изнутри смех и степенно
кашлянул в кулак: "Ну ладно, хватит дурковать."
Сумерки наползали из-за верхушек елей, делая их все чернее. Обволакивающая
лесную чащу тишина усиливала вечерние запахи, а яркие, необычные для северного
неба, закатные разводы приобретали оранжево-малиновый оттенок. "Завтра сильному
ветру быть", - прикинул Стенька.
Глава 2
Король Карл не мог пожаловаться, что подданные его величества чего-то не
договаривают о действиях русских в Прибалтике. Напротив, все три года с тех пор,
как Петр начал "крестовый" поход на Ингерманландию, королю очень исправно
доносили обо всем, что происходит. Но врожденное упрямство "шведского Ахиллеса"
не позволяло принять во внимание цепь затянувшихся стратегических ошибок. Карл
заметно раздражался и негодовал, когда его полководцы, будто сговорившись, слали
доклады с похожими строками, сообщавшими, что "положение становится очень
серьезным" и что "состояние русской армии совсем не такое же, каким было в
ноябре 1700-го, при первой Нарве." Всякая готовность признавать "некоторые
несущественные для шведского престола политические промахи" замирала при первых
подозрениях на групповое осуждение королевских действий.
В то же время его полководцы, и Шлиппенбах, и Кронхиорт, и Левенгаупт делали все
от них зависящее, чтобы втолковать монарху, что пора подумать о более важных для
Швеции делах, чем замена одного польского короля другим. Еще в самом начале,
после поражения под Эрестфером, Шлиппенбах просил короля о подкреплениях и даже
о том, чтобы Карл поскорее вернулся. Но король не обратил на эти просьбы ни
малейшего внимания. Борьба с кланом Вишневецких и покровительство их оппонентам,
каким-то Сапегам, о которых в Швеции и не слыхивали, полностью занимали мысли
императора.
Иногда все-таки Карл готов был согласиться, что "увяз в Польше" дольше
ожидаемого, но не собирался отказываться от плана создания базы перед вторжением
в Россию, несмотря на приносимые шведами жертвы и здесь, в Речи Посполитой, и
там - в Ингерманландии. Когда Карлу говорили о новых успехах русских, он лишь
презрительно отмахивался и усмехался. Когда же доложили о падении Нотебурга,
король ограничился следующим замечанием в адрес своего министра: "Утешьтесь,
дорогой Пипер! Ведь неприятель не может же утащить к себе этот город!"
Но затянувшийся на годы выход в Прибалтику шведской главной армии, занятой
где-то между Варшавой и Краковом, многие при дворе давно называли опасной и
вопиющей нелепостью. Пока лучшие рыцари королевства рубились со шляхтой, Швеция
одну за другой теряла ценнейшие провинции.
Нервный и горделивый характер короля часто выкидывал противоречивые вещи.
Несмотря на бросаемые шутки и угрозы в адрес царя Петра, король часто казался
обеспокоенным и, наоборот, фатальные для короны моменты не вызывали в его глазах
горечи потерь. Так, когда полковник Майдель, следуя в Польшу, своей властью
отделил Шлиппенбаху 600 солдат из своего отряда, Карл был в бешенстве. А когда
ему донесли о том, что русский царь заложил на Неве новый город, император
заявил: "Пусть царь трудится над закладкой новых городов, мы хотим лишь оставить
за собой честь впоследствии забрать их!"
Одержимый желанием низвергнуть Августа, Карл и мысли не допускал, что новый,
посаженный им на престол польский король не станет его вассалом. Считаться с
голосом поляков, противников Вишневецких, ему и в голову не приходило. Сначала
на трон сосватали Якуба Собесского. Но "августовцы" Якуба изловили и заперли под
арест в Саксонии. Тогда Карл велел привести к себе брата Якуба — Александра
Собесского и предложил престол ему. Тот посмел отказаться.
За такую недоработку граф Пипер получил грандиозную выволочку и был отправлен на
поиски новой кандидатуры, коей вдруг, к удивлению враждующей друг с другом
польской знати, оказался молодой дворянин Лещинский. Пиперу, которому было уже
наплевать на то, что в Польше никому и в страшном сне никогда не снился такой
претендент на престол, доложил Карлу о "покладистом характере и благородной
внешности" молодого дворянина из Познани. Карл пока раздумывал, но, судя по
всему, долго раздумывать не собирался.
- Звал, мин херц? - Меншиков склонился под притолкой, входя в капитанскую каюту.
Петр сидел спиной к двери за столом, разглядывая карту и чиркая что-то на ней
пером.
Каюта захваченного у шведов "Астрильда" была увешана коврами и хорошо освещена.
Подсвечники стояли и на столе, и на буфете, и даже на полу. Там же на полу
валялся какой-то тулуп, а на него был брошен преображенский мундир. Жар от
поедающего воск огня с веселым треском расходился вокруг.
- Окошко бы отворил, государь. Чай лето на носу - не зима, а ты парную
устраиваешь.
Меншиков сделал полукруг, заглянул в буфет и остановился напротив Петра.
Царь, не подымая головы, потянулся к карману за пустой трубкой. Не найдя ее,
взял стоящую под табуретом бутылку с вином и, вырвав зубами пробку, вдруг весело
спросил:
- А что, Данилыч, славно Шереметев Лифляндию повоевал, а? Провианта да фуражу
довольно отхватил у шведа. Карлу долго икаться будет. Может, оставим помазаннику
божьему немного вина да сала?
- Зачем? - не понял Меншиков, принимая из рук государя налитый доверху фужер.
- Ну и жаден же ты, братец, - смеясь прищурился Петр, - королю его же мадеры
пожалел! А затем, чтоб когда двинет на нас из Польши, утешался, по морде
получив, а сало, чтоб пятки смазывать удираючи!
- Ну, мин херц..., - Алексашка аж прослезился от хохота. - Ну, как ты его! Зело!
Царь плотно сжал губы, приподняв кошачьи усы.
- А ты как думал? Я ему Ингрию дарить буду? А там ему и Псков, и Смоленск подай?
Шиш ему!
Петр резко встал, да так, что Меншиков аж зажмурился, испугавшись, что государь
грохнет головой в потолок. Но высоты капитанской каюты хватило.
- Ингерманландия испокон наша была! Копорье-крепость кто воевал? Александр
Ярославич. А строил кто? Новгородцы. Не сегодня - завтра Борис Петрович отобьет
ее. Хвост-то свеям прищемим. Как думаешь? Почто морщишься?
От царского глаза не укрылось, что упоминание имени Шереметева не вызывает у
Меншикова удовольствия.
Но Алексашка поспешил тряхнуть головой:
- Отобьет, государь! Как есть!
Сев снова на табурет, Петр нашарил трубку и закурил. Выпустив дым из ноздрей,
подпер голову кулаком.
- Гонец от Шереметева прибыл. Граф мортиры на горке поставил и гарнизон Копорья
бомбардирует. Пишет, что "музыка" хорошо играет, а шведы горазды танцевать.
Возвернет фортецию, говорит, коли бог даст.
Алексашка тоже присел.
- Даст, мин херц. Как же не дать? Ведь гарнизону того с заячий хрен...
- Тут еще, господин поручик, от фельдмаршала приписка есть. Опять жалуется Борис
Петрович на воеводу Апраксина.
- На которого? - Меншиков оживился.
- На тезку моего, Петра. Аль тебе другой не по душе?
- Помилуй, мин херц. За что же мне Федора Матвеича не любить?
- А кто ж тебя знает, за что ты на Шереметева зол?
Петру нравилось подтрунивать над своим фаворитом, будучи в благодушном
настроении. Знавший это Алексашка быстро успокоился и неопределенно, словно
растерявшись, развел руками:
- Так, ить...
Но царь, не ждавший ответа, хмуро ткнул пальцем в письмо:
- Удержу воеводского нет на казаков да татар. Разоряют аспиды уезды,
мародерствуют. Отписать Апраксину надо, что зело неприятно нам такое. И впредь
приказ: мызы не жечь, населению беспокойств не чинить. Это земля отныне
российская, а то я...
- Писаря сюда! - рявкнул в дверь Меншиков, не дожидаясь, когда государь
закончит.
Дух! Ду-дух! Выстрелы за спиной грохали один за одним. Гиканье преследователей и
свист пуль над головой сливались с шумом бившего в лицо ветра и стуком копыт.
Стенька уходил от погони, приникнув к конской шее, уворачиваясь от хлещущих
наотмашь еловых лап.
Предрассветный сумрак делал силуэты деревьев едва различимыми. У опушки вдоль
поля было бы светлее, но Степан направил Стрекозу в лес. В чаще, в случае чего,
был шанс свернуть с просеки и спрятаться. Просека была узкой, и разбойникам,
пятерым-шестерым числом, это мешало. "Ход незамысловатый, зато надежный," -
вспомнились слова старого гонца Михайлы Лясова. Казак Михайло был одно время у
пришедшего на службу новичка наставником.
От смерти Вырина спас чуткий, похожий на дрему, сон. Следуя неписанным правилам,
Стенька прикорнул в полном облачении на сеновале, в одном из крестьянских
дворов. Несмотря на благообразность хозяина - пожилого мужика, обладателя
большого горластого выводка ребятишек и немалого для василковских масштабов
хозяйства, Степан даже после бабьего причитания в избу не пошел.
И слава богу. В избе, хоть и нетопленной по лету, могло разморить, особенно
после дармового угощения. Ведь где угощение - там и чарка. "Этого нам велено
избегать под страхом смерти, запомни, - говорил Михайло. - Черту ладан так не
страшен, как гонцу водка. Доставишь почту - тогда могешь, а в пути - ни-ни."
Находясь в щелеватом сарае, можно было слушать всю округу. Перекусив остатками
того, что дал в дорогу старец Амвросий, Стенька улегся на солому поверх
принесенного крестьянами войлока и стал смотреть сквозь дыру на редкие звезды.
Надолго отходить ко сну Вырин не собирался. Так, покемарить часа два.
Постепенно глаза стали закрываться. Какие-то невнятные сновидения поползли
чередом. Сначала подьячий Рябинин за что-то грозился в Сибирь сослать и
матерился на чем свет стоит. После, вдруг, ни с того ни с сего, рыба заморская,
какой здесь не водится, приснилась. Затем рыбья морда превратилась в морду
Стрекозы. Кобыла силилась что-то сказать, а потом вдруг залаяла.
Очнувшись, Стенька увидел перед глазами кобыльи губы, ноздри. Стрекоза мягко
дотрагивалась мордой до его лба.
- Я ж привязал тебя, шельма! - удивился Степан.
Отвязавшаяся лошадь не лаяла, зато у околицы брехал пес. С той же стороны, от
лесу, возмущенно ухая, пролетел филин. Вырин встал, надел перевязь с палашом,
проверил пистолеты и осторожно вышел во двор. Звезд видно не было. С поля,
закрадываясь в убогие улочки, на деревню наползал туман.
Осторожно ступая вдоль забора, Степан прислушался. Ошибки не было. С
противоположной стороны улицы двигались конные. Постепенно стало слышно, как
всадники негромко переговариваются между собой.
С первых фраз парню стало ясно, что говорят про него.
Один из голосов он узнал сразу: почти бабий хриплый фальцет, отвечавший ему
накануне "Слава богу!"
- Да тута он, у Ерохи. Вот те крест. Я сам вчера ихнего малого спрашивал, -
утверждал первый.
Речь неизвестного изобиловала характерными южнорусскими нотками. Обычно так
говорят выходцы из степных хуторов или приграничных поселений.
Второй голос звучал глухо, по-здешнему, и немного басил:
- Ну смотри, Белесый... Атаман огрехов не прощает - глотку враз перережет. И
запомните, - говорящий обратился к остальным, - нам добро гонцово ни к чему.
Аким сказывал: немчина за депешу обещал серебра отвалить. Так что ничего не
брать, окромя почты.
"Ах, вот что! - сообразил Стенька. - Аким-то, видать, тот самый, из Турово.
Душегуб. Сразу мне не понравился. А разбойнички-то не простые... Интересно, а
хозяин двора тоже с ними?"
На выяснение последнего времени не было. Вырин по-кошачьи скользнул к сараю,
осторожно вывел Стрекозу и, вскочив на нее, погнал огородом в сторону от
преследователей. Но, несмотря на внезапность побега, далеко оторваться не
удалось. Канавы, темень и бурьян сделали свое дело.
Позади в свете факелов маячили тени. Раз, два, три факела... Стенька обернулся,
вынул пистоль и пальнул на свет, почти не целясь. Послышался хриплый вскрик и
треск веток. Край глаза уловил, что факельщиков осталось двое. Второй выстрел
гонец делать не стал, справедливо рассудив, что времени на перезарядку потом
может не найтись.
Внезапно тропа круто свернула, а затем пошла вниз. Путь пересекал ручей, бегущий
по дну небольшого оврага.
Расстояние до замешкавшихся разбойников позволило после поворота, на короткое
время, уйти из зоны видимости. Скакать за ручей Вырин не стал, а развернул
лошадь обратно, поднявшись немного по склону и направляясь в кусты. "Черт! Хоть
глаз выколи!" – ругнулся Стенька. Но это было только на руку.
Поднимая сверкающие в оранжевом пламени фонтаны брызг, четверо всадников
проскакали по дну оврага и, продолжив погоню, исчезли среди деревьев, унося в
чащу тающие отблески.
- Нам же в другую сторону надо! Эк нас с тобой загнали, басурмане! - возмущенно
сказал Стрекозе хозяин, и слегка дав стремена, повернул обратно.
Пробираясь утонувшими в тумане полями, Стенька время от времени останавливался,
прислушивался. Но преследователи, похоже, след потеряли.
Ни голосов, ни топота, ни конского всхрапа различить в бледно-молочной пелене не
удавалось.
Когда с наступлением утра обрывки тумана начали расползаться по лесным опушкам,
Степан и Стрекоза были далеко от злополучного селения.
Вырин сначала поклялся, что как только встретит кого-нибудь из государевых людей
или, хотя бы, офицера с десятком солдат, он сразу же расскажет о шайке охотников
на почтовых курьеров. "Это вам не кошель с монетами срезать, - мысленно говорил
он воображаемому чиновнику Преображенского приказа. - Сие преступление против
государя, и здесь точно шпионством пахнет".
Упомянутый разбойниками "немец", интересовавшийся корреспонденцией, мог,
конечно, быть кем угодно: и шведом, и лифляндцем, и итальянцем, и, собственно
же, немцем.
Да мало ли их теперь на государевой службе скопилось... Каждой твари по паре.
Выгода толкает иноземцев на службу к русскому царю. Небось там, у них на
чужбине, жалованье не в пример меньше, да и не украдешь так, как здесь. Но ведь
предложи еще больше, и предадут благодетеля. А чего им? Не их же земля, леса,
реки... Почто жилы рвать?
Стрекоза сосредоточено бежала, сохраняя взятый темп. Кобыла, встревоженая ночной
погоней и выстрелами, явно собиралась как можно дальше убраться из неприятных
мест. И правильно делала. Гонцу полагалось не обращая внимания ни на что
двигаться туда, куда его отправили. Разбираться с происшествиями обязаны другие.
И все же Стенька пожалел, что не возвратился и не обшарил лес около тропы. Он
уверен был: одного четко сразил. Возможно, убил, и тогда осмотр тела мог
что-нибудь подсказать, облегчив жизнь людям из Преображенского приказа.
Вырин уже сталкивался с ними. Не в прямую, конечно. Бог миловал.
Хмурый народ из царской "преисподней" иногда наведывался к подьячим и в Ямской,
и в Посольский приказы. После того, как на Московском тракте начались нападения
на почтовых, двое угрюмых молодцов с цепкими глазами, считай, поселились в
палате у дьяка Рябинина, выспрашивая у него про каждого приходящего: "Кто
таков?", да "Откуда взялся?". Часто они куда-то пропадали, но, только, не
вместе. Когда один выскальзывал за посетителем, другой всегда оставался.
Подьячие тихо плевались, но помалкивали. "С этими лучше не о чем не
заговаривать, даже о пустяковой малости, - отвечал Михайло на вопрос Вырина:
"Отчего посольский дьяк Бахметьев не отправит соглядатаев в леса ловить
разбойников?" « По закону, - шептал Лясов, - даже воевода не волен поучать людей
Ромодановского, что им делать. У них один разговор - дыба. И для татя, и для
князя".
Помнил Стенька и еще один совет старого казака Михайлы: "Остерегайся водить
дружбу с гвардейцами." По словам гонца, проскакавшего все пути от Новгорода до
того же Азова, не однажды погибавшего, но не сгинувшего на просторах Дикого
поля, получалось, что никто ближе преображенцев к заплечным мастерам не стоит.
"Без них и Приказа б того не было", - объяснял казак.
Однако, почему обязательно кому-то о чем-то рассказывать? Степан снова и снова
перебирал друг за дружкой события последних суток, но ничего такого, что без его
разговоров могло бы выйти наружу, не находил. "Посмотрю, как дальше сложится, -
решил он. - Сказать всегда успеется, а лезть на рожон - пущай другие лезут".
В размышлениях время бежит быстрее. Время вообще - очень странная вещь. Течет,
бежит, замирает, как ему заблагорассудится, а все-равно, для каждого оно свое, а
для всех - разное. Хотя спорить о том, что тает быстрее, время или расстояние,
которого не замечаешь, потому, что не хватает потраченного на важные размышления
времени - бессмысленно.
Путь на Тозеро, одна за другой, пересекали сразу три реки. Дорога шла плохая и
топкая, а мосты были и того хуже. Подгнившее дерево крошилось под конскими
копытами, а щели меж отдельными бревнами грозили отозваться увечьями и для
лошадей, и для всадников. Боковая тропа, по которой Стрекоза обходила наиболее
неприятные участки раскисшей дороги, тянулась чуть выше.
Приближаясь к очередной переправе, Степан спешивался и, осторожно раздвигая
кусты, вел за собой кобылу. Свежих следов верховых нигде видно не было, равно
как и следов пеших путников.
По рассказам, в Тозере, отстоящим от Василок на тридцать пять верст, должны были
стоять новгородские кормщики с лошадьми, да ямщик с Пшаского яма - крестьянин,
несший повинность для их нужд. Далее, за Тозером верстах в двадцати находилось
Заречье, а уж за ним и Дудоровщина. В этой слободе с весны обосновались
ладожские казаки. "Скорей бы до своих добежать, - вздохнул Стенька. - Кривой
баял: там дорога справная и до новой крепости рукой подать".
Отсутствие следа у переправы говорило о том, что Аким и его шайка, по неясной
причине, остались позади. Учитывая крюк, который Вырин дал по полям и лесу,
такая медлительность становилась и вовсе удивительной. Впрочем, разбойники могли
передумать, вернувшись за своим товарищем. С их стороны, бросать труп, а тем
более раненого, на проезжем пути из деревни, было опрометчиво.
Глава 3
Осада Копорья продолжалась недолго. Мортиры и подкрепление - три солдатских
полка Репнина, выпрошенные графом у государя, подоспели 25-го мая. Шереметев
заявил противнику ультиматум, после чего, поставив орудия на возвышенности за
рекой Копоркой, принялся методично обстреливать крепость. Позиция была отменной.
Со Стрелинской горы хорошо все просматривалось, и русские могли вести прицельный
навесный огонь.
Через день в крепости начались пожары: заполыхали деревянные казармы. В мощных
глубоких казематах гарнизон мог бы долго отсиживаться, оставаясь невредимым, но
к 27 мая, после того, как сгорел провиантский склад, нервы у шведов не
выдержали. Комендант Опалев согласился сдать Копорье при условии сохранения
жизни гарнизону и получении права выйти из крепости с полным вооружением, кроме
пушек.
Шереметев милостиво согласился. 28-го мая он отписал царю о том, что его войска,
не чиня противнику никакого урона, проводили шведов восвояси, а он, покорный
государев слуга, принял ключи от ворот и ждет приезда Петра Алексеевича.
"Макаров! Макаров, тебя Рен кличет!" Сквозь обволакивающую мозг пелену дремоты
собственное имя показалось Алексею чужим и далеким. "Макаров, эй! Ты чего?"
Веки, сами собой закрывшиеся минуту назад, не хотели разлепляться.
Тряска за плечо вырвала писаря из цепких лап сна. Васька - казачок, служивший у
коменданта на посылках, стоял у стола и удивленно смотрел на заснувшего.
- Сморило?
- Фух, вот зараза! - Алексей, выпустил воздух из щек, подумав, что не надо было
угощаться иноземным пивом: «Пиво - напиток тяжелый. И как только эти нехристи
его постольку пьют? Теперь, небось, голова с недосыпу затрещит.»
- Ну, что там?
- Нарочный от Шереметева объявился. Говорит, фельдмаршал Копорье повоевал. А
комендант тебя звать велел. Для этого... Ну, для релиста...
- Для реестра, умник. Это когда почта государева в опись вносится, а на письмо
помета ставится.
- Ух ты! А для чего? - Васькин курносый нос от любопытства задрался еще выше.
- Чтобы дьяки из Походной канцелярии знали, в какой день и от кого послание
доставлено. Сие для царя очень важно.
- А ты что же, сам потом Петру Алексеичу и отдашь?
Макаров даже остановился, задумавшись и забыв одеть на голову треуголку. Вопрос
был непраздный.
Обычно, поставив помету, он отдавал письма коменданту Рену, а тот сам уже
торжественно вручал их адресатам. Когда комендант был в недосягаемости, а такое
случилось всего два раза за последний месяц, Макаров относил царскую почту
Меншикову.
Александр Данилович сам приказал так делать, даром, что молодой обстоятельный
грамотей еще недавно состоял при финансах всемогущего петровского фаворита.
В приказе Меншикова сын вологодского подьячего пришелся ко двору. Нареканий на
старательного юношу не было, а толк от усердия был.
Постоянное присутствие Петра на театрах военных действий со временем потребовало
усилить штаты Походной канцелярии. Верный Данилыч неотлучно был рядом. Здесь, в
новом оплоте российского влияния на Балтике, он и его люди были надежной частью
механизма, реализующего грандиозные замыслы государя. Когда для переписки и
рассылки указов понадобился человек, Меншиков сам отослал Макарова в помощь
дьяку Виниусу.
Гонец сидел на лавке с тыльной стороны комендантского сруба и с наслаждением
поедал горячую кашу из глиняной плошки. Рядом стояла открытая фляга.
- Мне только поутру обратно собираться. - Глотнув и поднеся к носу горбушку,
молвил солдат-кавалерист. - Вот, передых дали, а в честь виктории водкой
снабдили.
- Сдались шведы? - спросил подсаживаясь Алексей.
- А то! Как начали их бомбардиры ядрами охаживать, так враз на волю захотелось.
Ушли они восвояси.
- Ушли?!
- Воевода на радостях отпустил. При всем оружии. Ну да ничего, думаю, они до
Ямбурга не дойдут.
Алексей отодвинул рукой предложенную фляжку.
- Это отчего же?
- В тех краях татарва Апраксина бродит да казачки. Враз перережут.
У писаря Походной канцелярии не было оснований сомневаться в сказанном.
Жалобы государевых людей с завоеванных территорий на бесчинства участников
кавалерийских рейдов приходили довольно часто. Правда, не всегда удавалось
докопаться до истины, так как воеводы предпочитали наперед обвинять друг друга в
лютости и разбойных действиях. Но лютость степняков и так была всем известна.
Представители имперских окраин составляли не меньше трети конного войска у того
же Шереметева. Их повсеместное присутствие объяснялось в немалой степени
тактикой ведения "прибалтийской войны". Шереметев методично выбивал почву из-под
ног противника, лишая его возможности обеспечивать себе тылы. Систематические
нападения на Лифляндию имели большое стратегическое значение. Захватывая
продовольственные запасы, опустошая местность, считавшуюся житницей Швеции,
фельдмаршал лишал шведов ближайшей базы для операций не только в Ингерманландии,
но и против Пскова, Новгорода и Литвы, которая в соображениях Карла XII была
прямыми воротами к русским пределам.
Надо сказать, эти четко продуманные, с использованием не только конницы, но и
пехоты рейды, заметно отличалась от стихийных казачьих набегов. Политическая
окраска была налицо: лифляндское дворянство переставало верить в несокрушимость
шведских властителей, столетия обиравших насильно присоединенные земли. Жители
Лифляндии от тех же ливонцев знали, что в тех местах, где русские уже
утвердились, живется, несмотря на войну, спокойнее. Среди богатых
землевладельцев и горожан число тайных сторонников Петра, обещавшего различные
выгоды, росло.
Как это всегда бывает, политические, экономические и стратегические цели
перевешивали нравственные неудобства, причиняемые российской короне действиями
ее же нецивилизованных пасынков. Государь, когда было время, пытался пресекать
бесчинства, но чаще всего, за его страшной занятостью, воеводам все сходило с
рук.
Тем не менее, Макаров, знавший про все это, удивленно вскинул брови.
- Не думаю, что сие беззаконие без дыбы обойдется. Куверт при тебе? Пойдем
корреспонденцию принимать, помету ставить да фамилию в реестр вносить. Грамотен?
Солдат забеспокоился и даже привстал от уважения. Ему стало неловко своего
простого обращения к человеку, знающему такие слова.
- Не обучен я грамоте...
- Ну, ничего, - Алексей принял покровительственный вид, - я за тебя распишусь. А
почту и впредь без пометы о вручении не отдавай.
Шереметьевский гонец закивал, но на всякий случай спросил:
- И даже офицеру?
Макаров многозначительно кивнул.
- И даже коменданту крепости, если на то специальные люди есть.
Записав принятие воеводского послания под фамилией "Зуев" и аккуратно поставив в
журнал дату, Алексей положил куверт в карман камзола. "А вдруг посчастливится, и
я капорскую викторию сам Александру Даниловичу приподнесу, ну, а если уж
коменданта встречу, то придется письмо отдать."
Принимая почту от разных нарочных, Макаров как-то поймал себя на мысли, что
относятся они к своим поручениям тоже по-всякому. Часто почту в Походную
канцелярию доставляли те, кому по той или иной причине приходилось сюда
прибывать. Иногда это были обозники или фуражиры, иногда бравые преображенцы или
конные солдаты других регулярных полков, казаки, гонцы с регулярных почтовых
трактов Посольского приказа, а иногда люди, состоящие в услужении бояр и воевод.
Случалось, что и купцы, прибывающие к ставке царя, с оказией доставляли
челобитные и послания своих сотоварищей, адресованные государю, царским
стольникам или Меншикову. За вручение при "удобном случае" и "лично в руки
господину поручику" купцы клялись «век молиться», «не забыть» и тянулись за
рубликом, а то и двумя.
Одним вручить послание было, что обузу сбагрить, другие, например, посольские
исполняли службу государеву, получая за это жалованье и отвечая головой. Однако
и те, и другие выполняли поручение, а вот третьи, не только купцы, но и дворяне,
те имели корысть, хлопоча о результате.
Наблюдая эту картину, Алексей смекнул, что тот, кто имеет доступ к переписке,
будет всегда в фаворе у хлопотунов.
Коменданта Рена ни в избе, ни на крепостном строительстве не наблюдалось.
Старшина плотников показал рукою через протоку, дескать, там избу для царя
ставят, так их «собачья милость» отправилась бревна осматривать. Определение
позабавило Макарова.
Что-что, а полаять да тростью помахать лифляндский немец любил.
Вдруг в массе ползающих по раскисшей грязи мужиков появилось оживление. Алексей
приложил к глазам ладонь. Вдоль стены от Невы, на сажень впереди еле
поспевающего за ним Меншикова, шел Петр. Двигался он как-то порывисто, то
останавливаясь и жестикулируя, то устремляясь дальше, обходя препятствия из
сложенных бревен и прыгая через лужи. "Царь идет, царь!" - перекликались
рабочие, торопливо срывая шапки.
Вскоре стало слышно, как самодержец матерно, на чем свет стоит, ругает своих
подданных. Согнанные на работы крестьяне, толком не разобрав, чем так прогневили
царя, на всякий случай, падали на колени в раскисшую жижу.
- Аспиды! - Кричал Петр потрясая кулаками. - Не сметь в грязь падать, аки
свиньи! Всех пороть прикажу, паскудники! Вас сюда строить привезли, а не
пресмыкания творить!
- Встать, косорылые! - хрипел Меншиков, пытаясь пинками поднять трясущихся от
страха мужиков.
Государь серчал оттого, что народ валился перед ним в грязь, бросая дело. Но,
пригнанный из глухих волостей люд, не привычный к таким внезапным появлениям
самодержца, крестясь, бухался ниц.
Алексей стоял на досках настила среди рабочих, и смотрел, как царь идет прямо на
него. Писаря вдруг пригвоздило к месту. Нужно было сойти, посторониться, дав
пройти Петру, но ноги отчего-то не шли. Вот уже гневный взгляд самодержца
остановился сначала на потертом камзоле перегородившего путь, затем гневные,
навыкате, глаза уперлись в лицо Макарова.
Меншиков, забежавший вперед, выдохнул:
-Ты что застыл истуканом? Поди прочь! Царю дай дорогу!
Но Петр уже заинтересовался парнем.
- Кто таков?
Меншиков поспешил ответить за Алешку:
- Мой человек, государь. Алешка Макаров, сукин сын. Из подьячих. Теперь при
Походной канцелярии определен, для дел указных, почтовых и прочей этой...
каллиграфии.
- М-да? - царь шевельнул усами. - Грамотей, значит? А я вот от Шереметева рапорт
жду, а мне не докладывают. Не случалось курьера?
Меншиков подступился вплотную:
- Ну, говори!
- Был нарочный, государь...
Только теперь Алексей сообразил отойти в сторону. Ступив прямо в лужу, он
поклонился и, выпрямившись, посмотрел на Петра. Тот, стоя на мостках, казался и
вовсе ростом с каланчу.
- Ага! Был-таки! - царь оживившись потер руки. - Где комендант?
И тут Алешка решился. Он вдруг подумал, что сможет выкрутиться, представив свою
версию того, почему письмо у него.
- Ваше величество, комендант Рене отплыли для самоличного осмотра бревен. А
потому я, недостойный, вознадеялся передать письмо Александру Даниловичу, так
как зело важное оно.
Петр подозрительно прищурился.
- Откуда про то ведаешь?
- Гонец сказывал: Шереметев Копорье взял.
- Ха, Шельма!
Последнее относилось непонятно к кому, но по всему было видно: государь уже не
гневался. Наоборот, он нетерпеливо выбросил вперед правую руку:
- Давай!
Быстро пробежав жирные строчки, расхохотался:
- Так их, так, тараканов! Слышь, Данилыч, выкурил-таки фельдмаршал супостата!
Теперь в гости зовет. Ха-ха! Поедешь?
Меншиков то ли специально, то ли на самом деле от неудовольствия, неуверенно
поджал губы.
- Вели, мин херц, собираться буду.
- Вели, вели... Чего тебе велеть? - Петр приподнял бровь. - Будто не ведаешь,
что фортификация досмотра требует? А? То-то!
Царь повернул конверт другой стороной и рассмотрел Алексееву помету:
- Ишь ты, "принято с почты в новозастроенной крепости"! Молодец, сметлив да
старание имеешь. Такие ныне везде надобны.
Царь хлопнул Макарова по плечу так, что тот покачнулся, и, заложив руки за
спину, размашисто зашагал дальше. Затем вдруг решительно остановился, обернулся
к Меньшикову:
- А ну-ка... Сейчас, здесь! Писать!
- Что писать, мин херц?
- А то, чтобы мужики не смели пузом в грязь валиться! Хватит с меня этой
московской дури!
Данилыч засуетился, заметив, как глаза Петра вновь наливаются кровью.
- Пиши, Алешка, раз писарь ты! Все у тебя есть?
Увидев, что Макаров пристроился на бревнах, царь-бомбардир встал рядом, скрестив
на груди руки.
Алексей, еле поспевая, выводил: "...дабы народ не марался перед царской особой в
грязи, уподобляясь свиньям, велено пороть ослушников нещадно".
- Ну-ка, читай! - приказал Петр, воспринимая на указ на слух.
Выслушав, государь кивнул, тем самым ставя точку.
Вскоре инспекция строительства продолжилась, а стук топоров вновь полетел над
невской водой.
|
