|
Светлана Аксенова-Штейнгруд
ПОЮЩИЕ ПАЛЬЦЫ ЕВГЕНИЯ
ШЕНЕДЕРОВИЧА
 "Евгений,
у тебя не руки, а поющие птицы - они не опускаются на клавиши, они летают".
Так сказала ему эта женщина, воспитательница детского сада после концерта,
который он устроил по просьбе соседей на своей съемной иерусалимской
квартире. И среди сотен восторженных комплиментов, которые Евгений Михайлович
Шендерович слышал за пятьдесят лет работы от прославленных композиторов,
певцов, музыкантов, этот почему-то особенно дорог. Как и благодарная тишина в
комнате, где умудрились разместиться эти люди (19 взрослых и 21 ребенок -
сосчитала внучка Юля.) Одна из женщин во время концерта вышла на кухню, чтобы
поплакать - так на нее подействовала музыка. Что еще удивительно: когда он
репетирует, соседи не возмущаются - мол, шумно, а собираются под открытыми
окнами и слушают.
Мы сидим с Евгением Шендеровичем и его женой Сусанной в этой квартире, что
находится "на отшибе", в иерусалимском районе "Ир-ганим." Последний дом на
улице, из окна - вид на обросший травой обрыв, по которому сбегают огоньки
первых цветов. Но день по-зимнему холодный, ветер за окном - сумасшедший, он
бесчинствует и воет, как стая волков. А нам тепло - от чая и разговора, и
вслед за хозяевами я погружаюсь в "колодец памяти" (по точному определению
Катаева). Слышала, видела Шендеровича - и в концертных залах Москвы, и в
Израиле.
Во фраке, удивительно изящный, подтянутый, длинный, худой - таким описал
Сервантес, а вслед за ним нарисовал Пикассо Дон-Кихота. Но израильтянка,
пожалуй, определила еще точнее - он похож на птицу, точнее, на журавля - с
длинными руками-крыльями, с музыкальными, чуткими, нервными пальцами, которые
с такой моцартовской легкостью парят над клавишами, словно не прикасаясь к
ним, извлекают звуки, которые хочется назвать волшебными (если бы не стало
затертым до банальности это определение).
Евгений Михайлович Шендерович рассказывает замечательно - эмоционально, живо.
И я представляю Ростов-на-Дону, музыкальную, талантливую еврейскую семью, где
один дядя- виолончелист и теоретик музыки, другой - певец, третий - поэт.
Виолончелист брал маленького Женю в кинотеатр, там немые фильмы озвучивал
симфонический оркестр. Певец, возвращаясь с гастролей, сажал мальчика за
инструмент и просил играть с листа, без подготовки, что-нибудь сложное,
например, увертюру Бетховена "Эгмонт". А дядя-поэт часами читал наизусть
стихи.
Дома постоянно пели, приходил в гости дядя-бухгалтер (не музыкант!), который
мог спеть на память всего "Князя Игоря". В три с половиной года, еще не зная
нот, Женя приходил к соседям, они ставили на стул стопку книг, сажали мальчика
и слушали, как он подбирает мелодии из опер. Вскоре отец купил пианино - с
чудесным звуком и очень красивое (королевский заказ фирмы "Беккер",
предназначенный в былое время для дворцов).
В те послереволюционные годы масса прекрасных инструментов попадала в
комиссионные магазины и стоили они недорого. Женя беспрерывно болел, поэтому
до семи лет его не отдавали в музыкальную школу.
Но он все равно играл, обожал это делать, и родители пригласили на дом
частного педагога. Если Михаил Григорьевич Итин задавал выучить 5 пьес, он
выучивал 12, причем без труда, схватывал моментально. Это были странные
занятия: учитель
восторженно слушал игру маленького ученика, сажал его на колени и целовал.
Родители, люди умные и сдержанные, решили прекратить уроки.
Совсем недавно у Евгения Михайловича Шендеровича вышла в Иерусалиме книга "С
певцом на концертной эстраде". В предисловии к ней он пишет, что посвятил
своей профессии любовь и жизнь. Вот именно в такой последовательности: вначале
- любовь, без которой жизнь бессмыслена и пуста. Его жизнь, его воспоминания
освещены этой любовью - к профессии, к музыке, к людям, с которыми
посчастливилось дружить и работать. Один из них - первый педагог в музыкальной
школе Яков Владимирович Друскин, в 78 году написавший "Дорогому Евгению
Михайловичу Шендеровичу (когда-то Жене)- самому талантливому ученику моего
класса за сорок лет педагогической работы". Это было время, когда "Чайковского
нельзя было исполнять,- вспоминает Евгений Михайлович,- как "певца
разлагающегося дворянства", Шопена - как "мелкобуржуазного хлюпика",
Рахманинова – как "изменника родины, уехавшего за границу". Из классиков
разрешался Бетховен, поскольку у него были "революционные тенденции" и
Мусоргский, как "создатель народных драм". На зачетах я должен был играть
пьесу Дешевова "Рельсы": сплошное бум-бум -бум! Или Мосолова - "Завод". И мой
умный учитель нашел выход из положения, посадил меня на произведения Грига,
которого никто
не ругал и не запрещал. Уже в школе я увлекся аккомпанементом, мне даже
доверяли аккомпанировать педагогам. Руки справлялись со всем, поэтому Друскин
давал фантастически трудные вещи, которые и студенты консерватории редко
играют".
Пропустим музыкальное училище, куда Шендеровича без экзаменов приняли сразу на
два факультета - фортепианный и композиторский. (Уже писал музыку). И учебу в
Ленинградской консерватории, куда он поступил в 38 году и где занимался у
знаменитого профессора Хальфина. Остановимся только на некоторых деталях, без
которых газетная скороговорка совсем лишится аромата времени: "Мне очень
повезло - я жил в общежитии в городе Пушкине (бывшее Царское село). Мы туда
попали
благодаря Ивану Васильевичу Ершову, драматическому тенору, певцу
фантастического дарования, партнеру Шаляпина по спектаклям. У него была в
Пушкине дача, несколько корпусов. И самый большой корпус Ершов подарил
консерватории. В нем мы жили полтора года. Представляете атмосферу? Рядом -
лицей и памятник Пушкину, Екатерининский и Александровский парки.
Это была такая светлая пора! Гуляли по аллеям и читали Пушкина наизусть.
Правда, на дорогу уходило очень много времени - поездом, автобусом, трамваем.
Но это не очень мешало. Еще учась в консерватории, я стал работать
профессионально: аккомпанировал и солировал в бесконечных концертах. В конце
первого курса сыграл на экзамене "Чакону" Баха. Услышал, как, пробиваясь
сквозь аплодисменты, хорошо поставленный голос кричал: «Браво!" Я поклонился и
сел - все продолжалось. Наконец, узнал голос Ершова. После концерта знаменитый
певец - в сером костюме, с орденом Ленина на груди, встал на колени перед
первокурсником. Это было Бог знает что, хотелось провалиться сквозь землю от
волнения и чувства неловкости".
В самом начале войны Евгений Шендерович, студент третьего курса консерватории
чуть не погиб. Когда немцы подходили к Ленинграду, он записался в армию
народного ополчения. Вместе с другим студентом написал музыку и слова "Марша
народного ополчения". Их выстроили и сказали: "Кто хочет без подготовки идти в
бой - направо. Кто считает, что ему нужно две недели подучиться - налево".
Женя был болен, еле стоял на ногах, но, разумеется, счел своим долгом пойти
направо. Парень, стоявший рядом, случайно прикоснулся к нему и закричал: « Я
чуть не
обжегся, ты жутко горячий". Измерили температуру - сорок!
Отвезли в госпиталь, вместе с другим больным, Даниилом Шафраном, который стал
потом знаменитым виолончелистом. А все остальные студенты консерватории,
которые встали направо, на следующий день были убиты фашистами на Пулковских и
Синявинских высотах. Они не успели сделать ни одного выстрела...
"Это были гениальные ребята, самые лучшие. Меня спас случай. Или судьба.
Вскоре вместе с консерваторией я оказался в Ташкенте. Занимался в классе у
знаменитого педагога Леонида Владимировича Николаева (у него учились в разное
время Шостакович, Софроницкий, Серебряков.) В Ташкент попали, в конце концов,
и мои родители. Мы страшно голодали. Папа был человеком невероятной честности,
беспредельной, с такой нельзя выжить. Он приходил за мамой на работу, где в
столовой давали суп, и отказывался от предлагаемой порции, потому что считал,
что ему не полагалось (он не работал). Папа умер от голода и похоронен в
Ташкенте".
Вскоре в консерватории организовали вокально-инструментальный ансамбль.
Непонятно, когда и как они успевали учиться – большую часть времени разъезжали
- по семь-девять концертов в день, 1500 - за все время! Они выступали в
воинских частях, госпиталях, на стройках. Шендерович сочинял песни (и стихи, и
музыку) был одновременно концертмейстером и музыкальным руководителем.
Уставали, валились с ног, давали концерты на улицах, в машинах и даже
санитарном поезде. Тонули, горели, смеялись, плакали, - все было. И любовь,
пронесенная сквозь
жизнь, началась там. На второй год существования ансамбля к ним пришла
альтистка Сусанна Сапожникова - курносая старшеклассница с голубыми глазами и
пышной косой. После войны, вернувшись в Ленинград, они поженились.
По тому, что и как человек вспоминает, можно многое понять в нем. Евгений
Михайлович вспоминает людей - и они все предстают уникальными, удивительными;
вспоминает эпизоды – и даже в самых трагических из них - то состояние, о
котором
Пушкин написал: "Духовной жаждою томим". Эта духовность, несколько старомодная
интеллигентность, проявляемая даже в бытовых мелочах, свойственна сегодня,
увы, единицам. Вот какие эпизоды выхватывает его память из времени войны: "Это
было
в Алма-Ате, в доме Красной армии. Сидели, отдыхали. Я играл на память "Пиковую
даму". Дошел до сцены в спальне графини. И вдруг потрясающей красоты голос на
французском языке запел эту арию. С нами - шок! Не понимали, откуда льется
этот голос! Потом увидели уборщицу с тряпкой. Она шла между рядами и пела.
Оказалось, это известная оперная певица. Пошла работать уборщицей за хлебную
карточку".
Закончилась война. Вернулись в Ленинград. Уже через 20 минут после знакомства
с директором Ленинградской филармонии Шендерович получил литерный паек,
зарплату, освобождение от армии. Это был его подарок Сусанне к свадьбе. "Но
четыре года работы солистом и концертмейстером одновременно довели меня до
болезни:
постоянные гастроли (из-за карточной системы мы даже хлеба не могли купить в
других городах), слишком частые концерты: так как любой репертуар я мог играть
сходу, без предварительных репетиций, от солистов и приглашений на концерты не
было отбоя. Когда сообщил директору филармонии, что собираюсь перейти в
консерваторию, он ответил: "Через мой труп!" Но у меня начался инфильтрат
легкого, и врач дал справку, что мне категорически запрещены поездки".
Шендерович с триумфом выдерживает конкурс в консерватории и начинает работать
концертмейстером, а позднее и педагогом.
Он весь поглощен творчеством, любимой работой. Евгений Михайлович подготовил
целую плеяду певцов, принесших мировую славу советскому вокальному искусству.
Достаточно назвать только несколько имен, чтобы стало понятно, о солистах
какого уровня идет речь: Валерий Малышев, Мария Биешу, Бэла Руденко,
Алибек Днишев и, наконец, самые любимые - Евгений Нестеренко и Елена
Образцова. Спустя много лет после начала их совместной работы в Ленинградской
консерватории, всемирно известная певица на гастролях в Израиле снова
выступала вместе с Евгением Шендеровичем и взволнованно благодарила своего
первого
учителя и концертмейстера. Такие же теплые взаимоотношения - не только
творческие, но и человеческие (что гораздо реже) он сохранил со всеми
учениками и коллегами, с которыми его сталкивала судьба. И даже о
несправедливостях и безобразиях Евгений Михайлович говорит без озлобления. Не
потому что смирился со злом, напротив, зная, как оно заразительно, Шендерович
категорически не желает, не позволяет себе набраться этой заразы. И потому -
надежно защищен от нее. А обида копилась, да еще какая! Он вел класс
концертмейстерского мастерства. Работал в консерватории не только в качестве
концертмейстера, но и педагога, однако только в 68 году получил должность
доцента. А еще позднее - в 86 году, уже в московской консерватории - звание
профессора. Все это должно было быть лет на 20 раньше, если бы не пятая
графа...
Он готовил лучших солистов, приезжал с ними в Москву, на отборочные туры для
международных конкурсов. В жюри - цвет Большого театра и Ленинградской
консерватории - Барсова, Долуханова, Свешников, Лемешев, Козловский, Рейзен.
После каждого прослушивания их неизменные восторги: "Это потрясающе, это
великолепно!" Евгений Михайлович говорит с грустной улыбкой: "Если бы каждый
из комплиментов, которые я получал, превратить в кирпич, можно было бы
построить из них огромный собственный дом. И каждый раз я летал на крыльях от
счастья, а потом получал ушат холодной воды. На очередном заграничном
международном конкурсе мои певцы становились лауреатами, но уезжали на эти
конкурсы с концертмейстерами, не имевшими к ним ни малейшего отношения. А мне
говорили "спасибо" и покупали билет до Ленинграда. На международные сольные
конкурсы -
как исполнителя, меня тоже не пускали. Вот тут я ощутил свое еврейство!". Это
продолжалось до 61 года, когда его впервые выпустили на международный конкурс
в Болгарию. И - словно рельсы покатились. Вместе со своими солистами
Шендерович объездил весь мир: Италия, Англия, Франция, Германия, Финляндия,
Швеция, Япония, Америка, Венгрия и так далее. 21 раз(!) вместе с певцами
привозили они с международных конкурсов звания лауреатов.
1978 год, двухсотлетие прославленной "Ла Скалы", на празднование которого
получили приглашения самые знаменитые певцы мира, и среди них - два советских:
Образцова и Нестеренко.
Один из величайших дирижеров, главный дирижер "Ла Скала" Абадо сказал, что в
Италии есть прекрасные аккомпаниаторы и Нестеренко не обязательно вызывать
Шендеровича: лишняя трата денег. Но Нестеренко настоял на своем. Перед
концертом они переодевались в артистических - там, где переодевались Карузо,
Шаляпин, Верди, Тосканини. "Невозможно передать волнение, которое меня
охватило!" Потом они еще трижды приезжали с Нестеренко в Италию, в том числе -
на фестиваль Мусоргского: "Едем из аэропорта и видим афиши о фестивале,
расклеенные по всему городу. Узнаем, что в муниципалитете Милана поставлен
вопрос о присвоении имени Мусоргского одной из улиц города. Тогда Нестеренко
покупает пленку, и мы щелкаем друг друга - на фоне фестивальных афиш. Женя
сказал: "Вернемся, положу фотографии на стол Демичеву. Пусть видит, как в
Италии отмечают юбилей русского композитора".
На таких конкурсах только вокалистов удостаивают званий лауреатов, им вручают
дипломы и премии. Аккомпаниаторы, в лучшем случае, выслушивают комплименты.
Хотя работа аккомпаниатора, по единодушному мнению специалистов, требует от
пианиста не меньшего, если не большего мастерства, чем сольные выступления.
Однако так принято. Но Евгению Шендеровичу, в нарушение установленных правил,
во многих странах вручали дипломы. В Испании, где председатель жюри в каждом
антракте
подходил к Шендеровичу с неизменным: "Пианисто фантастико", Евгений Михайлович
получил диплом Чести. А концерт в Чикаго - в огромном зале Эванстонского
университета! Шостакович - почетный доктор этого университета, и все первое
отделение концерта они с Нестеренко исполняли его произведения. Долго не
смолкали аплодисменты, и тогда Шендерович взял ноты сюиты, поднял их вверх -
весь зал встал, две с половиной тысячи человек...
Дмитрий Дмитриевич Шостакович! Воспоминания Евгения Михайловича о творческой
дружбе с этим гениальным композитором и удивительным человеком достойны
отдельной книги. Нам придется ограничиться несколькими эпизодами. Их
знакомство началось перед войной: "Я был первокурсником, сидел в буфете, пил
чай. Вдруг подходит студент: " Женя Шендерович? Вас просит в класс Дмитрий
Дмитриевич Шостакович". "Вы ошиблись,- говорю,- я не имею чести быть с ним
знакомым". "Нет, не ошибся,- именно Вас, поскольку Вы свободно читаете с
листа". Я не пошел, а побежал. Надо знать Шостаковича! Это был человек
невероятной
деликатности и доброжелательности. "Очень приятно, что Вы к нам пришли,-
обратился ко мне Дмитрий Дмитриевич,- мой студент написал струнный квартет, а
у нас нет штатного квартета. Давайте сыграем его партитуру на фортепьяно, в 4
руки".
Представьте, я вместе с Шостаковичем, в 4 руки играю, да еще сразу с листа!
Сердце было даже не в пятках, а где-то за пределами, меня трясло, но - сыграл.
А он: "Прекрасно, это мы с Вами исполним на зачете".
Гениям прощают многое, очень многое, в том числе - отстраненную холодность
небожителя - от людей, их каждодневных мелочных забот. В Шостаковиче Евгения
Михайловича поражало прямо противоположное качество: необыкновенная
внимательность к людям: " Я второго такого чуткого, деликатного человека в
жизни не встречал. Он был словно бы совершенно без кожи, все людские беды и
тревоги воспринимал обнаженными нервами. Один мой знакомый, музыкант, в 38
году обратился к Шостаковичу, как к депутату Верховного Совета РСФСР по поводу
квартиры. Шостакович помог. Прошло больше 20-ти лет. Однажды он пришел
на концерт Шостаковича. Тот его увидел, подошел и спросил, будто они только
вчера расстались: " Как у вас дела с квартирой?". Дочь Михоэлса была замужем
за учеником Дмитрия Дмитриевича, композитором Вайнбергом. Когда Михоэлса
убили, они очень переживали, но в больницу с сердечным приступом попал
Шостакович. Услышав об автокатастрофе, он сказал: "Соломона Михайловича уже
нет, а я еще хожу". Представляете, фразочка!"
В 61 году Шендерович прилетел из Болгарии, где целый месяц вместе с певцами
был на международном конкурсе. "Попал, наконец, домой - счастье невероятное!
Утром мы должны были поехать на дачу. Когда Сусанна побежала в магазин, я
спал. Разбудил телефонный звонок. Секретарь Союза композиторов спросила, не
смогу ли я через 15 минут быть в гостинице "Москва". Дело в том, что должны
были пройти 2 концерта московских композиторов - утром и вечером. Одно
отделение концерта принадлежало Шостаковичу, второе - остальным. А у Дмитрия
Дмитриевича разболелась рука, и он попросил узнать, не смогу ли я сыграть
вместо него.
(У Дмитрия Дмитриевича прогрессировала тяжелейшая неизлечимая болезнь:
недостаток кальция, руки болели, ломались) Я вскочил, как ошпаренный - одной
рукой мылся, другой брился, одновременно натягивал концертный костюм и жевал
бутерброд. Когда Сусанна вошла, она не могла понять, что случилось. Я побежал
(слава Богу, жил от этой гостиницы недалеко). Оттуда мы поехали с Шостаковичем
в рафике и репетировали "глазами": он показывал ноты, объяснял. Приехали - и
сразу на сцену. Шостакович сказал: "Я хочу начать концерт с благодарности
Евгению
Михайловичу Шендеровичу, который согласился сыграть за меня". А вечером был
самый ответственный концерт, после него на сцену поднялся Шостакович: "Вы из
рояля такие тембры достаете! Спасибо Вам огромное!" И сделал дарственную
надпись
на нотах своих "Испанских песен". Затем они встречались по другим поводам:
Шендерович - автор многих обработок арий оркестровых партий для фортепиано.
Когда арии звучат в концертном исполнении, под аккомпанемент фортепьяно, без
таких обработок мучаются и певцы, и пианисты. К Евгению Михайловичу до сих пор
обращаются его бывшие ученики, певцы, живущие сейчас во многих странах и
просят прислать им эти обработки.
Занимаясь этой уникальной работой, которой нет аналогов, он приезжал
советоваться к Шостаковичу. "Каждый раз, когда я приходил к нему, Дмитрий
Дмитриевич извинялся за то, что не может повесить мое пальто, так как рука не
слушается. В кабинете у него было 2 рояля, огромный бюст Бетховена, на стенах
- многочисленные дипломы. И больше ничего. Посмотрев обработки, он сказал: «Вы
такой мастер фортепианной фактуры, все так замечательно сделано, что никакие
советы Вам не нужны".
В начале 74 года Шостакович написал Сюиту на 11 стихотворений Микеланджело.
Первое исполнение доверил певцу Евгению Нестеренко и пианисту Евгению
Шендеровичу. "Это была честь великая. Нестеренко уже жил в Москве, приходилось
тайком вырываться на день-два из консерватории, договариваясь с учениками, что
дополнительно отдам им эти часы. Эта произведение - чрезвычайно сложное, по
всем параметрам. Музыкальный язык Шостаковича ближе к инструментальному, чем к
вокальному.
Написано в ансамблевом жанре: соло рояля, соло вокала, потом - одновременно
голос и рояль. Когда мы с Нестеренко работали над произведением Свиридова на
слова Бернса, Свиридов сказал: "Я писал не аккомпанемент, а дуэт для голоса и
фортепьяно".
В этом же духе был написана и сюита Шостаковича. Первая часть цикла называлась
"Истина", а десятая - "Смерть". Нас поразило, что первые полстраницы и в
первой, и в десятой – абсолютно одинаковая музыка. Что Шостакович имел в виду?
Что истина есть смерть или смерть есть истина? А как спросить? Из него слова
не вытянешь! Никаких концепций, наукообразных объяснений он не
выносил! Отвечал: "Все у меня в музыке есть!" Я при встрече все же робко задал
вопрос: "Скажите, я должен десятый номер сыграть так же, как первый или
чуть-чуть иначе?" Дмитрий Дмитриевич ответил: « Абсолютно одинаково!"
Тут к рассказу мужа присоединяется Сусанна. Она приносит из другой комнаты
сюиту Шостаковича и читает слова Микеланджело (в переводе Абрама Эфроса) "Но
дабы рок потом мое служенье изгнать из Вашей памяти не мог, я оставляю сердце
Вам в залог..." И добавляет: "Шостакович посвятил эту сюиту жене - Ирине
Антоновне.
Там такие разделы - Творчество, Любовь, Гнев, Смерть, Бессмертие.
Когда он писал это сочинение, то уже знал, что смертельно болен (у него был
рак легкого). О его болезни знали только он, жена и лечащий врач. Понимая, что
ему осталось совсем недолго жить, Дмитрий Дмитриевич написал реквием себе
самому".
"Когда Шостакович приехал в Ленинград на репетицию своего 15 квартета,-
продолжает рассказ Евгений Михайлович, - я сказал ему, что мне очень трудно
вырываться из консерватории и попросил поговорить с нашим ректором по
телефону, чтобы меня официально отпускали на репетиции с Нестеренко. Женя не
мог ко
мне приезжать, он сломал ногу и был в гипсе. Шостакович сказал: "Спасибо, что
напомнили, обязательно поговорю". Часа через полтора после репетиции я пришел
домой. Он уже звонил дважды, а я когда зашел, позвонил в третий раз: "Евгений
Михайлович! Я обо всем договорился. Вы официально можете уезжать из
консерватории, в музфонде Вам будут выдавать командировки, брать билеты". Я
изумился: "Когда это Вы успели?" Представляете, смертельно больной человек (я
не знал этого) - и такое внимание, такая реакция на малейшую просьбу! Наконец,
премьера. Он переживал каждую ноту, дергался, шевелил губами. Что происходило
в зале - не передать! Это был триумф, преклонение перед его гением. Дмитрий
Дмитриевич уже не в состоянии был подняться на сцену, и мы с Нестеренко сошли
к нему и стояли втроем под нескончаемые овации. Поздно вечером он позвонил
домой и говорил такие прекрасные слова в мой адрес, что
обыкновенная скромность не позволяет их воспроизвести. Он знал все - как людей
сажают, гноят в лагерях, уничтожают. И по трагической музыке его можно
составить летопись этого периода советской жизни. Когда репетировал его музыку
Ленинградский квартет имени Глазунова, скрипач спросил: "Почему Вы не
пишете красивые мелодии?" Шостакович молча сел за рояль и сыграл импровизацию
такой красоты и гармонии, что все обалдели. А потом сказал: «Сейчас нельзя
такую музыку писать". Я без слез не могу вспоминать о Шостаковиче. Когда шли
репетиции
его тринадцатой симфонии на стихи Евтушенко, где первая часть - "Бабий яр",
один певец сказал: "У нас нет антисемитизма в стране, зачем все это?"
Шостакович резко ответил: "Есть!"
После премьеры я пошутил, что хор из сорока антисемитов пел "Бабий яр".
Вскоре "ансамбль века" (так Шостакович называл творческий союз Нестеренко и
Шендеровича) получил от него новое произведение для первого исполнения -
музыку на 4 стихотворения капитана Лебядкина из "Бесов" Достоевского: "Очень
странное,
сатирическое сочинение, безумно трудное и для голоса, и для рояля. Последняя
наша творческая работа с Дмитрием Дмитриевичем..."
У Шендеровичей - два сына. Старший физик, младший программист. В 89 году
старший уехал с семьей в Израиль, поселился в Араде, преподает физику в
Тихоне. Они полтора года переписывались. Младший сын с семьей тоже хотел
уехать, но сказал,
что если родители решат остаться, он их не бросит. Каждый из нас знает, как
это трудно - упаковать в чемоданы прошлое, целую жизнь, с ее радостями и
печалями, расстаться со всем, что любишь- учениками, коллегами, друзьями,
московской
консерваторией, которая долгие годы славилась самым высоким в мире музыкальным
образованием. Правда, в Москве почти никого не осталось: многие, слишком
многие разъехались, разлетелись по белу свету. Но все равно... Что тут
объяснять. Они
собрались и уехали с семьей младшего сына. Вначале поселились в Араде, у
старшего:" Я не знаю, что произошло, но как-то сразу принял эту землю и этот
город. Сел на скамейку, под пальмами, под неправдоподобно синим небом и решил,
что ничего другого не надо. Но старшая внучка засмеялась: "Здесь никаких
культурных заведений, кроме матнаса, так что быстро заскучаешь".
Вскоре они переехали в Иерусалим. Его приняли с радостью - и в Тель-авивской,
и в Иерусалимской музыкальных Академиях.
Еще бы, концертмейстер, педагог с мировым именем, среди документов -
характеристики Шостаковича, Свиридова, Нестеренко... Даже отсутствие иврита не
помешало: большинство его учеников – из бывшего Союза, они и сабрам переводят.
Специально для Шендеровича в тель-авивской Академии открыли курс русской
музыки,
а в иерусалимской - первый в истории Израиля класс аккомпанемента. Любителям
музыки известны сочинения композитора Евгения Шендеровича - романсы на стихи
Пушкина, Лермонтова, других поэтов, фортепианные произведения, концертные
обработки русских народных песен. В Израиле - все глубже и сильнее звучит в
его вещах еврейская тема, словно восходит из глубины души, где, затаившись,
ожидала своего часа. Его сольные концерты и выступления с певцами пользуются
успехом и у репатриантов, и у коренных израильтян. А на совместную с актрисой
Диной Тумаркиной литературно-музыкальную композицию собирается русскоязычная
публика, поскольку стихи русских и зарубежных поэтов звучат в композиции
по-русски. В этой прекрасной программе, которая заслуживает отдельного
разговора,
есть вещь пронзительная: скрипичная пьеса еврейского композитора Блоха "Баал
Шем" в фортепианной обработке Шендеровича.
Лет двадцать тому назад по Ленинградскому телевидению шла передача "Руки
Рахманинова". Снимали руки Шендеровича, предварительно загримировав их, но его
студенты все равно узнали эти руки. Сижу рядом, разговариваю, исподтишка
рассматриваю их - тонкие, длинные пальцы, как это и должно быть у музыканта.
Но когда смотришь на них из зала во время концерта, охватывает странное, почти
мистическое чувство - они кажутся такими немыслимо, нечеловечески длинными,
каких не бывает в жизни. Но в искусстве, если оно настоящее, беспредельность
любви сильнее пределов жизни.
|