|
Деньговская Надежда
Благодарность жюри Литературного
конкурса имени Януша Корчака
Сумрак
Глаза устали - видели так много,
Устали уши – слышали так много,
Душа изнемогла – дышала долго,
Глаза закрыть и ничего не видеть.
Пусть уши мне заложит, чтоб не слышать,
И душу я готов замкнуть, чтоб не дышала.
Всю эту тяжесть сбросить я хочу.
- Какую тяжесть сбросить? Это ведь ты сам.
Ян Райнис «Тяжесть»
Небо окунулось в кровавое море. Черная
туча нависла над пропастью в зловещем изнеможении. Мир изнемог от смертей и
страданий. Земля плакала под тяжестью шагов, идущих к пропасти. А где-то там, за
горизонтом, пылал закат жгучем пламенем далекой мечты о счастье… Птицы взмывали
в высь, стремясь к свободе… Шептались листья… Но неумолимо мчались поезда,
прорезая тьму безмолвия ночи, разрывая на части сердца, разрушая жизни и мечты,
мчались, унося навсегда чьи-то покой, счесть,веру, недописанные строки писем,
недосказанные слова любви…
Ледяной холод колонны обжигал лоб, но она его не ощущала. На небе зажигались
звезды. Гнетущая тишина, раненной птицей взметнув ввысь, вскрикнула и упала на
землю. Мир застыл в ожидании беды. В молчании ночи было слышно биение сердца –
бессмысленный колотящий стук по ладоням судьбы. На глазаз пелена слез, перед
глазами – пыль, в которую превратился мир солнечного света и теплого летнего
дождя. Прислонившись к колонне умирала вера, за туманом ночи умирал Бог.
Она устремила полные слез глаза в замершее небо в надежде увидеть Бога или хотя
бы ангела, только темное небо упорно оставалось печально-безмолвным. Беззвучное
отчаяние нависло непроницаемой стеной между небом и землей, словно кто-то
неведомый разделил мир на две половины, боясь какбы он не слился в одно
абсурдное нечто, всепоглощающее, самоуничтожающее, самопожирающее… Мир,
одержимый безумием, катился в бездну… Огненнный шар, спрыгнув с дымного неба,
бросился под колеса стремительно несущейся железной птице смерти, и небо угасло,
превратилось в сырой туннель бесконечного мрака.
Померкли звезды. Слез больше не оставалось. Они перешли в глухое конвульсивное
исступление. Все еще звучавшие отголоски выстрелов и криков, приглушенных и
пронзительных, молящих и бессильных, в хаотичном беспорядке блуждали коридорами
сознания, почти угаснувшего,изможденного болью и страданием. Как разбитый фонарь
глупо зиял искривленный блик луны на удивительно мягком небе, словно чье-то
оружие, целясь кому-то в сердце, по ошибке выстрелило в нее, и она так и
осталась висеть на тусклом небосводе карикатурным бесформенным силуэтом.
Раздавшийся вдруг стук бшмаков по мостовой заставил ее очнуться от забытия и
вглядеться в молчание ночи: из мглы переулка выскользнул темноволосый худенький
мальчишка лет семи – несмелой походкой он направился к ней.
- Как ты здесь оказался, малыш?- спросила она его ласково, заглянув в почти
прозрачные глаза.
- Они забрали маму и сестренку. А папу…папу…- и он, опустив бледное испуганное
личико в худенькие ладошки вовсе не по-детски заплакал.Она присела и привлекла
его к себе.Он покорно уткнул свою маленькую головку ей в грудь.
- А как же ты?
- Я убежал и спятался в погребе, они меня не нашли,- и он опять заплакал, но без
слез-безмолвно, только по вздрагиванию маленького тела можно было догадаться,
что он плачет
Это был мир, над которым больше не было небес.Мир, где ничего истинного уже не
оставалось, где все превратились в пустой звук, прах. Человечность,
справедливость, терпимость, гуманизм стали пеплом дымящих крематорских печей.
Ось Земли пошатнулась. Лишь серые облака, что плыли по безбрежному притихшему
небу были истинными, да листва деревьев, что трепетала на ветру, и сам ветер,
живительный, свежий, берегущий от удушья ветер были и все еще оставались
истинными. Казалось, Бог умер или никогда не рождался. Одно огромное вселенское
Равнодушие разлилось по земле, растеклось по всем уголкам, заглянуло во все
щели. Оно смотрело пустым взглядом невидящих глаз, что-то шептало сплошной
сумятицей бессмысленных фраз, замирало безраздельной, пугающей тишиной
безлюдных, затерянных в пространстве времени улиц.
- Не плачь, малыш.Все будет хорошо… когда-нибудь… однажды…снова…- произнесла она
машинально, отчужденно.
«Да…Только мира больше не будет…и света больше не будет…и меня больше не
будет…той…прежней меня…Память…Останется ли кто-нибудь, в ком она будет жить не
заглушенная страхом, страхом перед воспоминаниями…-горькая улыбка скользнула по
губам,-И такого малыша у меня тоже никогда не будет…»
«Верность?...»-это слово звучало как-то патетически-пафосно теперь, когда
рушились все законы бытия.Тоска выглянула из глаз и покатилась крупной слезой по
щеке.
-Вы не еврейка?- вдруг спросил он грустно.
-Нет,- ответила она, хотя ей хотелось закричать во весь голос: «Да!», тысячу раз
«Да!»; ей хотелось быть одной из них, разделить ту же судьбу, иметь право нести
ту же тяжесть страдания. Она знала, что не должна, не имела права говорить ему
«нет». Сдавило горло. На нее смотрели печальные глаза маленького низвергнутого
бога. И этот бог молчаливо осуждал ее и всех всех взрослых за созданный ими мир,
за мир, в котором он за несколько мгновений лишился наивного блеска в доверчивых
детских глазах. И это «ВЫ» резало слух,звучало потаенным укором, произнесенное
ребенком, каким была она каких-то двенадцать лет назад, оно словно рыло пропасть
между ним и ею. И ей стало вдруг так стыдно за все слова, что она ему говорила,
и за все несказанные слова перед ним, всевидящим, всезнающим, чистым
созданием,стоящем у истоков жизни, жизни, которую они - взрослые,а значит, и
она, хотели у него отнять. И ей, пытающейся проникнуть в его мир, не было там
места. Ей стало больно. Никогда еще она не чувствовало себя так виновато. Будто
тяжесть всего мира навалилась в эту минуту на нее. Он знал, он понимал больше
ее, его детской простоте была доступна истина, единая для всех существ: право на
жизнь, и он не мог постигнуть почему его пытаются лишить этого права. Он смотрел
широко распахнутыми глазами, в которых глубоко сидели обида и страх. Он не знал,
что значит ненавидеть. Он знал,что он ни в чем не виноват.
- Пойдем ко мне, малыш.Здесь холодно,- сказала она, взяв его за руку.
И они побрели пустынными переулками в объятия всепоглощающей темноты. В чреве
осенней ночи, похожей на огромное всеядное животное, пропали два тающих силуэта,
глухое усталых шагов.
____________
С фотографии смотрели темные пронизывающие глаза. Казалось, взгяд этих глаз
сверлил телесную оболочку, проникал в душу и безжалостно оценивал все, что в ней
находилось: ничего не могло ускользнуть, обмануть этот взгляд, взляд, где за
скептицизмом или даже цинизмом притаилось страдание, дававшее ему право на это,
тихое, тлеющее, неиссякаемое, въевшееся во все естество, страдание, спрятанное
где-то глубоко под плотным, грубым покровом, страдание, от которого эти темные
глаза казались еще темнее. Казалось, за тонкими чертами этого юного лица
скрывалась тайна, мрачная, пугающая – словно за закрытой дверью разверзлась
молчаливая бездна: открой – и ты исчезнешь в ней навсегда; и поэтому бледные
губы были крепко сжаты, чтобы, задержать, не впустиь входящего – спасти от
собственной гибели, не дать раскрыться тайне, которая должна была принадлежать
лишь ему одному-этому загадочно-печальному сфинксу, стерегущему
гробницу-ускользающей горькой улыбке. От всего лица веяло тишиной и
мраком.Только черные вьющиеся волосы, обрамлявшие высокий чистый лоб, спадавшие
пышным каскадом на плечи, придавали лицу этого юноши немно детской мягкости.
Твои следы повсюду...Твоя тень притаилась где-то в пустой унылой комнате.
Отзвуки твоего голоса серебряной пылью рассыпаны в воздухе – вот почему сердцу
так так тяжело здесь дышать. Но тебя больше нет. Твои шаги застыли у двери, но
не на пороге, а за ним – там, за закрытой дверью они замерли в нерешительности,
но еще мгновение – и они унесутся прочь. Прочь… далеко… туда, где властвуют
забвение и небытие…
Тебя словно никогда и не было здесь. Но там где-то в глубине памяти что-то тихо
ропщет, твердит, почти кричит, что был. Был! Был! здесь! Был так давно - и так
недавно… Был ты… и комната наполнилась праздником, и воздух задышал ароматом
весны и умиротворенного покоя, сродни блаженству… Ты был здесь… такой родной и
уже такой далекий… Ты был здесь, за скрипом затворяющейся двери, за мраком
потушенной свечи, за пылью покрывшей память… Твой образ повис в невесомости
где-то между сном и безумием, где-то между перманентностью земного измерения и
фантастикой… Вымысел… Игра воображения… Реальность воспоминания… - Грани
стерлись. Осталось одно глубокое отверстие в сердце, словно пробитое пулей…
Глаза закрываются. Отяжелевшие веки… Твой образ, окруженный ослепительным
сиянием возносится в небеса…
Как часто у нас не хватает сил, чтобы просто сказать «не уходи», когда сердце
этого хочет, сказать, когда не слишком поздно… Душа взмывает ввысь, летит в
неведомую даль… только путы зловещего мира слишком сильны. Где-то далеко есть
иной мир, иное измерение, и пространство, и время, далеко-далеко, где сбываются
мечты, где нет пределов, где нет ограничений… По капле истекает душа кровью. На
тысячи мелких кусочков разлетается мир…
Я больше никогда не смогу уснуть здесь, в этой комнате, где все говорит о тебе,
где все стало призраком, блуждающем в углах комнаты. Но ты все еще жив здесь,
жив, потому что воспоминания нельзя уничтожить, их можно забросать хламом
событий, но стереть – никогда. Может быть,за гранью времени, где небо
встречается с землей и тени обретают плоть, мы стобой когда-нибудь встретимся,
только ты меня там,наверное, не узнаешь и пройдешь мимо… Мир – это огромная
пустыня, ставшая адом, растерявшая все миражи, и только на песке еще виднеются
твои следы… Боль одного- единственного пучка мышц - все еще бьющегося глупого
сердца… разве она менее значима, чем боль всей Вселенной? Но если бы оно вдруг
остановилось – никто бы не заметил… если бы нестало одной жизни среди миллионов
других – никто бы не заметил… если бы погасла одна звезда в круговороте Галактик
– никто бы не заметил… и мир, конечно же, не рухнул бы… и не разверзлись бы
небеса…
Она уснула. Ей снилось, что она идет безлюдной улицей призрачного города,
города, которого не было на карте, города без названия, окутанного серым
туманом. Было так тихо, что она слышала свое дыхание. То тут, то там виднелись
обрывки облаков на изгороди.
Вдруг на дороге, прямо у своих ног, она увидела цветы со склоненными
отрубленными венчиками – кто-то казнил невинные полевые цветы. Словно головки
мертвых детей они, втоптанные в грязь, смотрели в сокрытое туманом небо. На
мгновение ей привиделось, что глазами васильков на нее смотрят ее собственные
глаза. Она вдруг почувствовала себя маленькой девочкой, оставленной в темноте и
в страхе закричала: «Мама!Мама!». Подхватила цветы в охапку и, прижимая к груди,
понеслась по улице. Бежала долго. Вот дом Айзека. Дверь не заперта. Сверху
доносились звуки скрипки. Боясь перевести дыхание, взбежала по лестнице. В
комнате царил полумрак. У окна спиной к ней стоял Айзек. Услышав шаги, он
обернулся.
- Айзек! Они казнили цветы! – в отчаянии воскликнула она,- Посмотри: цветы без
головок!
- Я знаю,- надтреснутым голосом ответил он,- А где же цветы?
Она посмотрела на свои руки – в руках не было цветов.
- Наверное, я растеряла их по дороге.
- Как ты могла!Ведь это же цветы!
- Прости,- она виновато опустила голову.
- Почему ты один остался в доме? Ведь никого нет.Нигде.В целом городе.
- Я ждал тебя.
- Зачем?
- Пойдем. Сейчас узнаешь. Я хочу тебе кое-что показать.
Они вышли на улицу.
- Так пустынно и тихо. Будто мы первые люди на земле, Айзек.
- Не первые - а последние.
По небу, проступавшему сквозь сеть тумана, неслись багряные облака. Липкий,
вязкий туман проникал в кожу, в глаза, в горло – не давал дышать, словно
огромная волна пыталась смести их с лица земли. Она хотела отбросить ее, но не
смогла даже пошевельнуться. Все тело налилось свинцом. Она испугалась:
- Айзек, дай мне руку.
- Не могу.
- Почему?
- Потом узнаешь.
Они вошли в лес.
- Смотри. Вот овраг. Тут поют птицы на рассвете, и растут цветы без венчиков. Но
когда раздается птичья трель, цветам снится, что они вновь обретают свои
венчики, и сквозь мрак они тянутся к солнцу. Кроме птиц ничто не нарушает здесь
тишину. А густые кроны деревьев берегут их покой. Ты должна была принести их
сюда. Но теперь они вечно будут валяться в придорожной пыли.
- Обещай, что ты будешь приходить сюда.
- Зачем?
- Обещай.
- Хорошо.
- Я буду ждать тебя тут.
- Тут? – удивленно ответила она и хотела добавить: «Ведь ты не цветок, Айзек»,
но промолчала.
Он догадался, что она хотела сказать и загадочно улыбнулся: «Я люблю цветы.»
Они спустились к озеру.
- Айзек, тут есть лебеди.
- Я вижу только уток,- отозвался он.
- Отсюда не видно, но они есть.
- Я ничего не вижу.
Она вскрикнула схватила за руку Айзека – по чистой озерной воде плыли два белых
трупа прекрасных благородных птиц. И вдруг ее обжег ледяной холод руки Айзека, в
мозг ворвалась ужасающая мысль и оборвалась: «Айзек?! Такие руки бывают только
у…» Бросило в дрожь. Айзека рядом не было. Озерная вода стала черной, мутной,
грязь вышла из берегов, заполнила все вокруг, подступила к горлу. Она
почувствовала, как грязь заполняла и ее всю, пульсировала в ней. Сейчас она
захлебнется, задохнется… Она закрыла глаза. Вдруг в ушах завизжала скрипка, и
она почувствовала, как грязь отступает.
Когда открыла глаза, она была на вершине горы среди белых ватных облаков. Перед
ней стоял ангел и играл на скрипке. Она окликнула его, но он ее не услышал – он
был поглощен музыкой. Это был Бетховен. Когда она впервые увидела Айзека, он
тоже играл Бетховена. Этот концерт был ей хорошо знаком.
Она кричала долго, пока ей не показалось, что он ее услышал:
- Почему? !Почему?! ты позволил им умереть! - заламывая руки воскликнула она,-
Разве ты не видишь, как грязь залила землю, как казнили цветы!
- Я вижу все,- услышала она в ответ.
- Тогда почему же ты не спас их, позволил им умереть!Они хотели жить!!Разве ты
не слышал их предсмертные крики, молящие о жизни?!
- Я слышу только совершенные речи.Я слышу скрипку – ее голос поет заупокойную по
их умершим душам.Умершие души нельзя воскресить.Я слышу голос смерти.В смерти
тоже есть совершенство.
«В смерти совершенство??!!»- она оторопела.
- И кто сказал тебе, что они хотели жить?- продолжал он.
- Кто?! Как кто?! Я знаю! Знаю! Все живые хотят жить!!- закричала она что есть
силы.
- Вот послушай. Давным-давно, когда небо еще не было кровавым, и грязь не
заполнила землю, и цветы звенели венчиками на ветру, лебедь парил в небе. Он
упивался бесконечностью неба, растворяясь в блаженстве. Но вот однажды, когда
летал он так высоко, что крыльями касался солнца и мог услышать отголоски звуков
со всего мира, он услышал, как ночью где-то плакал ребенок. Он плакал долго. Его
плач надрывал душу. Этому плачу не было конца. Он был таким скорбным и таким
безутешным, что звезды готовы были сорваться с небес. Сердце лебедя не выдержало
– оно разорвалось на части. И тогда его подруга… Ты же знаешь о лебединой
верности.
Он умолк.
- Но почему же ты не утешил плачущего ребенка? Почему?- изумленная прокричала
она.
- Я слышу только совершенные речи,- Был ответ.
Она отшатнулась.
- Но меня?! Как же ты слышишь меня?- со злостью в голосе закричала она,- Ведь я
не мертва!
- Откуда ты знаешь.
В ушах визжала скрипка. Внизу по прозрачной реке из слез ангела плыли тела двух
белых лебедей. На нее смотрели глаза Айзека.
А скрипка все играла и играла, извергаясь пронзительным воплем распятой
окровавленной души… И Бетховен этих чистых звуков возносился ввысь, в небо,
прочь от грязи вонючих бараков, прочь от почерневших от смерти стен; и души,
вылетавшие из дымоходов крематорских печей воскресали в них; и казалось, не
звезды – а помутневшие глаза мертвецов смотрели спотемневших от дыма небес,
смотрели на землю, на братьев, на палачей, на скрипку, которая рыдала с ветром,
разносящим пепел, молила Всевышнего о спасении в искусных руках, когда-то бывших
руками человека, сожженных, раздавленных, почерневших обессиленных, как и душа,
как миллионы душ, как весь мир…
Скрипка запела о глазах, мельком увиденных на перроне, когда поезд следованием в
небытие сорвался с места.Чьих-то глазах… Незнакомые, но такие родные они молили
не умолкать, звучать до бесконечности,звучать что есть сил… Но скрипка вдруг
умолкла и выпала из рук… А глаза, о которых она пела, растворились в небе, стали
глазами каждой женщины, каждого мужчины, каждого ребенка, каждого старика,
глазами, обретшими бессмертие в череде безымянных лиц…
Солнечный луч стремительно пронесся, разрезав черноту оконного проема.
«Единственный вопрос хочу задать тебе, Господи!-Зачем ты меня создал? ЗАЧЕМ?
Если человеческий путь, это путь страдания – это слишком жестоко. У меня нет
сил. Верхушки деревьев. Они наверное счастливы – они тянутся к небу. А
там…высь…простор…бесконечность…и…покой…»
В небесах плыли облака, плавно, неспешно, и на изборожденную душу словно
накладывали мягкую марлевую повязку. Вылечить? – Залечить… Но вылечить…не
выйдет… Никогда. В ее сумрачных глазах стояли слезы. Она чувствовала особое,
одной ей доступное единение с этим необъятным прекрасно-величавым небом.
Бесполезно было кричать – мир оглох.
«Нет спасения,- подумала она,- нет спасения этому миру.Это конец.» Странно – в
душе не было ни горечи, ни сожаления.Солнце слепило глаза, так что нехотя
выступали слезы.Становилось все невыносимей. Лучи проникали вглубь сердца,
испепеляли: словно адское пламя, ступающее по земле медленно, но верно делали
свое дело; только она уже не чувствовыала боли – она давно сгорела; и не было
надежды на воскресение. Единственное, что она ощущала –это была неиссякаемая
тяжесть от того, что ее глаза все еще видят это бескрайнее небо и жгучее солнце,
солнце, которое она ненавидела. И ненависти не было конца.
Облака превратились в тучи, сгустились, опустились ниже. Несколько крупных
капель упало на землю из чрева черных туч, всего несколько капель – и дождь
прекратился. У неба больше не было слез, чтобы плакать.И солнца тоже больше не
было – оно выцвело, сгорело, иссохло. От него остались лишь длинные потеки на
затумененном окне – слезы мертвого солнца.
Где-то хлопнули дверью. Абсурд. Вселенский абсурд. Единственное, в чем еще
виделся смысл – это не дать погаснуть робкой, только еще пробуждающейся искорки
жизни, которкая могла погаснуть в любое мгновение от легкого дуновения ветра –
жизни маленького человечка, смотрящего на обезумевший мир ясными прозрачными
глазами…
______________________
В пустынной комнате у окна за письменным столом сидел ребенок, повзрослевший
мальчик, почти старик, не знавший детства, не помнивший своего возраста, все,
что он знал – это то, что ему столько же лет, что и миру, и тяжести на нем
столько же. Мир и он были неотделимы друг от друга: мир был в нем, и он был в
мире, и в вечном противостоянии – кто-то один должен был проиграть, кануть в
небытие. И над обоими царила ночь. Ночь, исшедшая из сердца мироздания, чтобы
возвестить о приходе сумрака на землю. Ночь, зажегшая звезды, словно поминальные
свечи. Он что-то писал, торопливо, боясь оборвать нить мысли, сбиться, забыть.
Забыть. Забыть – этого он боялся больше всего, и знал, что не забудет никогда. И
помнить тоже не мог. Жгло горло, жгло сердце, жгло пальцы. Но он писал, упорно,
порывисто, лихорадочно. Что он писал? Наверное, историю своей судьбы – свою
историю. Историю скрипки. Историю какой-то старухи. Историю ребенка. Историю
погребенной жизни и обманутой любви. Загубленного детства и вечной скорби.
Вечной боли. Вечной тоски. Вечной тяжести.Вечного мрака. Историю горящей свечи и
падающих слез. Историю молчания и крика. Крика молчания. Крика отчаяния. Крика
от бессилия. Крика, чтобы жить. Чтобы не потерять себя.
С фотографии на него смотрели потемневшие глаза: все тот же прямой пронизывающий
взгляд - только немного размытый,словно скрытый за пеленой слез. – Наверное,
время – ведь фотографии не умеют плакать…А время? Время умеет? Или оно только
умеет терзать, поглощать и…предавать забвению...
А из души выглядывали глаза старухи, тусклые, почти ослепшие, ослепшие от слез.
Они смотрели на мир невидящим взглядом и проклинали его. Проклинали даже после
смерти, даже из глубины памяти. Проклинали в смерти саму смерть.
У ребенка были сгорбленная спина и седые волосы, но не от старости – от чего-то
другого. От чего? – Он и сам, быть может не знал. А может знал, просто не
задумывался. Но мир знал. Мир знал. Но мир молчал.
Его глаза прищурились – свет лампы резал глаза.Рука задрожала – устала писать.
Голова склонилась. Наверное, он уснул.
Штиль. Такое иногда случается после шторма. Ты слышишь звуки тишины. «Кап-кап»-
доносится откуда-то из глубины, словно звон капель, разбивающихся о дно медного
сосуда. Неужели сердце. И не верится, что еще вчера бушевала гроза. Еще вчера
река ломала лед и несла в страстном порыве свои воды, чистые, как детская слеза
и полные тайн, как чья-то непостижимая душ, не боясь разбить их грудь об острые,
похожие на искривленные в злобном оскале пасти диких зверей, уступы. Где-то
ступает жизнь. Мимо… Рядом… А может она в скрытом течении скованной льдом реки,
тайном, недоступном невооруженному взгляду движении звезд, ярких, далеких,
бесстрастных… Дрожит электрический свет, ползет по стене ленивая тень… Тишина.
она заполняет все в этот час, все, даже сердце. Зима скоро кончится – это не
вечно. А за стеной все так же будут гореть на том же небе все теже холодные,
слепые, глупые, но яркие, неизменно яркие звезды. Все так же будет нестись
водный поток в берегах реки, независимо от того будет ли заметно его течение,
или нет –это закон природы, он будет существовать год за годом, бесконечной
нитью, тянущейся в бездну вечности. Только вот …маленький пушистый котенок –
пучек электрического света… Жизнь будет идти вперед не вопреки, а несмотря ни на
что…
Догорали звезды. Одно за другим стали зажигаться окна. Раздался гул моторов.
Послышались голоса. Город просыпался. Жизнь шла своим чередом.
Догадается ли когда-нибудь мир вглянуть на себя в упор? Вглянуть, чтобы увидеть.
Увидеть – и ужаснуться. Надо лишь прислушаться к стону ветра в листве деревьев,
к плачу дождя на бледном окне, вглядеться в вечерний сумрак, на миг замереть в
объятиях ночи; и тогда можно услышать, как из глубины преисподни тянется к свету
зеленой травой чья-то душа, как в тишине молчания раздается слабый вздох,
жаждущий напиться свежим воздухом, вздох, раздавленный удушьем газовых камер;
заглянуть в глаза озера и оказаться на дне чьего-то взгляда, вгляда, ненашедшего
приюта, взгляда, блуждающего неприкаянным по земле, взгляда, всматривающегося в
души с безутешной скорбью и неумолимым вопросом «за что?». И тогда станет
нестерпимо стыдно за свою жизнь, даже за сам факт, что ты жив, и в
парализованном ужасом, ошеломленном мозгу встанет всего один вопрос: «На чем же
еще держится этот мир?»
|
