|
|
Литературный |
 |
||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
Григорий Розенберг Григорий Розенберг читает свои стихи
для детей на церемонии награждения победителей конкурса Я - годяй! Монтаж-презентация. |
||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
Детский сад был довольно далеко от дома. Ехать двумя трамваями. Возила Мишу в садик в основном мама, по дороге к себе на работу. Опаздывали оба часто. Потом уже приспособились; мама сама в садик не шла, спускала Мишу с трамвая, он перебегал дорогу, она ехала дальше, а он - садик был рядом с остановкой, - «бежал» дальше сам. То есть - медленно шёл. Все воспитательские мысли по поводу его опоздания доставались, таким образом, не Мишиной маме, а ему самому. Лично. - Явление в коробочке! - неизменно приветствовала его Валентина Борисовна. - Ты ужье покушал? (это, видимо, на еврейский манер, но Миша этого пока не понимал), или таки ещё голодный? - Не-е, - тянул Миша, - я ещё не завтракал. - Таки ми ещё тоже! - раскланивалась Валентина Борисовна. - Ми ждали вас! И когда все уже заканчивали завтрак, Миша смотрел, замерев, широко раскрытыми глазами в стол, и ложка с кашей висела где-то между его полураскрытым ртом и тарелкой. Он вертел и комбинировал запомненное, добавляя кое-что от себя, и получалось потрясающе, - лучше, чем «Тарзан»! - Мамалыга! - стонала тётя Нина, нянечка их группы, и тяжелый подзатыльник возвращал Мишу на родную землю. - Ты уже домучаешь эту вонючую кашу? Если быть честным, каша, действительно, казалась Мише вонючей, но, когда он задумывался, он этого не замечал. «Мамалыга». Так постепенно стали называть его все воспитательницы, а потом и многие дети. Летом Миша был в гостях у бабушки в городе Воронеже. Бабушка подарила Мише автомат, очень похожий на тот, что у папы на военной фотокарточке, и Миша гулял по двору, поглядывая на свою тень. Штаны, застёгивающиеся внизу, сразу под коленями, очень напоминали по очертаниям папины галифе, а руки свободно лежали на висящем на шее автомате. Смотришь на тень - вылитый солдат. А если учесть ползущего рядом щенка, то, может, даже и пограничник. - Слышь, ты! - подошла к его тени тень гораздо более длинная, но тоже красивая. - Ты кто? Тень принадлежала мальчишке выше и старше Миши и умевшему, как тут же выяснилось, далеко-далеко плевать через щель в верхних зубах. - Я Миша, - задрав голову и улыбнувшись, ответил Миша. - А ты евреев любишь? - ни к селу, ни к городу спросил мальчик, но видно было, что ему это важно. Миша стал думать. Что это такое, или кто такие евреи, Миша не знал. Тогда он прислушался к самому слову. Слово Мише не понравилось. - Нет, - сказал он, - не люблю. - А я их душу! - облегчённо признался мальчик. - Дай из автомата пострелять. Обрадованный таким единством взглядов, Миша охотно снял автомат, они постреляли, поаккомпанировали себе боевым пением без слов, как в кино, и дружески разошлись. А вечером, когда родители Пети и Оли пришли с работы и сидели во дворе за большим столом, Миша подошёл к ним похвастать автоматом и новостями. Олю и Олину маму автомат не заинтересовал, и поэтому Миша решил именно их порадовать своим открытием. - А я евреев не люблю! - хвастливо заявил он. - Это как же так! - смешно, по-воронежски расставляя ударения, спросила Оля. - Как же ты их не любишь, когда ты сам еврей? - Кто еврей? - оторопел Миша. - Да ты вот и еврей! - обидно усмехнулась Оля. - Ты с чего это взяла! - рассердился Миша. - И вообще - я ж тебя не обзываю. - Да с того и взяла, - правда, мама? Я и не обзывалась вовсе. Это ты так называешься, потому что у тебя папа еврей. - Папа еврей? - вид у Миши был раздавленный. - Да. И папа и даже мама! Правда, мама? Миша некоторое время потрясённо молчал, а потом, резко встряхнув головой, сказал, как отрезал: - Я тебе не верю! Я спрошу у бабушки. Но если даже они и евреи, я - все равно не еврей! Олина мама очень смеялась, и Оля смеялась тоже, и даже Петя с его папой (тоже, кстати, Петей) отвлеклись от автомата и похихикали. Мише был знаком этот смех. Так уже смеялись у них в группе, когда сестричка пришла делать прививки, а некоторым, в том числе и Мише, их уже сделали. Им повезло, в тот раз они с лёгким сердцем смеялись над теми, кому было страшно подставлять лопатку. И Миша смеялся... Вот и они - Оля, Петя и их родители, - им в этот раз повезло: они не евреи, они могут смеяться. А через месяц приехала Мишина мама забирать его домой. Она весь день стирала то, что Миша успел «выпачкать и перепачкать», как говорила бабушка. Она стирала во дворе, недалеко от колонки. Миша долго стеснялся, а потом подошёл к ней с мучавшим его вопросом. - Мам, слышь, мам! Что такое евреи? - Что? - рассеяно спросила мама и вытерла лоб. - Ну, евреи, - что это? - Евреи? Ты откуда это взял? - она стала выкручивать очередную вещь. - Ну... Евреи, это... это такие японцы. - И засмеялась. С тех пор уже грамотный Миша на вопрос, какой ты национальности, уверенно и безапелляционно отвечал: «Японский еврей». В детском саду Мишину память заметили. Во-первых, его стали использовать как опытного рассказчика. Во-вторых, он стал главным якобы горнистом (горн он просто прижимал к губам, а Клара Яковлевна стучала по клавишам пианино) и главным исполнителем патриотических стихов на утренниках. И в-третьих. Благодаря тому, что родители Миши, уходя в кино, оставляли его на попечение бабушки (не той, воронежской, а местной, маминой мамы), он наслушался одесско-еврейских песенок, которые та исполняла, изготовляя на дому так называемые «плечики», подшиваемые к женским платьям. И не только наслушался. Его память прочно вбила их в мозг вместе с интонациями, ужимками и причмокиванием бабушки. И вот это-то как раз очень нравилось Валентине Борисовне, тёте Нине и двум молоденьким практиканткам из педучилища. Мишу ставили в угол за какую-нибудь провинность, а выпускали только при условии исполнения чего-нибудь «вашего». Миша никогда не кочевряжился и охотно орал - слуха он был лишён начисто - эти немудрёные тексты, пытаясь повторять, естественно, и интонации, и ужимки. Спекулянты дело знают - Стары вещи продают. Ниткой дырки зашивают И за новые дают. А следом шло главное, что требовало высшего артистизма. А! А! А! - дыр-дыры. А! А! - дыр-дырыдыры... а! Слушатели хохотали и понимающе переглядывались. Кроме слов и событий, Миша запоминал запахи. Кто стоял возле застеклённой двери, ведущей прямо на улицу, и касался губами белой занавесочки, тот должен отчётливо помнить запах сырого дерева и мокрого стекла. Кто не помнит - завидуйте Мише, ибо никогда уже не будет той же улицы, той же квартиры, тех же разговоров и событий, и только запахи в точности повторятся, а именно в них и спрятаны ушедшие улицы, квартиры, разговоры и события. Из окна были видны ворота какого-то гаража или заводика, которые всегда перед праздниками декорировались одним и тем же панно: брусчатка Красной площади, Мавзолей, Спасская башня, салют. Ворота были как раз напротив Мишиных дверей, через дорогу. Миша любил стоять у двери, смотреть сквозь стекло на Красную площадь и представлять, как он идёт по этой площади, а навстречу - товарищ Сталин (в садике он был изображён на фоне Красной площади). Но Красная площадь раскрывалась на две половинки и, вместо товарища Сталина, из глубины выезжала зелёная трёхтонка, а половинки площади опять съезжались. Потом мимо громыхал трамвай, потом проезжала лошадь с телегой, потом - крик мальчишек: «Свадьба! Свадьба!» - и вереница «Побед» с гудками, а иногда даже и «ЗИМ»! Потом опять Красная площадь. Миша стоял весь в зелёных точечках, как пограничник, и сторожил Красную площадь и товарища Сталина. Чесалось - всё! Каждая зелёненькая точечка! Но Миша терпел. Радиоточка говорила и пела, чаще всего пела хором, и две песни Миша очень любил: «Что ты, Вася, приуныл?» и ещё одну песню, где были такие слова: «Чтоб увидала каждая мать счастье своих детей!» Ему было достаточно одного упоминания о детях, чтобы казалось, что песня касается лично его. А другие взрослые песни были просто скучными или даже глупыми. «Сильва, ты меня с ума сведёшь!» - и Миша представлял себе ступеньки бомбоубежища Пищевого техникума, - рядом с их домом - по которым нарядная Сильва сводит вниз певца во фраке. Или вот в песне «Расцвела сирень-черёмуха в саду» такие глупые слова: «лучше мы с тобой... ЗАСТРОИМСЯ в саду...». Мама Миши тоже часто произносит одну фразу в таком же точно смешном и непонятном духе: «Я не в кур сидела». Как будто её кто-то в этом подозревает! Миша стоял у самого стекла, и когда выдыхал воздух, вокруг его носа на стекле вырастали два больших туманных круга. Он рисовал на них пальцем, но круги быстро таяли, и рисунок исчезал вместе с ними. Он снова набирал полный нос запахов и снова выдыхал. И опять все запахи превращались в два туманных круга, и тогда старые рисунки счастливо проступали сквозь эти новые круги... Потому что в запахах хранится всё. Миша внюхивался в мир, причём не только в предметы, но и во времена года, в районы города, отдельно в улицы и отдельно в квартиры. Например, у бабушки в Воронеже у квартиры был свой запах и у самой бабушки тоже - и эти запахи не совпадали. И у Мишиной квартиры был свой общий запах, но каждый предмет в ней пах по-своему. Папина одежда - табачно-металлическая, книжная этажерка - душно-старая, мамин халат - поцелуйно-плакательный. Старый шкаф, у которого Мишу обычно ставили в угол, пах сухим деревом и старым лаком, и Мише нравилось стоять в углу, нюхать дверцу и разглядывать узоры, проделанные в ней шашелем. На этих узорах, так же, как и на обоях, при желании можно было увидеть бородатые или усатые рожи, женские профили, одноухого зайца и танк. Только на дверце, в отличие от обоев, все изображения были рельефными и по ним можно было водить пальцем, как бы самостоятельно рисуя. Прибавьте к этому музейный запах шкафа, и сразу станет ясно, что стоять именно в этом углу значительно интересней, чем просто у стены, где, хоть и висит какая-то картина, но всегда одинаковая и непонятная: какие-то люди лежат и стоят в лодках. Кроме того, внутри шкафа был праздничный нафталинный запах, и одна из ближайших задач Миши была забраться вовнутрь при первой же возможности, закрыться и нанюхаться вволю. Однажды Миша свалился с тахты на пол и крепко стукнулся затылком. Так в его коллекции появился ещё один запах. Миша решил, что так пахнет удар головой, но мама сказала, что это запах крови. Запах, в котором тоже - мно-о-ого чего прячется. Во время купания в садиковский банный день Миша вдруг обнаружил, что у мальчиков и девочек все устроено по-разному. Мир для Миши раскололся надвое: на тех, кто «с этим» и на тех, кто «без этого». Он стал пристальней присматриваться к взрослым и решать для себя, зависит ли это от возраста. Это что ж получается и у меня так же? А у бабушки? Это вот так, оказывается, определяют окончательно, кто он, а кто она? Миша вспомнил сына папиных знакомых, которого принял вначале за девочку: так он был одет и пострижен, но папа ему объяснил, как оно на самом деле, а Миша ещё спросил тогда: «А как ты узнал?», а папа рассмеялся и ответил: «Так его же зовут Петька»! А на самом деле вот как это определяется! Но тогда уж совсем непонятно, почему чашка - она, а стакан - он... Или там стул и табуретка, ну и много такого... Спрашивать он уже стеснялся. Посмотреть ещё раз и у кого-нибудь ещё было невозможно. Когда-то мама брала его с собой в баню, но это было давно, он ещё был маленький... Оставался только один выход: Муська. Но как к ней подойти с этим, он не знал. Это тебе не сон с поцелуями. Он долго обдумывал план действий, но, как только в мыслях доходил до самого главного, в груди всё обрывалось и бухалось в живот. В конце концов он решил так. Во время мёртвого часа, когда все уснут, а Валентина Борисовна, как всегда, побежит посмотреть, «вдруг что выбросили», а тётя Нина, как всегда, вздремнёт себе, - позвать Муську в уборную и сказать ей, что ему приснилось, что она ему всё показала. А там, будь что будет... А про Пройченку - ни слова! Дни шли за днями, уже почти неделя проскочила, а нужный случай не подворачивался. «Эх, была бы Галя на соседней кроватке, давно бы всё узнал!» - думал с досадой Миша, но Галя давно уехала с родителями в другой город, и приходилось ждать. Однажды всё совпало замечательно: и Валентина Борисовна убежала, и тётя Нина вздремнула, но... неожиданно заснул Миша. Проснулся он оттого, что тихо скрипнула дверь. Миша резко, как кошка открыл глаза и увидел спину выходящей за дверь Муськи, которая явно шла в уборную. Сердце Миши заколотилось, он быстренько соскользнул с кровати и, даже не надевая тапочек, босиком шмыгнул вслед за Муськой. Он так волновался, что даже забыл про свой стыд, свои кальсоны. Когда Миша вошёл в уборную, он увидел, что обознался. Со спущенными трусиками перед ним стояла Таня Ивлева, которую он каким-то сонным чудом перепутал с Муськой. У Тани всё уже было сделано, вода быстро журчала в унитазе, и она стала натягивать трусики на место. - Подожди! - осипшим голосом прошипел Миша, - подожди, дай посмотреть! - Хитренький! - лукаво сказала Таня и окончательно натянула трусики. - Ну что тебе жалко? - заныл Миша. - Хитренький - опять улыбнулась она. - Сначала сам покажи! -Что? - не понял Миша. - Что- что? А вот то! Сам покажи, тогда я покажу. Миша совсем смутился. Такого поворота дел он от Тани Ивлевой не ожидал: это ж Таня, не Муська всё-таки. Но решаться надо было. - Хорошо, - сказал Миша, - показываю. Он быстро вынул из ширинки всё необходимое и быстро спрятал обратно. Ему показалось, что Таня не только не видела, что он показал, но даже не очень и смотрела. Она спустила трусики и, отвернув голову, стала смотреть в окно. Миша стоял, смотрел на эту бессмысленную складочку с ямочкой на самом верху, такой же, как у Тани на левой щеке, и ничего не понимал. - Тань, - разочарованно сказал он, - чем же вы по-маленькому делаете? Таня молча встала на цыпочки, растопырила коленки, пальчиками раздвинула складочку, и взору Миши открылся крошечный пупырышек. - И всё?! - изумлённо спросил Миша. Таня молча кивнула. - Посмотрите на них!!! - раздался позади Миши жуткий крик, от которого оба они подскочили. - Вы чем здесь, мерзавцы, занимаетесь! Ах вы, паршивцы гнусные! Нет, вы все посмотрите на них! Тётя Нина стояла в дверях, твёрдо расставив ноги, а по обе стороны от неё стали протискиваться головы детей их группы. Таня стала поспешно натягивать трусики, но было уже поздно: все всё видели. Она заплакала и сквозь слёзы принялась повторять: «Это не я, это не я, это не я...» Тётя Нина крупно шагнула в уборную, и Миша обеими руками быстро прикрыл уши. - Это не я! - завопил он вслед за Таней. -Что ты ухи свои лопоухие закрыл! - орала тётя Нина. - Тебя не за ухи, тебя за другое место надо! Голову он мне открутит. Я сама тебе эти самые твои откручу, Мойша паршивый! Это тебя тоже папочка научил? - Нет, - рыдал Миша, - это всё Генка! Пройченко! Это всё Генка!.. И Муська! - вдруг зачем-то добавил он и зарыдал ещё громче. Тетя Нина взяла орущую Таню за руку и потащила из уборной. - Такая приличная мама, а что ты вытворяешь? С кем ты связалась! Они же всему научат! Вот мама придёт, Валентина Борисовна ей всё расскажет... И Миша остался в уборной один, со своими рыданиями, своими открытиями, со своими белыми ненавистными кальсонами. Как хорошо, когда у садика есть свой большой двор. А лучше - двор-сад. Конечно, летом это, как говорила мама, райский уголок, но и зимой даже игра на верандах - потрясающее удовольствие. А у Мишиного садика был именно такой большой двор-сад. Иногда, когда они плохо себя вели, их строили парами и пускали ходить строем вокруг клумбы, чем и ограничивали их гуляние на текущий день. Когда же претензий не было, можно было свободно распоряжаться пространством веранды и прилегающей к ней зоны. При этом строго запрещалось: а) есть снег; б) драться сосульками; в) держать снег в карманах; д) приносить снег в группы. Поэтому понятно, что именно дети старались делать больше всего. Алина Георгиевна вывела их во двор, никого не оставив наказанным в группе. - Чего я знаю! - заговорщицки подъехал к Мише Игорь Долгов, когда Миша по суеверной привычке осторожно трогал снег на ступеньках. - Ну? - насторожённо сказал Миша. - Лучше всякой сосульки! - Врёшь! - равнодушно предположил он. - Честное Ленинское - честное Сталинское! - Ну? - Идём, покажу. Игорь отвёл Мишу в противоположный угол веранды и показал на зелёную трубу ограждения: - Вот здесь. - Что - здесь? - Вот он, он и он, - Игорь пальцем ткнул в каждого из стоящих мальчиков, - уже пробовали! Знаешь, как вкусно! - Угу! - закивали все трое. - Славка ещё летом, - стал объяснять Игорь и кивнул на Славку, - пролил здесь клубничный сироп. Помнишь, всем в блюдца наливали? - Нет, - сказал Миша. - Эх ты! А вот он пролил. Сироп растёкся, а зимой замёрз. Славка лизнул и давай нас звать. Вкуснотища! Ну, а мы - тебя. Славка говорит, нам с тобой помириться надо, и мы станем, как кровные братья. Видел, сколько у меня было крови! И тебя за ухо оттаскали. Так что, можешь лизнуть - и мы в мире. Лизать что-либо, даже если на это пролита еда, мама строго запрещала. Но сироп!.. Было бы это варенье, или , например, повидло, или даже обыкновенный вкусный сок, - Миша бы сказал: «Мне нельзя!», - и ушёл бы обратно. Но сироп!.. Это таинственное вещество, которое тетки в грязных передниках вливают в газированную воду и быстренько размешивают кручёной ложечкой, и получается нечеловечески вкусно. И всегда - вместе с газ водой, и никогда - отдельно. Как же должно быть вкусно, когда отдельно. Да ещё клубничный! Да ещё замороженный! И Миша, кивнув, решительно спросил: «Где?» Четыре указательных пальца ткнули в заиндевевшую трубу в одно и то же место. Миша присел, далеко вперёд высунул язык и стал медленно приближать его к указанному месту. Когда между Языком и трубой оставалось миллиметра четыре, Миша скосил глаза и осторожно лизнул... вернее, попытался лизнуть. Но произошло непонятное. Мише показалось, что если сюда что-то и пролили, то явно не сироп, а какой-то суперклей. Кончик языка прилип намертво. Как в волшебной сказке. Миша подождал секунду-другую и опять потянул язык обратно. Труба не пускала. Он опять скосил глаза. Четыре физиономии, увидев, что, наконец, свершилось, изобразили искренний восторг. - Обманули дурака на четыре кулака! - весело начали скандировать они. - Обманули, обманули, обманули дурака! Миша уже чуть было не произнёс магическую формулу: «А я вот сейчас расскажу», - но тут же с болью обнаружилось, что произносить-то и нечем. Ликованию Игоря не было границ. Прыгая вокруг Миши, он стал изображать танцы дикарей из «Тарзана» и исполнять свою любимую песенку о том, кто по верёвочке бежит. Миша опять зажмурился и резко дёрнул голову назад. Сначала стало солоно во рту, а потом запекло кончик языка. Миша сплюнул, кровь закапала на заснеженный пол веранды. - Кровные братья, кровные братья! - веселился Игорь, но его друзья уже перепугались. - Снег, снег приложи! На вот, ну! - стали совать ему в руки и в лицо снежные горсти. Он сначала отмахивался и молча вытирал слёзы, а потом сам испугался и запихал снежок в рот. - Чем это вы тут занимаетесь, граждане товарищи? - опять неожиданно и опять из-за спины раздался голос Алины Георгиевны. - А Мамалыга снег на железе лизал, и у него язык прилепился! - радостно доложил Игорь. - Миша! - испугалась Алина Георгиевна, - быстро покажи язык! Увидав во рту Миши красный снег, она распрямилась и кликнула тётю Нину: - Побудьте с ними, я сейчас! И побежала с Мишей в медпункт. Ничего страшного не оказалось. Ему помочили рот марганцовкой, чем-то ещё мазали и разрешили обойтись без полдника и без ужина. - Зачем ты это сделал? - спрашивала воспитательница, когда они возвращались обратно. - Он сказал, там сиро-о-оп!.. - ябедничал Миша. - Он так спица-а-а-ально... - Где? - не поняла она. - На пери-и-илах. Это он спица-а-ально! За то, что я ему голову разби-и-ил. Он сказал «кровавые братья»... - Какой ужас! - пробормотала Алина Георгиевна. - И набрались же откуда-то такой ерунды! - И, обращаясь к Мише: - Так это Игорь тебя научил? - И-и-игорь! - заябедничал Миша. Притихший Игорь ждал на веранде наказания, но наказания не случилось. - Игорь, - обратилась к нему, как бы между прочим, Алина Георгиевна, - тебе нравятся сказки, которые рассказывает нам Миша? - Да-а, - насторожённо сказал Игорь, но про кино больше. Я про шпиков кино люблю - он про них страшно рассказывает. Да. А что? - Ну, а если бы он так и не отлепил язык, чем бы он это рассказывал? - Отлепил бы, - махнул рукой Игорь. - Весна пришла бы - отлепил бы. Или из чайника горячим чаем полить - отлепил бы! - С сахаром! - подсказал Славка. - Скажи ещё - с сиропом! - строго глянула на него Алина Георгиевна. - Нет, братцы. Каждый ваш язык - это драгоценность. Никто из зверей не умеет так говорить, как вы! - И мой? - спросил Игорь. - И твой, - сказала она. - Когда глупости не говорит. Я ведь знаю, за что тебя толкнул Миша. Только не понимаю, зачем ты это сказал. Игорь насупил брови и отвернулся. - Не люблю я их! - забасил он. - Кого это, их? - Да ивреев этих! - За что ж ты их не любишь? - с явным интересом спросила Алина Георгиевна. - Хитрые они все! И противные. Любого спросите. - Значит, и я - хитрая и противная? - Вы?! Так вы ж не иврейка! - Еврейка, представь себе. - Не-е-ет! - улыбаясь, с явным видом умника, которого не так просто разыграть, протянул Игорь. - Какая же вы иврейка, вы - воспита-а-ательница! - Эх вы, глупые вы дурачки! - потрепала она шапки Игоря и Миши. - Ни одного умного дурачка на всю группу. Бросьте эти глупости - евреи не евреи, русские не русские. Хороший человек - вот что главное. И ещё: вот мне все языки жалко, любому языку больно, а Мишин язык жальче всех. - Почему-у? - обиделся Игорь. - Потому, что у него... – она хитро прищурилась, - Ну, он же про шпиков страшнее всех рассказывает! Ох уж этот язык. И чего только не называют этим словом! Мишино воображение играло злые или смешные шутки с этими самыми языками. Миша слушал речь взрослых, пересыпанную всякими там фразеологизмами, и часто просто диву давался. «Прикуси язык!» - резко говорил папа, и Миша, чувствуя иносказательность, всё же пробовал это сделать буквально: ведь зачем-то так говорят! Пробовал, конечно, не до большой боли, но всё-таки... Однажды во время такого эксперимента он упал и уже не ПРИ, а ПРОкусил язык. Ему зашивали рану, и он ещё долго ходил, ощущая узелок нитки во рту. «С веточкой на языке», - говорили домашние. «Язык до Киева доведёт», слышал Миша и представлял себе немецкого языка, которого берут наши в фильме «Звезда», и который бредёт впереди красноармейцев в сторону города Киева. «Держи язык за зубами». Миша пробует добросовестно выполнить это требование и тут же начинает ощущать, что языка слишком много. Он весь не хочет умещаться за зубами, ему тесно, он заполняет весь рот и лезет в межзубные щели. Ведь только что он и так был за зубами, но, как только Миша концентрирует на этом внимание, его анатомия начинает чудить. Владение языком, то есть в смысле - речь, было для Миши почему-то гораздо важнее, чем для других. Тут Алина Георгиевна в чём-то очень права. Миша не только умел рассказывать, но и очень придирчиво слушал. Он рано стал проговаривать «трудные» звуки, и любой картавящий или шепелявящий из сверстников вызывал у него небольшое раздражение. Исключение, как уже говорилось, он делал для Муси Дворецкой: так свистеть он и сам давно хотел научиться. Услышав любую взрослую «неправильность», он стремительно бросался её исправлять, чем, в свою очередь, вызывал раздражение взрослых. Бабушка, которая пела ему одесско-еврейские песни, ну та - с «плечиками», уродовала язык немилосердно. «Намазать тебе кусочек хлеб с маслом?» - спрашивала она. «Хлеба! Кусочек хлебА надо говорить!» – «Слышишь, я видела твоего папу идти по улице домой - так он нёс нового ремня! - отвечала, не растерявшись, бабушка. - Не хочешь кусочек хлеб с маслом, так тебе будет нового ремня!» Родители требовали называть её «бабуня». Та другая бабушка, из Воронежа, но тоже «бабуня», говорила, наоборот, какими-то книжными словами. «Миша, ты уж не серчай-то!» - или: «Опёнки нынче больно хороши!» Мише казалось, что это звучит ужасно фальшиво. Ни в его семье, ни в садике никто не говорил: «Этот мальчик больно хорош», говорили просто, без штучек: «Этот мальчик - хороший» или там «очень хороший» , а то «больно» какое-то. Вступать в дискуссии с воспитательницами Миша не торопился: жизненный опыт что-нибудь да значил. Однако воспитательские «коммуниЗЬМ», «перЕспектива», «ложить», «кофэ» и многое тому подобное он мазохистски складывал в свою кунсткамеру. Иногда он просто не понимал, может, это она так шутит: «Все ша! Слушайте сюда, я сказала!..» И он на всякий случай улыбался своей знаменитой неуверенной улыбкой, для которой персонал садика всегда находил более яркие и выразительные эпитеты. Миша помнил тембр голоса и манеру говорить всех своих знакомых и изредка играл так: любую фразу мысленно приспосабливал в уста кого-либо из них и почти явственно слышал, как именно он её произносит. А потом другому. А потом следующему. Его мучили неправильные ударения и искажённые слова, как мучают музыкальный слух фальшивые ноты. Его «трудяга-работяга» язык рос с ним вместе, вместе с ним падал и ударялся, покрывался рубцами и крепко, намертво прилипал к морозным родным перилам. Так крепко, что без крови не оторвёшь. В понедельник Валентина Борисовна рассадила всех детей в полукруг, как при чтении книжек, и объявила, что сегодня будут похороны нашего любимого Сталина, и как все должны себя в связи с этим вести. - Вас построят в зале, - тыкала она указательным пальцем почему-то именно в Мишину сторону, - и вы будете ждать, когда начнутся гудки. Когда будут гудки, - она зафиксировала палец вертикально, - остановится в нашей стране всё: и заводы, и фабрики, и турбины, и машины, и пешеходы... «И ручеёк возле Сталина на Соборке?» - подумал Миша. - «И реки, и часы, и самолёты», закрутилось дальше в его мозгу, но он тряхнул головой и снова сосредоточился. - И вы, вы слышите, и вы! - палец снова указал на Мишу, -должны стоять, не шелохнувшись! До тех пор, пока не смолкнут гудки, не смейте даже пальчиком пошевельнуть! «Пошевелить» и «шевельнуть» перепутала», - автоматически отметил Миша и оглянулся на портрет Сталина. Сталин чуточку улыбался и смотрел прямо на Мишу. Когда всех собрали в зале и расставили вдоль стен, Мишина старшая группа оказалась прямо напротив младшей. Справа на стене был большой портрет вождя на Красной площади, за спиной окна, а в ноги сзади больно упирался стульчик, но Миша терпел, потому что все так стояли и все терпели. От ёлочных веток на большом портрете Сталина пахло Новым годом, а от чёрного банта на обыкновенном портрете, который висел рядом с портретом Ленина, - почему-то уксусом. Миша ждал начала гудков, смотрел на два портрета перед собой и думал, кто главнее, Ленин или Сталин. Он вообще, как и другие дети в группе, постоянно чувствовал иерархию во всём. А правда, шницеля главнее картошек? А правда, что главное женское имя - Таня? «Ну почему?» - изумлялась мама. - «А мужское?» - саркастически вопрошала она. - Александр! - безапелляционно ответствовал Миша. Главный цвет - красный, главный поэт - Пушкин, главное животное - собака, главный фрукт - яблоко... Что главнее, глаза или губы? Для сходства, - конечно, губы. Губы главнее всего! Главный город - Москва. Главнее Ленинграда. Военные главнее штатских. Учителя главнее воспитательниц. Илья Муромец главнее Иван-царевича. Лётчики главнее моряков, моряки - главнее пехоты. Конечно, Сталин главнее Ленина. Во-первых, Сталин - военный, с усами, с погонами, а Ленин - вообще лысый. А во-вторых, Сталин молодой, а Ленин уже старый и умер давно, Миши ещё на свете не было, и даже папа только через два месяца родился. Сталин главнее всех-всех. Королей, царей, богатырей, большевиков, меньшевиков, главнее самых главных на земле... Но тут начались гудки, и Миша мгновенно сосредоточился на самой главной сейчас мысли: «Не пошевельнуть пальчиком!» Именно на пальцах он сосредоточил всё своё внимание, и пальцы стали тяжёлыми и как бы чужими. Гудки были длинными и печальными, и Миша стал представлять, что станки и поезда, троллейбусы и грузовики, «Победы» и пешеходы замерли, как его пальцы. Потом он стал думать о том, что случится, если он всё-таки пошевелит пальцем, и гудки сделались как бы неслышными, исчезло шмыганье носов, покашливание, и в этой давящей тишине Миша встретился со строгим взглядом Сталина, и Сталин был недоволен, как будто он догадывался об этих неправильных Мишиных мыслях. Вдруг резкий стук воскресил гудки и другие звуки. Девочка из младшей группы, стоящая как раз напротив Миши, потеряв равновесие или просто от легкомыслия, с треском уселась на подпиравший её ноги стульчик и весело рассмеялась. Раздался звонкий хлопок подзатыльника, и рёв потерпевшей заглушил траурные гудки. Однажды на «смитнике» Миша сделал важное открытие. Оказывается, с мухами можно сражаться и более совершенным, чем мухобойка, оружием и не использовать при этом ни яд, ни западню. Казалось бы, простая резинка от трусов, а сколько страстей таит она, врезаясь в кожу на животе и оставляя рубчатый след. Там, внутри себя, эта резинка содержит массу других, тоненьких резинок, которые можно, если удачно захватить , вытащить на белый свет в довольно длинном виде, пока не оборвётся. Так вот, если взять эту тонкую резинку, встать у помойного бака и замереть, то мухи не догадаются, что ты живой и что ты вышел на охоту. Они, как ни в чём ни бывало, будут садиться на бак, на стену и даже на тебя, что-то рассматривать, что-то жрать или тщательно мыть лапы, голову и крылья. Тут важно, чтобы она не села на что-нибудь мягкое, помидор, например, потому что может брызнуть в лицо охотнику. Итак, на довольно большом расстоянии растягивается резинка, левая рука ближе к мухе, правая, как у лучника - возле самого плеча, прицел... Прицел - и выстрел! Если не промазать, - муха, как подкошенная, сваливается тебе под ноги! Зелёные, эти, павлинообразные, глупы и неповоротливы, красивы и самодовольны. Их сбить легко, а потому жалко и неинтересно. Серые же, очень даже большие, проворны и стремительны. Спортивны даже, можно сказать. Кажется иногда, что стоит промазать, и они уж тебя не пощадят: разорвут к чёрту! Солнце, горячие стенки бака, тёплая, шершавая стена забора, жужжащие мухи, гниющие помидоры, долгая одинокая охота, азарт, неожиданное появление мамы, смущение и испуг, умывание под краном во дворе, разговор о боли и убийстве, снова двор (с запрещением охоты), найденный презерватив, принятый за воздушный шарик, надувание оного, появление мамы, умывание под краном, оплеуха и «получение по губам», запах хлорки и туалета, тёплый вечер, воскресенье... Щемящая, немыслимая пора далёкого Мишиного детства, куда до слез потом будет хотеться вернуться из тяжкой эмиграции во Взрослость, в которую Миша так рвался и где, как это ни странно, все оказалось чужим, враждебным, так до конца и не принявшем его. Вернуться в Детство, в котором были и слезы, и солнце, и которого нет больше нигде. Может быть, только в запахах, ибо запахи хранят всё. В этом году Миша уезжал к бабушке поступать там в школу. Он обходил свои детские владения и еще не знал, что это он так прощается, что прикосновениями к предметам пытается сохранить свои привычные, свои детские, свои рвущиеся навсегда связи. Но сквозь непонятную тревогу, сквозь еще не осознаваемую тоску уже понимал, что в его жизни наступает новый период, а в старом останутся и Таня Ивлева, и Нолик, останется Берия, а, может, и сам товарищ Сталин. Что придёт день, и даже Валентину Борисовну он будет вспоминать с грустью. Он оставлял рыбий жир, ревматизм, зелёный бульон и генеральщика из ресторана. И он вдруг резко, почти физически, почувствовал эти страх и боль, как тогда, когда отрывал свой язык от перил родной веранды. Здесь он навсегда оставался Мамалыгой, жидёнышем и негодяем, а там – в этом огромном, бесконечном и неизвестном там - он ещё не был никем... Через много лет он еще раз отчетливо вспомнит это прощание, когда навсегда уезжая из страны, он так же будет с кровью отдираться от родного своего языка, от старых, ненавистных, любимых родных перил. Миша оглянулся и, убедившись, что никто на него не смотрит, быстро и осторожно прикоснулся языком к тому месту трубы, где остались, наверное, засохшие капельки его крови. Но если бы кто-нибудь всё же посмотрел в его сторону, то будь он даже Алиной Георгиевной, он ничего бы не понял, а подумал, наверное, что Миша просто поцеловал перила. (Уже вечер, пора уходить домой, скоро за ним придут родители)… Может, на прощанье? – дурачок... |
||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Вернуться к списку произведений | ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
