|
Пролог.
Зал украшен огромными лозунгами: "Искусство принадлежит народу", "Искусство
должно быть понятно народу", "Любите книгу - источник знаний", "Всем лучшим во
мне я обязан книгам", "Из всех искусств важнейшим для нас является кино". На
сцене трибуна и русский хор. Вдоль закрытого занавеса протянута красная лента.
ХОР: (поёт)
Родина,
Мои родные края,
Родина,
Весна и песня моя.
Гордою судьбою, светлою мечтою
Мы навеки связаны с тобой!
Да будет над страною
Небо голубое
И рассветный луч золотой!
(Ноты: 1,
2.)
Выходит Ведущий (он же хормейстер) и, аплодируя, вынуждает аплодисменты из зала.
ВЕДУЩИЙ: Прошу приветствовать наш замечательный русский народный хор! Этой
песней Серафима Туликова мы открываем торжественный концерт, посвященный
10-летию издания парижским издательством ИМКА - ПРЕСС романа Владимира Войновича
"Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина" и приход его к
советскому читателю через Самиздат.
ХОР:
Родина,
Тебе я славу пою,
Родина,
Я верю в мудрость твою.
Вое твои дороги,
Все твои тревога
Я делю с тобой, земля моя!
Дай мне любое дело,
Чтобы сердце пело,
Верь мне как тебе вера я!
ВЕДУЩИЙ:(аплодируя) Мы решили широко отпраздновать этот славный юбилей в нашем
Доме Культуры. Сегодня всё здесь напоминает о замечательных предвоенных временах
и тяжелом времени начала Великой Отечественной войны, являющихся историческим
фоном замечательной эпопеи Владимира Войновича. А теперь - внимание! Наш главный
сюрприз: сам автор Владимир Николаевич Войнович любезно согласился принять
участие в наших торжествах и прибыл на наш концерт! Поприветствуем товарища
Войновича! На сцену выходит актёр Иванов. Аплодисменты сменяются хохотом и
свистом из зала. Крики: Это же Иванов! Враньё! Где же Войнович?!
ИВАНОВ: Тише, товарищи! Вы правы, я актёр Иванов, а не писатель Войнович. Но
ведь это такие пустяки! Вспомните, как торжественно в своё время был объявлен
неизбежный приход коммунизма. А кто пришёл? Всего лишь развитой социализм. Но мы
же не возмущаемся. Мы все понимаем, что развитой социализм лишь временно
исполняет обязанности обещанного коммунизма. Значит мы с вами живём, товарищи,
во ВРИО-коммунистическом обществе.
ХОР:
Слава борцам, что за правду сражались,
Знамя свободы высоко несли.
Партии нашей они помогали
Из буржуазной дали.
В годы кошмаров и жертв сталинизма
Жил наш народ в кабале.
Правда Войновича, свет солженизма
Нам засияли во мгле.
(Ноты: 1,
2.)
ИВАНОВ: Театр оказал мне честь, избрав меня посредством вполне демократической
процедуры прямого тайного голосования ВРИО-Войновичем.
ВЕДУЩИЙ: Поприветствуем товарища Войновича!
ХОР:
Под солнцем Родины мы крепнем год от рода,
Хоть делу Сталина мы больше не верны.
Зовёт на подвиги советские народы
Коммунистическая партия страны.
ИВАНОВ: Поступила записка из зала: "Где настоящим Войнович?"
ВЕДУЩИЙ: Подпись есть?
ИВАНОВ: Нет, но...
ВЕДУЩИЙ: Слишком дорого, товарищи, обошлись анонимки нашему народу. Мы - не
бюрократы. Отныне в нашем ВРИО-правовом обществе мы их рассматривать не будем.
Это позиция, товарищи. Она у нас принципиальная. Переходим к следующей позиции
нашего торжества. Из программок вы знаете, что выручка от спектакля пойдёт на
создание ВРИО-памятника нашему выдающемуся соотечественнику. А ВРИО-модель
памятника нами уже создана. Её-то мы сейчас и откроем.
ИВАНОВ: Поступила ещё одна записка: "Жив ли Войнович?"
ВЕДУЩИЙ: Подписана?
ИВАНОВ: Подписана.
ВЕДУЩИЙ: Домашний адрес указан?
ИВАНОВ: Указан.
ВЕДУЩИЙ: А место работы?
ИВАНОВ: Нет.
ВЕДУЩИЙ: Приравнивается к анонимкам и рассмотрению не подлежит. Да и какая
разница? Замечательным достижением нашей ВРИО-демократии является уникальная
практика установки памятников живым людям и уничтожения мёртвым. (В зал)
Товарищи, не мешайте работать. Порядок оформления записок на сцену вывешен в
фойе и известен всем. Итак, продолжим. Передаю слово первому секретарю Союза
наших дорогих писателей СССР Владимиру Васильевичу Карпову, любезно
согласившемуся своим выступлением поддержать наше, так сказать, открытие.
(Аплодирует).
Выходит актёр Петров.
ПЕТРОВ: Прошу прощения у уважаемой публики, но у товарища Карпова много куда
более важных дел, поэтому театр избрал меня, артиста Петрова, временно исполнить
здесь его обязанности,(Выходит на трибуну). Товарищи! Подводя итоги за отчётный
период истории, не могу сказать, что писатели из вверенного мне Союза порадовали
читателей книгами такой масштабности, как "Война и мир", "Тихий Дон" и что-то им
подобное. Но все же за это короткое время опубликованы книги, привлёкшие
всеобщее внимание читателей не только нашей страны, но и за ее пределами.
Вспомните книги Распутина, Рыбакова, Дудинцева, Астафьева, Айтматова, Белова,
Евтушенко, Исаева, Вознесенского, а также Владимира Высоцкого, Бориса
Пастернака, Анны Ахматовой, Даниила Хармса, Андрея Платонова, Василия Гроссмана,
Евгения Замятина, Владимира Набокова, Владислава Ходасевича, как и наших
замечательных нобелевских лауреатов, по ошибке изгнанных за пределы Отечества,
Иосифа Бродского и Александра Солженицына, издание произведений которых с
некоторых пор взяло на себя парижское издательство ИМКА-ПРЕСС, временно
исполняющее обязанности издательства "Советский Писатель". Сюда же можно отнести
и знаменитый сатирический роман-эпопею известного во всём мире нашего писателя
Владимира Войновича, также изгнанного по ошибке. Эти книги написаны не на
вдохновенном взлёте обновлений, движущая их энергия - против времен сталинских:
издевательств над народом и социализмом. Но им не откажешь и в предвидении
наступивших ныне перемен. И все они работает на перестройку!
ХОР:
Под солнцем Родины ми крепнем год от года,
Мы ускорению и гласности верны.
Зовёт на подвиги советские народы
Коммунистическая пария страны!
ПЕТРОВ: Не могу не сказать о нашем отношении к истории, вопросу, будоражащему
умы и сердца всех советских людей. Нам нужна правда обо всём, правда полная и не
только горькая, но мобилизующая, делающая человека сильным. Какова судьба
народа, такова должна быть и правда истории! Но кое-кто хотел бы перечеркнуть
всё прошлое однозначным черным крестом. Негоже, товарищи, нам повторять свои же
ошибки. У нас есть уже позорный опыт рапповского периода, когда Толстого и
Пушкина... или ждановского периода, когда Ахматову и Зощенко... или брежневского
периода, когда Солженицына, Бродского и Войновича хотели выбросить на свалку
истории. Ещё вчера мы говорили, что в их произведениях анализ, аргументы и факты
почти отсутствуют, все усилия направлены на политическую компрометацию, и вся их
болтовня, товарищи - это находка для шпионов, если только сами они не глубоко
окопавшиеся шпионы и дети шпионов. Но сегодня не то, что было вчера. Сегодня мы
уже можем отчасти понять, например, нашего дорогого изгнанника, полностью
реабилитированного антисоветчика Войновича - он так воспитан, такое у него
нутро, но пока ещё никак нельзя понять наши редакции, которые готовы печатать
такие произведения, театры, готовые ставить эти рецидивы трижды проклятого уже
нашего пережитка!
ХОР:
Под солнцем Родины мы крепнем год от года.
Мы светлой памяти Бухарина верны.
Зовёт на подвиги советские народы
Коммунистическая партия страны.
ПЕТРОВ: Если с этим не бороться, беда дойдёт до крупных провалов, прежде всего в
идейно-воспитательной работе. А что мы видим?
Органы печати разошлись по групповым лагерям и ведут настоящую
междоусобную войну за власть над читателями, за обладание талантливыми
произведениями, гоняются за популярностью, обнаруживают зависть, групповщину и
другие пороки, вплоть до националистических проявлений. История с романом
Войновича тому пример. Все наши органы печати в период застоя объединились в
одну большую группу и отказались его печатать, признав аполитичным. Как все мы
понимаем, аполитичное произведение никак не может быть высокохудожественным. Вот
мы и выставили Войновича за пределы Союза вместе со всеми его графоманскими
рукописями. А там, за пределами, своя групповщина. Нашлась группа издательств,
которая возьми да и напечатай Войновича, не приняв во внимание наши разгромные
внутренние рецензии (которых, впрочем, мы на руки тогда не выдавали) и нелестные
производственные характеристики. В результате этой борьбы мы вынуждены теперь
признать издательство ИМКА-ПРЕСС» как и нью-йоркское издательство имени Чехова
временно исполняющими обязанности издательства "Советский Писатель". Это нам
ничего не стоит. Но где нам теперь, когда резко подешевела нефть на мировом
рынке, взять валюту, чтобы купить у парижского издательства права на издание
советского автора? Неужели перепечатывать из Самиздата?
На это нельзя закрывать глаза, товарищи и ВРИО-товарищей,
потому что такая политика противопоставления группы советских издательств всем
группам зарубежных приносят огромный вред объединению литературных сил,
выполнению главных задач, то есть публикации в нашей стране наиболее талантливых
советских и наших зарубежных авторов. Главное, чтобы народ не предъявлял всем
нам претензий завтра таких же, как мы предъявляем предшественникам сегодня.
Хватит испытывать доброту, покладистость и терпение народа периодическими
революционными перестройками! Сегодня уже действительно последний шанс. В общем,
мы должны сделать всё, чтобы не опозориться перед нашим народом, всем
человечеством и историей!
ХОР:
Под солнцем Родины мы крепнем год от года,
Мы делу Ленина и Карпова верны.
Зовёт на подвиги советские народы
Коммунистическая партия страны!
Ведущий вручает Иванову и Петрову огромные ножницы, они перерезают ленточку,
занавес открывается. На сцене конструкция, дающая возможность быстрых перемен:
легко превращающаяся из государственной или колхозной конторы в избу Нюры. Над
сценой большой репродуктор.
I.
В центре Нюрина изба. На переднем плане сбоку - политзанятие.
ГОЛОСА ИЗ ХОРА:
- Стоял обыкновенный, жаркий, как бывает в это время года, день.
(У избы появляется Нюра.)
- Летом в хорошую погоду политзанятия проходили обычно не в помещении, а на
опушке небольшой рощицы в стороне от городка.
- Все колхозники были заняты на полевых работах, а Нюра Беляшова, которая
служила на почте, прямого отношения к колхозу не имела и была в тот день
выходная, копалась на своем огороде - окучивала картошку.
- Бойцы расположились на небольшой лужайке вокруг широкого пня, на котором сидел
старший политрук Ярцев.
ЯРЦЕВ: ...говоря о заслугах нашей партии в деле создания непобедимой Красной
Армии и её успехах в деле морально-политического воспитания её личного состава,
нельзя не сказать о великом организаторе тех побед, которые мы имеем. Я говорю о
товарище Сталине, как говорил товарищ Киров.
Появляется Чонкин.
ЧОНКИН: Товарищ старший политрук, разрешите присутствовать.
ЯРЦЕВ: Вы уж извините, товарищ Чонкин, что мы начали занятие, не дождавшись вас.
Садитесь.
ГОЛОС ИЗ ХОРА: Было так жарко, что, пройдя три ряда из конца в конец огорода,
Нюра совсем уморилась.
ЯРЦЕВ: Я должен сказать вам, как сказал товарищ Киров, что это действительно
полный, действительно всегранный последователь, продолжатель того, что нам
оставил великий основатель нашей партии, которого мы потеряли вот уже 17 лет
тому назад...
ГОЛОС ИЗ ХОРА: Рядом с Чонкиным, глядя на него насмешливыми голубыми глазами,
сидел его заклятый враг Самушкин. (Самушкин покуривает, прячась от политрука).
ЯРЦЕВ: Трудно представить себе фигуру гиганта, каким является Сталин...
ГОЛОС ИЗ ХОРА: Этот Самушкин никогда не упускал случая, чтобы устроить Чонкину
какую-нибудь пакость: в столовой смешивал сахар с солью, в казарме ночью
связывал вместе брюки и гимнастерку к Чонкин из-за этого опаздывал на
построение...
ЯРЦЕВ: За последние годы, с того момента, как мы работаем без Ленина, как
говорил товарищ Киров, мы не знаем ни одного поворота в нашей работе, ни одного
сколько-нибудь крупного начинания, лозунга, направления в нашей политике,
автором которого бы был не товарищ Сталин, а кто-нибудь другой...
ГОЛОСА ИЗ ХОРА:
(мужские) - А однажды он устроил Чонкину "велосипед" - вложил спящему между
пальцев ног клочки бумаги и поджог.
(женские) - Платье на спине и под мышками взмокло и, подсыхая, становилось белым
и жестким от соли. Пот затекал в глаза...
ЯРЦЕВ: Вся основная работа проходит по указаниям, по инициативе и под
руководством товарища Сталина. Самые большие вопросы международной политики
решаются по его указанию, и не только эти большие вопросы, но и, казалось бы,
третьестепенные, и даже десятистепенные вопросы волнуют его, если они касаются
рабочих и крестьян и, говорит товарищ Киров, всех трудящихся нашей страны.
Самушкин кидает окурок за шиворот Чонкину. Тот дергается и машет руками.
У вас вопрос, товарищ Чонкин? Я вас слушаю. (Чонкин встает) Что же вы молчите?
ЧОНКИН: Не готов, товарищ старший политрук.
ЯРЦЕВ: Зачем же вы тогда поднимали руку?
ЧОНКИН: Я не поднимал, товарищ старший политрук, я жука доставал. Мне Самушкин
бросил за шею жука.
ЯРЦЕВ: Жука? Вы что, товарищ Чонкин, пришли сода заниматься, или жуков ловить?
Мы с вами изучаем очень важную тему: "Моральный облик бойца Красной Армии". Вы,
товарищ Чонкин, по политподготовке отстаёте от большинства других бойцов,
которые на политзанятиях внимательно слушают руководителя...
(мужские) - одиночество наложило особый отпечаток на Нюрину жизнь. Взять
хотя бы ее отношения со скотиной. (появляется актёр в роли кабана Борьки, играет
с Нюрой) Кабана Борьку Нюра около двух лет назад взяла в колхозе маленьким
трёхдневным поросёнком, рассчитывая его со временем зарезать. А поросеночек
попался чахленький, много болел...
ЯРЦЕВ: ...А ведь не за горами инспекторская проверка. С чем вы к ней придете?
Поэтому, между прочим, и дисциплина у вас хромает. Вот вам пример, как слабая
политическая подготовка ведет к прямому нарушению воинской дисциплины. Садитесь,
товарищ Чонкин.
(женские) - Нюра за ним ухаживала, как за ребенком. Кормила из соски молоком,
клала на живот грелку, купала в корыте с мылом, повязывала платочком и
укладывала с собой а постель.
ЯРЦЕВ: Я должен сказать, подчеркнул товарищ Киров, что это относится не только к
строительству социализма в целом, но и к отдельным вопросам нашей работы.
Например, если взять вопросы обороны нашей страны, то надо со всей силой
подчеркнуть, что всеми нашими успехами, о которых я говорил... то есть "я" - это
Киров. Нет, сам--то я старший политрук Ярцев. Киров убит врагами народа. Но в
цитате Киров говорит "я", значит, "я" - не я... Всеми нашими успехами, о которых
я - не я - говорил, мы целиком и полностью обязаны товарищу Сталину (вытирает
пот).
Нюра вытирает пот.
(мужские) - В общем, выходила кабанчика, а когда он подрос, не решилась
зарезать. Так он и жил у неё вместо собаки, худой, грязный, носился
по двору, гонял кур, провожал Нюру, когда она шла на почту. А уж визгу-то было и
радости, когда она возвращалась...
ЯРЦЕВ: Могучая воля, колоссальный организаторский талант этого человека,
обеспечивает партии своевременное проведение больших исторических поворотов,
связанных с победоносным строительством социализма.
Самушкин знаками подзывает Чонкина.
ЧОНКИН: (шепотом) Чего тебе?
САМУШКИН: Да ты не бойся. Ты знаешь, что у Сталина было две жены?
ЧОНКИН: Да ну тебя.
САМУШКИН: Верно тебе говорю. Две жены.
ЯРЦЕВ: ... Возьмите лозунги товарища Сталина "Сделать колхозника зажиточным",
"Сделать колхозы большевистскими"...
ЧОНКИН: Хватит болтать.
САМУШКИН: Не веришь, спроси у старшего политрука.
ЧОНКИН: Да зачем мне это нужно?
ЯРЦЕВ: ...овладеть техникой", шесть исторических условий товарища Сталина - всё,
что направляют строительство социализма на данной стадии нашей работы, исходит
от этого человека и всё, что нами завоёвано, достигнуто на основании его
указаний, сказал товарищ Киров.
САМУШКИН: Спроси, будь другом. Я спросил бы, но мне неудобно. Я в прошлый раз
задавал много вопросов.
(женские) - Нюра остановилась, чтобы поправить выбившиеся из-под косынки волосы
и посмотреть на солнце - скоро ли там обед.
ЯРЦЕВ: Товарищ Чонкин, как прикажете истолковать ваш выразительный жест? Может
быть, вы опять беретесь с жуком?
ЧОНКИН: Вопрос, товарищ старший политрук.
ЯРЦЕВ: Пожалуйста.
(мужские) - Солнца она не увидела.
ЧОНКИН: А правда...
ХОР: Большая железная птица, заслонив собой солнце и вообще всё небо...
ЧОНКИН: ...что у товарища Сталина...
ХОР: ...падала прямо на Нюру.
ЧОНКИН: ...было две жены?
НЮРА: А-а-а!...
- одновременно.
ЯРЦЕВ: Что-о-о?! ...
2.
По сцене мечутся люди, шум, крики, смех. Все столпились на переднем плане. В
глубине сцена "воспитания" Чонкина. Слышны многократно повторяемые команды
"Ложись! "Отставить".
НЮРА: Ой, бабы, пропустите! Ой, мужики, пропустите!..
ПЛЕЧЕВОЙ: Ты гляди, Нюрка, живая. А я думал, тебе уже всё. Я ведь эроплан первый
заметил. Я тут у бугра сено косил, когда гляжу: летит. И в аккурат, Нюрка, на
твою крышу, на трубу прямо. Ну, думаю, сейчас он её счешет.
КУРЗОВ: Ох, и брешешь ты, Плечевой.
ПЛЕЧЕВОЙ: Брешет собака. А ты свою варежку закрой и не раскрывай, пока я тебе не
дам разрешения. Понял? Не то я тебе на язык наступлю. Эроплан, Нюрка, от твоей
трубы прошёл вот на вершок максима, а минима и того меньше. А если б он твою
трубу зачепил, так мы бы тебя завтра уже обмывали. Я бы не пошёл, а Колька
Курзов пошёл бы. Он до женского тела любопытный. Его прошлый год в Долгове три
дня в милиции продержали за то, что он в женскую баню залез и под лавкой сидел.
ТАЙКА: Да вы гляньте, бабы, на лётчика-то. А? Кожанка - чистый хром. Да ещё со
складками. Для их, видать, хрома не жалеют. Складки-складки-и...
КУРЗОВ: А ты когда увидел, что самолёт за трубу зачепится, испужался, ай нет?
НИНКА: Это не хром, а шевро.
ТАЙКА: Ой, не могу! Какое ж шевро?!
ПЛЕЧЕВОЙ: А чего мне пужаться? Эроплан не мой и труба не моя. Кабы моя была,
может, спужался бы.
ТАЙКА: Шевро-то с пупырышками.
НИНКА: И это с пупырышками.
ПЛЕЧЕВОЙ: ( стучит по крылу) Чудно, а я думал, он весь из железа.
КУРЗОВ: Кабы из железа, его бы мотор в высоту не поднял.
ТАЙКА: А где ж тут пупыршки?
НИНКА: А ты пошшупай - увидишь.
ПЛЕЧЕВОЙ: А вон Гладышев идет, его спроси. Эй, Кузьма!
ТАЙКА: Я бы пошшупала, да он наверно щекотки боится.
ГЛАДЫШЕВ: В высоту поднимает не мотор, а подъёмная сила.
ХОР (женщины): Лётчик смутился, покраснел, потому что не знал, как на это всё
реагировать.
ХОР (мужчины):
Его спас председатель Голубев!
ГОЛОСА ИЗ ХОРА:
- который подъехал к месту происшествия.
- Как на грех, дела в колхозе шли плохо. То есть не так, чтобы очень плохо,
можно было бы даже сказать - хорошо, но с каждым годом
всё хуже и хуже.
- Поначалу, когда от каждой избы всё стаскивали в одну кучу, оно выглядело
внушительно, и хозяйствовать над этим было приятно, а
потом кое-кто спохватился и пошёл тащить обратно, хотя обратно-то не
давали.
- Председатель все время ждал, что вот приедет какая-нибудь
инспекция или ревизия и тогда он получит за всё и сполна.
- Но пока что всё обходилось. Из района приезжали иногда разные ревизоры,
инспекторы и инструкторы, пили вместе с ним водку,
закусывали салом и яйцами, подписывали командировочные удостоверения и уезжали
подобру-поздорову.
- Председатель даже перестал их бояться, но будучи от природы
человеком неглупым, понимал, что вечно так продолжаться не может
и что нагрянет когда-нибудь Высшая наиответственнейшая инспекция
и скажет своё последнее слово.
- Поэтому, узнав, что за околицей, возле дома Нюры Беляшовой
приземлился самолёт, Голубев ничуть не удивился. Он понял, его час
расплаты настал и приготовился встретить его мужественно и достойно.
- Он пожевал чаю, чтобы хоть немного убить запах, сел в двуколку и поехал
навстречу своей судьбе. (Голубев идёт к лётчику, протянув руку.)
ГОЛУБЕВ: Голубев, Иван Тимофеевич.
ЛЕТЧИК: Лейтенант Мелешко.
ГОЛУБЕВ: (в сторону) Ага. А сам майор. А то и полковник. (лейтенанту) Очень
приятно. Чем могу служить?
ЛЁТЧИК: Да я и сам не знаю. У меня маслопровод лопнул и мотор заклинило.
Пришлось вот сесть на вынужденную.
ГОЛУБЕВ: По заданию?
ЛЁТЧИК: Какое задание? Я вам говорю, мотор заклинило.
ГОЛУБЕВ: Эх - ма... Вам надо бы не здесь садиться, а возле Старо-Клюквина. Там
колхоз передовой...
ЛЁТЧИК: Когда садишься на вынужденную, выбирать не приходится. Увидел - поле не
засеяно, и прижался.
ГОЛУБЕВ: Травопольной системы придерживаемся, потому и не засеяно. Может, хотите
осмотреть поля или проверить документацию. Прошу в контору.
ЛЁТЧИК: Да зачем мне ваша контора! А там телефон есть?
ГОЛУБЕВ: Чего ж сразу звонить? Вы бы сперва посмотрели что к чему,
с народом бы поговорили.
ЛЁТЧИК: Послушайте, что вы мне голову морочите? Зачем мне говорить с народом?
Мне с начальством поговорить надо.
ГОЛУБЕВ: (в сторону) Во какой разговор пошёл: на вы и без матюгов. И с народом
говорить не хочет, а прямо с начальством. (лётчику) Дело ваше. Только, я думаю,
с народом поговорить никогда не мешает. Народ, он всё видит и всё знает. Кто
сюда приезжал и кто чего говорил, и кто кулаком стучал по столу. А! Чего там
говорить... Звоните. Эх-ма...
3.
Слышится команда: "На пост по охране боевой техники - шагом марш!"
Чонкин строевым шагом входит в толпу. Все расходятся. Чонкин один.
ГОЛОСА ИЗ ХОРА:
- Вот уж, правда, жизнь человека полна неожиданностей. Если бы в этот день всё
текло по намеченному плану, то Чонкин после политзанятий должен был привезти на
кухню дрова, потом обед, потом сон, после сна - баня. После бани опять на
конюшню, на склад за продуктами для ужина, потом вечером на открытой площадке
концерт художественной самодеятельности.
- И вдруг - трах-бах - вызвали в казарму, выдали винтовку, скатку, вещмешок,
усадили в самолёт, и через каких-нибудь полтора часа Чонкин был уже чёрти где, в
какой-то деревне, о которой он до этого никогда не слыхал и не подозревал, что
она существует на свете.
- Оставшись один, он обошёл вокруг самолета, подёргал элероны
и руль поворота, ударил ногой по колесу. И сплюнул. Зачем его охранять, от кого
охранять и сколько времени - не известно. Подполковник Пахомов сказал - может,
неделю, а может, и больше. За неделю можно с тоски подохнуть.
- Иван пристроил вещмешок на крыле самолёта, развязал посмотреть, что там ему
положили. В мешке лежали две буханки хлеба, банка мясных консервов, банка
рыбных, банка концентратов, кусок колбасы, твердый, как дерево, и несколько
кусков сахара, завёрнутых в газету. На неделю, конечно, не густо, знать бы
заранее, спёр бы чего-нибудь в лётной столовой, а теперь что уж...
- Вообще, конечно, есть в его положении и приятное. Сейчас он
не просто Чонкин, к которому можно запросто подойти, хлопнуть по
плечу, сказать "Эй ты, Чонкин" или, например, плюнуть в ухо. Сейчас
он - часовой - лицо неприкосновенное. И прежде, чем плюнуть в ухо,
пожалуй, подумаешь.
ЧОНКИН: Чуть что - "Стой! Кто идёт?", "Стой! Стрелять буду!". Дело серьезное.
- Но если посмотреть на это дело с другой стороны...
- Оставили его здесь одного на неделю без всякой подмены. А
дальше что? Но уставу часовому запрещается есть, пить, курить,
садиться, петь, разгозаризать, отправлять естественные надобности.
Но ведь стоять-то неделю! За неделю этот устав хочешь-не хочешь
нарушишь!
Чонкин, поозиравшись, нарушает устав по малой нужде. Потом запевает песню:
Скакал казак через долину,
через кавказские края.
Скакал он садиком зелёным,
кольцо блестело на руке...
Появляется Нюра с тяпкой.
(мужские) - В ближайшем от себя огороде он увидел Нюру Беяшову, которая после
дневного отдыха снова вышла окучивать картошку.
Нюра работает, Чонкин борется с искушением оставить пост. Наконец искушение
одолевает.
ЧОНКИН: Ох, и жара сегодня... До чего пить охота...
НЮРА: Это можно. Только вода у меня тёплая. (выносит ковшик).
ЧОНКИН: А хоть какая. (пьёт и остаток выливает себе на голову)
И-эх, хорошо! Одна живёте или замужем?
НЮРА: А вам зачем знать?
ЧОНКИН: А из интересу.
НЮРА: Одна или не одна, вас это не касается.
ЧЕНКИН: Может, помогти?
НЮРА: Не надо, я уж сама. (Отдаёт ему свою тяпку, работают вдвоем).
ХОР: поёт русскую народную песню "Не одна во поле дороженька" (Ноты:
1.)
(мужские) - 14 июня в ставке Гитлера состоялось совещание по окончательному
уточнению отдельных деталей плана "Барбаросса". Ни Чонкин, ни Нюра никакого
представления об этом плане не имели, у них были свои заботы, которые им
казались важнее.
НЮРА: Сами, видать, деревенские.
ЧОНКИН: Неужто заметно?
НЮРА: Как не заметить. У нас тут городские были, помогать приезжали. Так мной
раз стыдно смотреть. Тяпку в руках держать не умеют.
Интересно, чему их там в городах учат?
ЧОНКИН: Известно чему. Соло деревенское жрать.
ХОР: не прерывая пасни "Не одна в поле дороженька", говорит свои реплики.
(женские) - Летний день, какой ни длинный, а и он подошёл к концу. Заметно стало
движение воздуха, потянуло от речки Тёпы прохладой, большое красное солнце,
перерезанное надвое перистым облачком, коснулось краем дымного горизонта.
(мужские) - Замычала на другом конце деревни скотина и Нюра, оставив Чонкина на
огороде, побежала встречать свою Красавку. (Выбегает корова Красавка, ластится к
Нюре)
(женские) - По дороге сошлись с Нинкой Курзовой.
Нинка выходит из хора.
НИНКА: Ну как, картошку окучила?
НЮРА: Ещё немного осталось.
НИНКА: Теперь-то с помощником легче.
НЮРА: Да уж, конечно, в четыре-то руки.
НИНКА: Парень хоть хороший?
НЮРА: Да кто его знает. С первого разу не разберёшь. Росточку маленького, но
так, видать, работящий. Как пошёл с тяпкой вдоль борозды, так я за ним угнаться
никак не могу.
НИНКА: А звать-то как?
НЮРА: Иваном.
НИНКА: Холостой?
НЮРА: А я и не спросила.
НИНКА: Зря. Сразу спрашивать надо.
НЮРА: Да, вроде, неудобно сразу-то.
НИНКА: Напрямки неудобно, а так, вроде к слову, можно. Хотя всё равно соврёт.
НЮРА: А на что ему врать?
НИНКА: Как не врать? Вся наша жизнь состоит из того, что мужики врут, а бабы
верят. А этот ещё и военный. Ему лишь бы время провести, да и всё. А ты ему ещё
постарайся в документ заглянуть, хотя там тож может ничего не быть, это на
паспорт.
НЮРА: Выходит, безвыходное положение?
НИНКА: Выходит так.
НЮРА: А я ему почему-то верю. Непохоже, чтоб врал.
НИНКА: Если веришь - дело твоё. Но я б на твоём месте его раньше время до себя
не допускала.
НЮРА: А кто ж допускает?
НИНКА: А я не говорю, что допускаешь, а можешь допустить. А они, мужики, да ещё
военные, у них привычка - сама знаешь. У них привычка такая (подходит к хору и
запевает):
Цвели-цвели цветики, да поблёкли,
Любил меня миленький, да покинул.
Покинул, душа моя, не на долго,
Не на долго времечко, на денёчек.
Денёчек-то кажется за недельку,
Ах, неделька кажется за годочек...
(Ноты: 1,
2.)
ГОЛОСА ИЗ ХОРА: (женские, накладываясь на песню):
- на обратном пути Нюра забежала к бабе Дуне и купила у неё поллитровочку
самогону.
- Она боялась, что баба Дуня начнёт расспрашивать, для чего самогон, но баба
Дуня сама уже напробовалась своего зелья до того, что ей всё было неинтересно.
4.
Хор занимает сцену. Чонкин и Нюра размещаются в хоре.
ЧОНКИН: После второго стакана Чонкина развезло. Он расстегнул гимнасёрку, снял
ремень и сидел, привалясь спиной к стене, о самолёте больше не думал. В
наступивших сумерках как в тумане перед ним плавало лицо Нюры, то раздвигаясь,
то вновь собираясь в единое целое.
НЮРА: Чонкин чувствовал себя весело, легко и свободно, и непослушным движением
пальца он поманил к себе Нюру.
ХОР:(мужск.) Поди сюда.
ХОР:(женск.) А зачем?
ХОР:(мужск.) Просто так.
ХОР:(женск.) Просто так можно и через стол говорить.
ХОР:(мужск.) Ну поди, я ж тебя не укушу.
ХОР:(женск.) Ни к чему всё это, -
НЮРА: сказала Нюра и, обойдя стол, села слева от Чонкина на некотором
расстоянии.
НЮРА И ЧОНКИН: Они помолчали. На противоположной стене стучали старые ходики, но
их в темноте не было видно. Время шло к ночи. (Хор вздыхает).
ЧОНКИН: Нюра вздохнула ещё громче и отодвинулась. (Хор вздыхает).
НЮРА: Чонкин снова вздохнул и придвинулся. (Хор вздыхает).
ЧОНКИН: Нюра снова вздохнула и отодвинулась. (Хор вздыхает).
НЮРА: Скоро она оказалась на самом краю лавки. Двигаться дальше было опасно.
(Хор вздыхает).
Хор(мужск.) Чтой-то холодно стало. -
ЧОНКИН: Сказал Чонкин, кладя левую руку к ней на плечо.
ХОР(женск.) Да не так уж и холодно. -
НЮРА: возразила Нюра, пытаясь сбросить руку с плеча.
ХОР(мужск.) Чтой-то руки замёрзли, -
ЧОНКИН: Сказал он и правой полез к Нюре за пазуху.
ХОР(женск.) А вы вообще-то всегда на аэроплане летаете?
НЮРА: Спросила она, предпринимая последнюю отчаянную попытку освободиться.
ХОР(мужск.) Всегда...
ЧОНКИН: Сказал Чонкин, просовывая руку...
ХОР(женск.) Всегда?
ЧОНКИН: ...у неё под мышкой
ХОР(мужск.) Всегда...
ЧОНКИН: ...чтобы расстегнуть лифчик.
ХОР: (поёт)
За рекой на горе
лес зелёный шумит,
под горой за рекой
хуторочек стоит.
В том лесу соловей
громко песни поёт,
молодая вдова
в хуторочке живёт.
В эту ночь-полуночь
удалой молодец
хотел быть, навестить
молодую вдову...
(Ноты: 1,
2.)
5.
ГОЛОСА ИЗ ХОРА:
- Кузьму Гладышева не только в красном, но и во всей округе знали как человека
учёного.
- Об учёности Гладышева говорил хотя бы тот факт, что на деревянной уборной,
стоявшей у него в огороде, большими чёрными буквами было написано
"Ватер-клозет".
- многие утверждали, что разбуди Гладышева в двенадцать часов ночи и задай ему
вопрос, он, не задумываясь даст на него самый обстоятельный ответ, и любое
явление природы объяснит с точки зрения современной науки без участия
потусторонних божественных сил.
Слышится пение Чонкина "Скакал казак через долину".
И была у Гладышева такая идея, которой решил посвятить он всю свою жизнь и
посредством её обессмертить его имя в науке, а именно, вдохновлённый
прогрессивным учением Мичурина и Лысенко, надумал он создать гибрид картофеля с
помидором, то есть такое растение, у которого снизу росли бы клубни картофеля, а
наверху одновременно вызревали бы помидоры.
- Будущий свой гибрид Гладышев назвал в духе того великого времени "Путь к
социализму", или сокращённо "ПУКС", и распространил опыты на весь свой огород,
вот почему ему приходилось покупать и картошку и помидоры у соседей.
ЧОНКИН: Слышь, сосед, здорово!
ГЛАДЫШЕВ: Желаю здравствовать.
ЧОНКИН: Как жизнь?
ГЛАДЫШЕВ: Тружусь.
ЧОНКИН: Ну, когда ж у тебя картошка-то с помидорами вырастет?
ГЛАДЫШЕВ: Погодя, ещё рано. Всему, как говорится, свой срок. Сперва ещё отцвести
должно.
ЧОНКИН: Ну, а если в этом году опять не получится, что будешь делать?
ГЛАДЫШЕВ: В этом должно получиться. Да ты сам посмотри: стебель получается вроде
картофельный, а на листе нарезь, как на томате. Видишь?
ЧОНКИН: Да кто его знает, сейчас, вроде, не разберёшь.
ГЛАДЫШЕВ: Ну как же, не разберёшь. Ты погляди, кусты-то какие пышные. (Гладышев
уходит).
ЧОНКИН: (поёт)
Скакал казак через долину,
через кавказские края...
ГОЛОС ИЗ ХОРА: Девочка лет пяти играла возле забора с кабаном Борькой: сняла с
головы шёлковый бантик и повязала кабану на шею.
ЧОНКИН:
Ты чья будешь, девочка?
ГОЛОС ИЗ ХОРА: Я-то Килина, а ты чей?
ЧОНКИН: А я сам свой.
ГОЛОС ИЗ ХОРА: А я папина и мамина.
ЧОНКИН: А кого ты больше любишь, папу или маму?
ГОЛОС ИЗ ХОРА: Сталина.
ЧОНКИН: Ишь ты... (поёт) Скакал казак через долину...
(Появляется Гладышев) Слышь, сосед, хошь табачку? У меня самосад крепкий, аж в
горле дерёт. Нюрка вчера на рынке в Долгове купила.
ГЛАДЫШЕВ: Табак для здоровья - вреднейшее дело. Учёные подсчитали, что капля
никотина убивает лошадь. (закуривают) Да уж, табачок-крепачок.
ЧОНКИН: Да уж, табачок-самсон, молодых на это дело, стариков - на сон.
А у меня к тебе, сосед, дело есть небольшое.
ГЛАДЫШЕВ: Какое ж дело?
ЧОНКИН: Да дело-то зряшное, ерунда совсем.
ГЛАДЫШЕВ: Ну, а всё-таки.
ЧОНКИН: Да так, не стоит даже и говорить.
ГЛАДЫШЕВ: Ну, а не стоит - не говори.
ЧОНКИН: Да как же не говорить? Прислали меня сюда на неделю, а прошло уже
полторы, а меня не берут. И опять же, насчёт сухого пайка никакого известия.
Значит, я что же, должен жить за счёт бабы?
ГЛАДЫШЕВ: Да, это не хорошо. Ты теперь называешься - Альфонс.
ЧОНКИН: Чего? Ты, слышь, жену свою как хошь называй, хоть горшком, а меня зови
по-прежнему Ваней. Так вот я тебе к чему говорю. Письмишко надо составить к
моему командиру, что я есть и как мне быть дальше. Ты-то человек грамотный, а
ещё в школе кой-как кумекал, а потом всё на лошади - знай тяни вожжу, а там
какая грамота?
ГЛАДЫШЕВ: Вон оно что... Дело серьёзное, тут надо писать политически выдержанно.
Пошли к тебе. (Уходят).
6.
Вывеска "Чайная". Хор - посетители. Плечевой запевает, хор подхватывает.
Товарищ Сталин, вы большой учёный,
в науках всех познали высший толк,
а я простой советский заключённый
и мой товарищ серый брянский волк...
(Появляется Голубев)
ХОР:
Здравствуйте, Иван Тимофеевич! (Передают ему пиво).
ГОЛУБЕВ: (Плечевому) Ты чего тут сидишь?
ПЛЕЧЕВОЙ: А я тут Нюрку встрел, почтальоншу, да и обещался её подвезти. Вот и
дожидаю. (Хор поёт).
ГОЛУБЕВ: Что, живёт она со своим красноармейцем?
ПЛЕЧЕВОЙ: А чего ей не жить? Он у неё заместо домохозяйки. И вот ведь что
интересно: прислали его будто бы на неделю, полторы прошло, а он и не чухается.
Я вот, Иван Тимофеевич, не знаю, может это всё от темноты, но народ думку такую
имеет, что не зря он, этот армеец сидит тут, а некоторые прямо считают - в виде
следствия.
ГОЛУБЕВ: Какого следствия?
ПЛЕЧЕВОЙ: А кто его знает, какого. Только понятно, что зазря его здесь держать
не будут. (Хор поёт). Если эроплан сломатый, значит его надо чинить. А если
починить нельзя, значит, надо выбросить. Чего ж даром человека держать? Вот
потому-то Иван Тимофеевич, народ и сомневается. Слух есть, что колхозы
распускать будут обратно.
ГОЛУБЕВ: Ну, это ты брось. Не будет этого никогда, и не надейся. (Хор поёт).
Работать надо, а не слухи собирать. И нечего здесь сидеть. Беляшова сама дойдёт,
невелика барыня. Работать надо!
(В зал) Вот подойду к этому красноармейцу, грохну кулаком по столу, говори мол,
мать твою, по какому заданию ты здесь сидишь, и кто тебя направил? Влетит? Ну и
чёрт с ним! Уж лучше сразу, чем так-то вот мучиться!
7.
В доме Нюры Беляшовой. Чонкин перечитывает письмо. Голубев заглядывает в окно и
подслушивает.
ЧОНКИН: Командиру батальона аэродромного обслуживания тов. Пахомову от рядового
красноармейца тов. Чонкина Ивана рапорт. Разрешите доложить, что за время вашего
отсутствия и моего присутствия на посту случилось, о чём сообщаю в письменном
виде. А также разрешите доложить, что воспитанный в духе беззаветной преданности
нашей Партии, Народу и лично Великому Гению тов. Сталину И.В., я готов и в
дальнейшем беспрекословно служить по защите нашей социалистической Родине и
охране её границ, для чего прошу выдать мне сухой паёк на неопределённое время.
В моей просьбе прошу не отказать. К сему остаюсь (подписывает) Ч-о-н-к-и-н.
(Стук в дверь и входит Голубев).
Здравствуйте, товарищ красноармеец. Оперу пишите?
ЧОНКИН: Чем бы не заниматься, лишь бы не заниматься.
ГОЛУБЕВ: Это верно. Так, так...
ЧОНКИН: Так-не так - перетакивать не будем.
ГОЛУБЕВ: Гм, гм... В газетах пишут, немцы обратно Лондон бомбили.
ЧОНКИН: В газетах чего не напишут.
ГОЛУБЕВ: Это в наших-то газетах?
ЧОНКИН: А вы по какому делу?
ГОЛУБЕВ: А ни по какому. Просто зашёл посмотреть, как живёте. Донесение пишете?
ЧОНКИН: Да так, пишу что не попадя.
ГОЛУБЕВ: (в сторону) До чего же умный человек! Что ни спроси, он всё равно
ответит так, что ничего не поймёшь. Небось, высшее образование имеет. А, может,
и по-французски понимает. (Чонкину) Кес кесе.
ЧОНКИН: Чего?
ГОЛУБЕВ: Кес кесе.
ЧОНКИН: Ты чего это, чего? Чего говоришь-то? Ты, слышь, это брось такие слова
говорить. Ты говори, чего надо, а так нечего. Я тебе тут тоже не с
бухты-барахты.
ГОЛУБЕВ: Я и вижу, не с бухты-барахбы. Думаешь, дураки-то не поймут. А дураки
нынче тоже умные стали. Мы всё понимаем. Может, у нас чего и не так, да не хуже,
чем у других. Возьмите хоть "Ворошилова", хоть "Заветы Ильича" - везде одна и та
же картина. А то, что прошлый год сеяли по мёрзлой земле - так это по приказу.
Сверху приказывают, а колхозники отдувайся. Не говоря о председателе. А вы тут
на самолётах летаете, пишете! Ну и пиши, хрен с тобой. Напиши, что председатель
колхоз развалил, напиши, что пьяница. Я сегодня вот назло выпил!
ЧОНКИН: Так ведь я ведь тоже не так просто, я по приказу.
ГОЛУБЕВ: Так бы сразу и сказал - по приказу. А то сидит тут как мышь, бабой
замаскировался. А какой приказ-то? Партбилет положить? Положу. В тюрьму?
Пожалуйста, пойду. Лучше уж тюрьма, чем такая жизнь. Детишек у меня шестеро,
каждому по сумке и побираться по деревням. Как-нибудь прокормятся. Пиши,
композитор! (уходит).
Хор допевает песню "Товарищ Сталин вы большой учёный".
8.
ГОЛОС ИЗ ХОРА: (может быть и Нюрин)
Дело было к вечеру. Нюра вернулась из района, разнеся почту, и занималась в избе
приборкой, а Чонкин, чтобы не мешать, вышел с топориком на улицу и взялся
ставить забор.
ХОР: (поёт)
Ой, да ты ноченька, ночка тёмная,
ночка тёмная, ночь осенняя...
(Действие идёт на фоне этой песни)
ЧОНКИН: Нюрка, письмо-то моё отправила?
НЮРА: Отправила, как же. (В сторону). Хороший мужик, плохой ли, надолго ли, не
на долго, а всё-таки свой. И приятно не только то, что он тебе по хозяйству
поможет, а потом спать с тобой ляжет, приятно само сознание того, что он есть,
приятно сказать подруге или соседке при случае: "Мой вчерась крышу перестилал,
да ветром его прохватило, простыл малость, пришлось молоком горячим отпаивать.
ЧОНКИН: Нюр, не брешешь насчёт письма-то?
НЮРА: Ну сказала же! (В сторону) Или даже и так: "Мой-то как зенки зальёт, так
сразу за ухват, либо за кочергу и давай крушить, что не попадя, ни одной тарелки
целой в доме уже не осталось". Вот вроде бы жалоба, а на самом деле- нет,
хвастовство. Ведь не скажешь про него, что паровоз изобрел, или атомное ядро
расщепил, а хоть что-нибудь сделал, проявил себя и за то спасибо. Мой! Другой
раз попадётся такой, что и смотреть не на что: кривой, горбатый, деньги
пропивает, жену и детей бьёт до полусмерти. Казалось бы, зачем он ей такой
нужен? Бросила бы его, да и всё. А вот не бросает. Мой! Хороший ли, плохой ли,
но всё же не твой, не её. Мой!
ЧОНКИН: Нюрка, не забыла письмо-то отправить?
НЮРА: (достаёт письмо из-за пазухи)
(женские) - Глянет Нюра в окошко, задумается. Долго ли они живут вместе, а она к
нему уже привязалась, сердцем присохла. А стоило ли? Не придётся ли вскорости-то
по живому отрывать? (Поджигает письмо) Неужели снова время придёт такое -
придёшь домой, а дома четыре стены. Хоть с той говори, хоть с этой - она тебе не
ответит. (Чонкину) Говорю, отправила, идол окаянный! (Хор допевает песню).
ЧОНКИН: Слышь, Нюрка, ты, давай, прибирай скорее, щас приду, поваляемся.
НЮРА: Иди, чёрт чудной. Сколь можно?
ЧОНКИН: А сколь хошь. Кабы ты не сердилась, так я бы хочь целые сутки.
(Появляется Плечевой с удочкой).
ПЛЕЧЕВОЙ: Слышь, армеец, закурить не найдёшь ли?
ЧОНГКИН: Ну, как рыбка ловится?
ПЛЕЧЕВОЙ: Какая там ноне ловитьба! Это несчастье одно, а не рыба. Кошке отдам,
пущай жрёт. Раньше, бывало щуки на блесну ловились во какие. А ты что ж, с
Нюркой живёшь?
ЧОНКИН: Ага, с Нюркой.
ГОЛОС ИЗ ХОРА: Московское время двадцать часов. Передаём песни советских
композиторов.
ПЛЕЧЕВОЙ: И после службы думаешь с ней оставаться?
ЧОНКИН: Не решил ещё. Вообще, конечно, Нюрка баба справная и видная из себя, но
и я ведь тоже ещё молодой, обсмотреться надо сперва, что к чему, а потом уж и
обзаводиться по закону в смысле семейной жизни.
ХОР:
Как много девушек хороших,
как много ласковых имён!
Но лишь одно из них тревожит,
унося покой и сон, когда влюблён...
(Ноты: 1.)
ПЛЕЧЕВОЙ:
А на что тебе осматриваться? Женись, да и всё. У Нюрки всё ж таки своя изба и
своя корова. Да где ж ты ещё такое найдёшь?
ЧОНКИН: Ну...
ПЛЕЧЕВОЙ: Вот я тебе и говорю, женись. Нюрка баба очень хорошая, тебе про неё
никто ничего плохого не скажет. Она вот сколь не жила одна, никогда не с кем не
путалась, и мужика у ней отродясь никакого не было. Только с Борькой одним и
жила.
ЧОНКИН: С каким Борькой?
ПЛЕЧЕВОЙ: Как с каким? А с кабаном ейным.
ЧОНКИН: Брось чудить. Какой кабан?
ХОР:
Любовь нечаянно нагрянет
когда её совсем не ждёшь,
и каждый вечер сразу станет удивительно хорош
и ты поёшь...
ПЛЕЧЕВОЙ: А чего я тебе сказал? Тут ничего такого и нет. Известно, женщина
одинокая, а ей тоже требуется. И сам посуди - ему ж в обед сто лет, а она его
резать не хочет. А почему? Да как же его зарежешь, если, бывало, она в постелю,
а он до ней. Накроются одеялом и лежат как муж и жена. А так кого хошь в деревне
спроси, и тебе каждый скажет: лучше Нюрки никого не найти. (Уходит, напевая
вместе с хором):
Сердце, тебе не хочется покоя,
сердце, как хорошо на свете жить,
сердце, как хорошо, что ты такое.
Спасибо сердце, что ты умеешь так любить!
9.
В избе. Нюра моет пол.
НЮРА: Погоди, протру пол.
ЧОНКИН: Нечего мне годить.
НЮРА: Ты чего?
ЧОНКИН: Ничего! (Берёт винтовку. Нюра преграждает ему дорогу.) Пусти!
НЮРА: Ты чего это надумал? На что ты ружьё берёшь?
ЧОНКИН: Чего у тебя было с Борькой?
НЮРА: Да ты что, с каким Борькой?
ЧОНКИН: Известно с каким. С кабаном. Ты с им давно живёшь?
НЮРА: Ваня, ты это шутейно, да?
ЧОНКИН: Я вот тебе дам шутейно! Говори, стерва, когда ты с ним снюхалась?
НЮРА: Господи, да что ж это такое творится! (Плачет).
ЧОНКИН: Слышь, Нюрка, ну, если чего и было, я ж ничего. Я его шмальну и всё, и
дело с концом. По крайности хоть мясо будет какое там никакое. А то бегает по
двору как собака, только хлеб зря переводит. Ну, а если не было ничего, так ты
мне Нюрка, скажи. Я ведь не со зла, а сдуру. Мне Плечевой бухнул, а я, не
подумавши, тоже. Народ ведь у нас, Нюрка, злой, нехороший, и когда женщина или
девушка живёт по-отдельности, про неё чего только не скажут. (Нюра рыдает.
Истерика). Слышь, Нюрка, да ты что? Да это я так просто. для шутки. Дурак я,
слышь, Нюрка, дурак. Ну хочешь, ударь меня по голове, вот хоть утюгом, только не
плачь.
НЮРА: Исть будешь?
ЧОНКИН: Не мешало бы. (Нюра собирает на стол). Слышь, Нюрка, ты всё же
сердись-не сердись, а Борьку я завтра шмальну.
НЮРА: За что?
ЧОНКИН: Да при чём тут - за что, ни за что. Раз болтовня такая в народе пошла,
значит надо шмальнуть.
НЮРА: А если ты его убьёшь, значит, думаешь, народ сразу перестанет болтать? Эх,
не знаешь ты, Ваня, наших людей. Да они ж все от радости взвоют. А разговоров
пойдет..."Чего это он кабана вдруг стрелил?" - "Понятно, чего. С ним же Нюрка
жила. А дальше - больше. Один слово скажет, другой два прибавит. "Пошла это
Нюрка ввечеру корову доить, а Иван дома остался. Ждёт-пождёт - нету Нюрки. Дай,
- думает, - погляжу, не уснула ли". Заходит он это в хлев, а Нюрка"...
ЧОНКИН:(хватает винтовку) Пусти!
НЮРА: Не пущу!
ЧОНКИН: Пусти!
НЮРА: Не пущу!
ЧОНКИН: Видать, Нюрка, правду брешет про тебя плечевой. Кабы у тебя с Борькой не
было ничего, так ты бы за него держаться не стала. И вопрос, Нюрка, в настоящий
периуд стоит либо так, либо эдак, либо я, либо кабан, даю тебе на размышление
пять с лишним минут, а затем собираю свои манатки и, - извини-подвинься.
ХОР: (поёт. Слышны всхлипывания Нюры)
ох! Дайте в руки мне гармонь -
золотые планки.
Парень девушку домой
провожал с гулянки.
Шли они в руке рука
весело и дружно.
Только стёжка коротка,
расставаться нужно.
Хата стала впереди,
тёмное окошко...
Ой ты, стёжка, погоди,
протянись немножко.
Ты потише провожай,
парень сероглазый,
потому что очень жаль
расставаться сразу...
ЧОНКИН: Ну, что ты надумала?
НЮРА: А что мне думать. Ты, Ваня, сам всё решил, сам поступай, как знаешь. К
тебе, Ваня, я хоть и привыкла, и полюбила, как мужа родного, но ты сегодня
здесь, а завтра там, найдёшь себе другую, получше да покрасивше, а для Борьки
лучше меня никого нет.
ЧОНКИН: Ну, а что же делать, Нюрка? Ведь это такое говорят, ведь это стыд
просто.
НЮРА: Смотри, Ваня, дело твоё.
ЧОНКИН: Ну ладно. Я ведь, Нюрка, ухожу.
НЮРА: Иди.
ЧОНКИН: Счастливо оставаться. (Садится с винтовкой на авансцене).
ХОР:
Позабыл знакомый путь
ухажёр-забава:
Надо б влево повернуть -
повернул направо.
Льётся речка в дальний край,
погляди-послушай...
Что ж ты, Коля-Николай,
делаешь с Катюшей?
ГОЛОС ИЗ ХОРА:
Вы слушали песни советских композиторов. Передаём сообщение Телеграфного
Агентства Советского Союза.
ЧОНКИН: Это ж надо такое.
ГОЛОС ИЗ ХОРА: Германия неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о
ненападении, также как и Советский Союз.
ЧОНКИН: Вот уж никогда не думал, что придётся бабу ревновать, и к кому!
ГОЛОС ИЗ ХОРА: ...ввиду чего по мнению советских кругов, слухи о намерениях
Германии порвать пакт и предпринять нападение на Советский Союз лишены почвы...
ЧОНКИН: Эх... Почва смотря какая. Если, к примеру, суглинок, так это гроб, а
если сухая с песком, для картошки лучше не надо.
ГОЛОС ИЗ ХОРА: Тем временем уже совсем стемнело. Звезды были рассыпаны теперь по
всему небу, и одна из них, самая яркая, жёлтая, висела низко над горизонтом,
казалось, пройди немного, протяни руку - достанешь.
ЧОНКИН: Плечевой чего не ляпнет... А теперь что ж, теперь надо стоять на
своём... (поёт):
Скакал казак через долину
через кавказские края...
10.
Появляется свадебный стол с закусками и хор рассаживается вокруг. Кабан Борька -
жених, Нюра - невеста.
ПЛЕЧЕВОЙ: (трясёт Чонкина) Вань, Вань, да ты никак на свадьбе уснул.
ГЛАДЫШЕВ: Ты, милок, не робей, здесь все свои и никто тебя не обидит.
ЧОНКИН: А я и не робею.
ГЛАДЫШЕВ: Робеешь. Ты только делаешь вид, что не робеешь, а на самом-то деле -
ух! Тебя как звать-то?
ЧОНКИН: Чонкин я, Ваня.
ГЛАДЫШЕВ: А по отчеству?
ЧОНКИН: Васильевич.
ГЛАДЫШЕВ: Это хорошо. Царь был когда-то Иван Васильевич Грозный. Слыхал, небось?
Хороший был человек, душевный. Давай, Ваня выпьем за него. (Пьют.)
ЧОНКИН: А где ж вилки?
ГЛАДЫШЕВ: А ты, Ваня, ротом прямо. Ротом-то оно способнее. Вот так...
А ты, Ваня, я на петлицы гляжу, летчиком, что ли, служишь?
КУРЗОВА: Нет, он на лошади ездит.
ГЛАДЫШЕВ: Неужто на лошади? (Достаёт блокнот, начинает записывать). И сколько ж
у вас лошадей, интересно, в части?
КУРЗОВА: Четыре.
ЧОНКИН: А вот и не четыре, а три. Кобыла была пегая, ногу сломила. Её на бойню
отправили.
ГЛАДЫШЕВ: Ты мне лучше вот что выскажи - эроплан быстрее бегает, чем лошадь, или
лошадь быстрее?
ЧОНКИН: Глупый вопрос. Да он, когда низко летит, так вот так прямо - вжик! - и
нету его, а когда высоко забирается, тогда медленно.
ГЛАДЫШЕВ: Ты скажи! (записывает).
ЧОНКИН: Ты, слышь, чего это? (Вырывает у него блокнот). Это военная тайна.
ГЛАДЫШЕВ: Да ты что, что кричишь-то? Люди вокруг, чего подумают? ("Глотает"
блокнот). Го-орько!
ВСЕ: Горько! Горько! (Все, кроме Нюры в свиных масках).
ЧОНКИН: Господи! Ну чего, чего смотрите?! (соседу) Ты, старый кабан, ты чего на
меня уставился?
ПЛЕЧЕВОЙ: Чонкин, а ты почему не хрюкал? Ты не хрюкал, Чонкин.
ГЛАДЫШЕВ: Да, он не хрюкал.
ВСЕ: Не хрюкал! Не хрюкал!
НЮРА: Да, Ваня, по-моему, ты не хрюкал.
ПЛЕЧЕВОЙ: Интересно, все хрюкают, а он нет. Может, тебе не нравится хрюкать?
ЧОНКИН: Да я... Это...
ВСЕ: Что - это?
ЧОНКИН: Не знаю.
КУРЗОВА: Он не знает!
ГЛАДЫШЕВ: Да, он не знает.
ПЛЕЧЕВОЙ: Не понимаю. Хрюкать - это же так приятно. Это такое для каждого
удовольствие. Хрюкни, пожалуйста.
ВСЕ: Хрюкни, хрюкни!
НЮРА: Ваня, хрюкни, Ваня, хрюкни, ну что тебе стоит. Я раньше тоже не умела, а
теперь научилась и ничего. Скажи хрю-хрю и всё.
ЧОНКИН: На что вам это нужно, ну на что? Я же вам ничего не говорю, хрюкайте,
если нравится, только я-то причём? Я же всё-таки не свинья, а человек.
СВИНЬИ хохочут. Плечевой вдруг бьёт кулаком по столу.
ПЛЕЧЕВОЙ: Хрюкай, падло.
ЧОНКИН: (передразнивая) Хрю-хрю-хрю. Довольны?
ПЛЕЧЕВОЙ: Нет, не довольны. Ты хрюкаешь так, как будто тебя заставляют. А ты
должен хрюкать весело и от всей души, чтобы тебе самому это нравилось. Давай!
ВСЕ: Давай, давай!
ЧОНКИН (восторженно) Хрю-хрю!
ПЛЕЧЕВОЙ: Погоди. Ты только делаешь вид, что тебе нравится, а на самом деле ты
недоволен. Но мы не хотим, чтобы ты делал это против воли. Мы хотим, чтобы тебе
это нравилось по-настоящему. Ну-ка, давай-ка вместе. Хрю-хрю! (Чонкин хрюкает
вместе со всеми. И вдруг рявкает гармошка. Свиньи пляшут и поют частушки).
Навсегда прощайте слёзы
и соха развалина!
мы работаем в колхозе
По уставу Сталина.
Припев:
Не жить с сохой,
не пахать сохой,
потому - сохой
урожай плохой.
Припев.
Эй, гуди, гуди земля,
пусть кулак сторонится!
Выезжает на поля
тракторная конница.
Припев.
Ой, ты, полюшко колхозное,
тебя я полюбил!
Это ты, товарищ Сталин,
нас на трактор посадил.
Припев.
Наш отец великий Сталин
зорко смотрит из Кремля:
нет ли в поле где огрехов,
вся ли вспахана земля?
Припев.
Эх, легла соха на отдых,
теперь пашут трактора.
Мне бы Сталина увидеть -
я бы Сталину ...
ХОР:
Эх, мне бы Сталина увидеть -
я б счастливая была!
Припев.
Гармошка заиграла военный марш. Свиньи схватили огромный вертел, втыкают его за
кулису, и оттуда вытаскивают на вертеле Самушкина, Ярцева и других бойцов.
ЯРЦЕВ: Товарищ Чонкин, вы выдали Военную тайну и предали всех. Вы предали своих
товарищей, народ и лично товарища Сталина.
На вертеле появляется товарищ Сталин с трубкой.
СТАЛИН: Товарищи. Рядовой Чонкин покинул свой пост, потеряв при этом боевое
оружие. Нашей Красной Армии такие бойцы не нужны. Я советую зажарить товарища
Чонкина на вертеле. (Вопит женским голосом) Ваня, держись, Ваня!
Свиньи разворачивают вертел остриём на Чонкина.
ЧОНКИН: (вопит) Уйди, гад, зараза!
НЮРА: (будит его) Ваня, проснись, Ваня, Ванечка! Война!..
ЧОНКИН: Чего? Неужто с Америкой?
НЮРА: С Германией. По радио передавали. Все до конторы побёгли на митинг.
Пойдём!
11.
КИЛИН:(из хора) Парторг колхоза Килин и председатель Голубев около трёх часов
"сидели на телефоне", и всё без толку. (Выходят на сцену в выгородку конторы).
Алло! Алло! Алло!
ГОЛОСА ИЗ ХОРА:
Митинг - это такое мероприятие, когда собирается много народу и одни говорят то,
что не думают, а другие думают то, что не говорят.
- Ну уж сегодня-то случай особый. Ей-богу особый!
- Всё равно - митинг есть митинг. Хоть поспорим.
ГОЛУБЕВ: (Килину) Брось ты это дело. Митинг проведём, протокол составим и ладно.
Вон народ ждёт.
КИЛИН: Алло! Алло! Алло! Станция!
ГОЛОС ИЗ ХОРА: Станция.
КИЛИН: Девушка, миленькая, будь добра... со вчерашнего звоню... Борисова,
председателя исполкома мне. Срочно нужен.
ГОЛОС ИЗ ХОРА: Соединяю.
ПЛЕЧЕВОЙ: Да что там война, война. Больно испужались. Вон туча идёт. Как польёт,
так и войне конец.
КУРЗОВ: Это почему же?
ПЛЕЧЕВОЙ: А потому. Немец со всей его техникой на наших дорогах потопнет.
КУРЗОВ: Ой, не скажи. Он, немец-то кормной, не то, что мы с тобою. На нашем сале
да масле вымахал. Да он свои танки на руках вынесет.
ГОЛОС БОРИСОВА: Борисов слушает.
КИЛИН: Сергей Никанорыч, Килин беспокоит, из Красного. Мы тебе с Голубевым
звоним, звоним, связи нет, народ ждёт, работа стоит, время горячее, не знаем,
что делать.
БОРИСОВ: Недопонял. Чего не знаете? Митинг провели?
КИЛИН: Да нет же.
БОРИСОВ: Почему?
КИЛИН: Как почему? Не знали как быть. Дело, сам понимаешь, ответственное, а
указаний нет.
БОРИСОВ: Теперь допонял. А ты, если по малой нужде идёшь, ширинку сам
расстёгиваешь, или тоже указания дожидаешь? Ну ладно. Надо провести стихийный
митинг и как можно скорее. Собери народ.
КИЛИН: Народ давно собрался.
ГЛАДЫШЕВ:(Чонкину) Сосед, не дашь ли газетки угоститься твоей махорочкой, а то
спички дома забыл. Нет, ты подумай только. Ведь просто, Ваня, обидно до слёз.
Люди, Ваня, должны не воевать, а трудиться на благо будущих поколений, потому
что именно труд превратил обезьяну в современного человека. А ведь ты, Вань,
небось и не знаешь, что человек произошёл от обезьяны.
ЧОНКИН: По мне хоть от коровы.
БОРИСОВ: Ну вот и хорошо. Хорошо... Недопонял!
КИЛИН: Чего недопонял?
БОРИСОВ: Недопонял, как собрался народ, какой народ, кто собирал?
КИЛИН: Никто не собирал. Сами собрались. Как услышали радио, так тут же
сбежались - мужики, старики, бабы с ребятишками.
БОРИСОВ: Так... Сами, значит, услышали, сами сбежались... Вот что, милый, ты
подожди меня и трубочку пока не бросай.
ГОЛУБЕВ: Ну что?
КИЛИН: Пошёл к Ревкину согласовывать.
Гладышев: От коровы человек произойти не мог. Ты спросишь - почему?
ЧОНКИН: Не спрошу.
ГЛАДЫШЕВ: Ну, можешь спросить. А я тебе скажу: корова не рабоотает,
а обезьяна работала.
БОРИСОВ: Послушай, друг ситцевый, у тебя партбилет с собой?
КИЛИН: А как же, Сергей Никанорыч, завсегда как положено, в левом кармане.
БОРИСОВ: Вот и ладно. Садись на лошадку и дуй торопливо в райком. И билет
захвати.
КИЛИН: Зачем?
БОРИСРВ: На стол положишь.
КИЛИН: За что же Сергей Никанорыч? Да чего ж я такого наделал?
БОРИСРВ: Анархию развёл, вот чего ты наделал! Да где ж это видано, чтобы народ
сам по себе собирался без всякого контроля со стороны начальства. Где?
ЧОНКИН: Где?
ГЛАДЫШЕВ: Что где?
ЧОНКИН: Я тебя пытаю, где твоя обезьяна работала? На заводе, колхозе, на фабрике
- где?
КИЛИН: Так ведь, Сергей Никанорыч, ты же сам... вы же сами говорили: стихийный
митинг...
БОРИСОВ: Стихией, товарищ Килин, нужно управлять!
КИЛИН: Алло! Алло! Алло!
ГЛАДЫШЕВ: Вот дурила! Да какие ж заводы, колхозы и прочее, когда всюду была
стихийная дикость.
ГОЛУБЕВ: Ну что он сказал? Указание дал?
КИЛИН: Указание? А ты когда по малой нужде идёшь, тоже указания спрашиваешь?
ГЛАДЫШЕВ: Ты что, паря, не при своих? Это ж надо такое ляпнуть! В джунглях она
работала, вот где! Сперва на деревья лазила за бананами, потом палкой их стала
шибать, а уж опосля и камень в руки взяла. Ежели человеком хочешь стать...
ГЛАДЫШЕВ и КИЛИН: Работать надо! (Килин выходит к народу).
КИЛИН: По какому случаю собрались? Ну? Ты что скажешь, Шикалов?
ШИКАЛОВ: да ведь я... Да ведь мы... Так сообщение ж было.
КИЛИН: какое сообщение?
ШИКАЛОВ: Вот тебе раз. Не слыхал, что ли? Чего дурочку валяешь? Было сообщение.
КИЛИН: Что ты говоришь! Неужто было сообщение? И что ж в этом сообщении
говорилось, что больше никому работать не надо, а надо собираться в кучу и
создавать толпу? И что за люди? Никакой тебе сознательности. Вам, я вижу, хотя б
и война, только б не работать. Всем разойтись и чтоб через пять минут я здесь не
видел ни одного человека. Ясно? Ответственность за выполнение возлагаю на
бригадиров Шикалова и Талдыкина.
ЧОНКИН: слышь, что ли, сосед, я тебя вот спытать хочу, а как же лошадь?
ГЛАДЫШЕВ: Какая Лошадь?
ШИКАЛОВ: А ну, разойдись! Эй, мужики, бабы, поглохли что ль? Кому говорят! Ты
чего стоишь, хлебальник раззявил?
КУРЗОВ: А ты чего толкаиси?
ЧОНКИН: Ну лошадь, лошадь. Скотина на четырёх ногах. Она ж работает. А почему ж
в человека не превращается?
ТАЛДЫКИН: Ладно, ладно, милый. Нечего зря шуметь, нервы тратить, пойди домой,
отдохни, попей винца...
ГЛАДЫШЕВ: Тьфу, мать твою за ногу!
КУРЗОВ: А ты не толкайся. Нет такого закона, чтобы толкаться.
ШИКАЛОВ: (подносит к носу Курзова кулак) Вот тебе закон!
ТАЛДЫКИН: Расходись, народ, расходись! Чего вытаращился? Здеся вам не зверинец.
В город ехайте, там зверинец. Топайте, топайте...
Сцена пустеет. Бригадиры садятся, закуривают.
В это время в конторе. Килин диктует Голубеву речь, глядя в газету, тот стучит
на машинке.
КИЛИН: 22 июня в четыре часа утра гитлеровская Германия грубо нарушила пакт о
ненападении и совершила неожиданное, запятая, вероломное нападение на Советский
Союз, точка. Абзац.
ТАЛДЫКИН: И что за народ такой?! Ты его гонишь, а он не идёт! Кажный упирается
как баран и ни с места. Ведь я так понимаю, если начальство говорит "разойдись"
– разойдись. Начальство лучше знает, что делать, с нашими головами туды не
посадют. Так нет ведь, кажный ещё норовит свой гонор показать и кажный из себе
прынца строит.
КИЛИН: ... Какие именно произошли изменения в международной обстановке? Вопрос.
Что именно изменилось во внешнем и внутреннем положении нашей страны? Вопрос.
Абзац. ...
ШИКАЛОВ: Что да, то да. Вот раньше, когда я ещё молодой был, мы таких-то гоняли
винтовками. Помню ещё в шашнадцатом годе служил я в Петербурге хельдхебелем. А
народ там проживал такой, что работать не хочут, с утра пораньше берут тряпочки
разные, на них фулюганские слова пишут, потом на палки нацепят и идут на улицу –
грамотность свою показать.
КИЛИН: ... В области экономической капиталистические страны давно уже переживают
депрессию и, запятая, начиная со второй половины 1937 года, тире,– новый
экономический кризис, запятая, новый упадок промышленности США, запятая, Англии,
запятая, Франции, запятая, следовательно, запятая, новые экономические
осложнения, точка. Абзац. ...
ШИКАЛОВ: И вот, бывало, отберёшь у него эту тряпочку, да ещё и скажешь в
сердцах: "Ах ты фулжган этакий, да и что ж ты такое делаешь?" А ён говорит: "Это
не я, говорит, фулюган, а ты, говорит, фулюган, это не я, говорит, у тебя тряпку
цапаю, а ты у мине цапаешь." А я говорю: "Это не я, говорю, фулюган, а ты,
говорю, фулюган, потому что я, говорю с ружом, а ты без".
КИЛИН: ... Это обстоятельство естественно привело к усилению безработицы, точка.
Упавшее было число безработных в капиталистических странах с 30 миллионов
человек в 1933 году до 14 миллионов в 1937 году, запятая, теперь поднялось в
результате кризиса до 18 миллионов человек ...
ТАЛДЫКИН: И какие ж они слова на тех тряпках писали?
ШИКАЛОВ: Слова-то? Я ж тебе говорю: фулюганские. Ну там: "долой Ленина", "долой
Сталина" и прочие.
ТАЛДЫКИН: Погодь, что-то ты не то говоришь. В шешнадцатом годе Ленина и Сталина
и не было вовсе. То есть, они-то конечно были, но государством рабочих и
крестьян покуда не управляли.
ШИКАЛОВ: Да?
ТАЛДЫКИН: Да.
КИЛИН: Советский Союз является единственной страной в мире, запятая, которая не
знает кризисов, запятая, и промышленность которой всё время идёт вверх, точка
...
ШИКАЛОВ: А кто ж тогда был?
ТАЛДЫКИН: Известно кто. В шашнадцатом годе был царь Николай Александрович,
император и самодержец.
ШИКАЛОВ: Глупый ты, Талдыка. Не зря у тебя такая фамилия. Бригадир, а калганом
своим сообразить не можешь, что Николай, он был опосля. А до его ещё был
Керенский.
КИЛИН: В то время как капиталистическое общество раздирается непримиримыми
противоречиями между рабочими и капиталистами, запятая, между крестьянами и
помещиками, запятая, что ведёт к неустойчивости всего внутреннего положения,
запятая, советское общество, запятая, освобождённое от ига эксплуатации,
запятая, не знает таких противоречий, запятая, свободно от классовых
столкновений и представляет картину дружественного сотрудничества рабочих,
запятая, крестьян и интеллигенции. Сначала "и", дальше "е", два "лэ" потом,
обратно, "и". Понял? Точка. На этой основе возникли Конституция СССР, запятая,
принятая в ноябре 1936 года и полная демократизация выборов в верховные органы
страны, точка. Абзац.
ТАЛДЫКИН: Даже противно слушать. Керенский разве ж царь был?
ШИКАЛОВ: А кто ж?
ТАЛДЫКИН: Пример-министр.
КИЛИН: Некоторые деятели зарубежной прессы болтают, запятая, что очищение
советских организаций от шпионов, убийц и вредителей, вроде Троцкого, Зиновьева,
Каменева, Якира, Тухачевского, Розенгольца, Бухарина и других извергов – всех
через запятую – кавычки - поколебало – закрыть кавычки - будто-бы Советский
Строй, внесло – кавычка – разложение – закрыть кавычки, точка ...
ШИКАЛОВ: Путаешь. Всё на свете перепутал. Как Керенского звали?
ТАЛДЫКИН: Александр Фёдорович.
ШИКАЛОВ: Во. А царь был Николай Александрович. Стало быть, евонный сын.
КИЛИН: Кому нужна эта жалкая банда продажных рабов, запятая, какую ценность она
может представлять для народа и кого она может – кавычка – разложить – кавычка –
спрашивает товарищ Сталин. Абзац.
В 1937 году были приговорены к расстрелу Тухачевский, Якир, Уборевич и другие
изверги. Точка. После этого состоялись выборы в Верховный Совет СССР. Выборы
дали Советской власти 98,6% всех участников голосования. Точка. ...
ТАЛДЫКИН: Ой-ой-ой! Ну ты хоть скажи, когда ж по-твоему была революция?
КИЛИН: В начале 1938 года были приговорены к расстрелу Розенгольц, Рыков,
Бухарин и другие изверги. После этого состоялись выборы в Верховные Советы
союзных республик. Выборы дали Советской власти 99,4% всех участников
голосования.
ШИКАЛОВ: Какая революция?
ТАЛДЫКИН: Октябрьская. Она была в семнадцатом годе.
ШИКАЛОВ: Это я знаю. Я в семнадцатом тож в Петербурге служил. ТАЛДЫКИН: Так она
ж в Петербурге и была.
ШИКАЛОВ: Нет. Может, где в другом месте и была, а в Петербурге не было.
ТАЛДЫКИН: Да... А сейчас, я слыхал, эти самые демонстрации вовсе и не разгоняют.
Племяш мой прошлый год в Москву попал на Первое мая, и вот, говорит, идёт через
площадь народ, целая масса, кричат "ура", а Сталин стоит на мавзолее и ручкой
помахивает.
КИЛИН: Спрашивается, запятая, где же тут признаки – кавычка – разложения –
закрыть кавычки, и почему это в кавычках разложение не сказалось на результатах
выборов? Вопрос. Не слишком ли рано выдают себя с головой эти зарубежные
господа, запятая, так нагло защищающие - через запятую - шпионов, убийц,
вредителей, тире, – говорит наш вождь.
Шикалов, поди сюда. Ну, что скажешь, Шикалов?
ШИКАЛОВ: Да вот, всё, стало быть, сделано, как велели.
КИЛИН: Значит, всех разогнали?
ШИКАЛОВ: Всех.
КИЛИН: До одного?
ШИКАЛОВ: До одного. Талдыка один остался. Прогнать?
КИЛИН: Пока не надо. Возьми его в помощь, и чтобы через полчаса все, как один
человек, снова были здесь. Кто не придёт - перепишешь. А кто откажется, будет
сваливать на хворость, или ещё чего – двадцать пять трудодней штрафу и ни грамма
меньше. Ты меня понял, Шикалов? Валяй.
ШИКАЛОВ: (Талдыкину) Пошли.
ТАЛДЫКИН: Куды идём?
ШИКАЛОВ: Народ обратно сгонять.
ТАЛДЫКИН: А почто ж разгоняли?
ШИКАЛОВ: А чтоб место освободить.
ТАЛДЫКИН: Для кого?
ШИКАЛОВ: Как для кого? Для народа. Чтоб было куда сгонять.
ТАЛДЫКИН: Я, может, и глупый, но у тебя калган и вовсе не варит.
ШИКАЛОВ: А у тебе варит?
ТАЛДЫКИН: А у мене варит.
ШИКАЛОВ: Ладно, пущай у тебе варит. Тогда ты мне разобъясни, для чего народ
разгоняли?
ТАЛДЫКИН: Для удовольствия.
ШИКАЛОВ: Ну и ляпнул! Для кого же здесь удовольствие?
ТАЛДЫКИН: Для начальства. Для него народ вроде бабы. Ежели ты её попросил, а она
тут же согласилась, то интересу никакого тебе в ней нет. А вот ежели она сперва
попротивилась, побрыкалась, а уж после ты её взял, то в этом и есть самое
удовольствие.
В избе Гладышева.
ГОЛОСА ИЗ ХОРА:
- Гладышеву не спалось. Он таращил во тьму глаза, вздыхал, охал и ловил на себе
клопов. Но не клопы ему спать мешали, а мысли.
- Они вертелись вокруг одного: своим глупым вопросом не митинге Чонкин смутил
его душу, пошатнул его, казалось бы незыблемую веру в науку и научные
авторитеты.
ГЛАДЫШЕВ: Почему лошадь не становится человеком? В самом деле... Ведь каждая
лошадь работает много, побольше любой обезьяны. И верхом на ней ездят, и пашут и
грузы возят. Лошадь работает летом и зимой по многу часов, ни выходных, ни
отпусков ей не положено. Животное, конечно, не самое глупое, но всё же ни одна
лошадь не стала пока человеком.
Во время этого монолога Гладышева отвлекает какой-то стук, и вдруг мерин
Осоавиахим собственной персоной появляется перед мичуринцем.
ОСОАВИАХИМ: Здравствуй Кузьма Матвеевич.
ГЛАДЫШЕВ: А-а... Здра... Здравствуй...
ОСОАВИАХИМ: Вот пришёл я к тебе, Кузьма Матвеевич, сообщить, что теперя стал я
уже человеком и продукты более возить не буду.
ГЛАДЫШЕВ: Как же тебе удалось-то стать человеком, Ося?
ОСОАВИАХИМ: Да оно вишь, как получилось: я в последнее время много работал. Сам
знаешь, и продукты возил со склада, и навозом не брезговал, и пахать приходилось
– ни от чего не отказывался. И вот, в результате кропотливого труда, превратился
я, наконец, в человека.
ГЛАДЫШЕВ: Интересно, это очень интересно, только на ком буду я теперь продукты
возить?
ОСОАВИАХИМ: Ну, уж это дело твоё, Кузьма Матвеевич. Придётся подыскать замену.
Возьми хотя б Тюльпана, он ещё человеком нескоро станет.
ГЛАДЫШЕВ: Почему ж так?
ОСОАВИАХИМ: Ленивый потому что, всё норовит из-под палки. Пока его не ударишь и
с места не стронется. А чтоб человеком стать, надо бегать знаешь как?
Ого-го-го!... (ржёт) Извини, Кузьма Матвеевич, дают себя ещё знать лошадиные
пережитки.
ГЛАДЫШЕВ: Ничего, бывает. А интересно мне знать, что ты теперь собираешься
делать? В колхозе останешься, или как?
ОСОАВИАХИМ: Навряд. Мне тут теперь с моим талантом делать нечего. Подамся,
пожалуй, в Москву, профессорам покажусь. Может, с лекциями буду выступать. Эх,
Кузьма Матвеевич, жизнь для меня теперь только начинается. Женился бы, детишек
бы нарожал для дальнейшего прогресса науки, а вот не могу.
ГЛАДЫШЕВ: Почему же?
ОСОАВИАХИМ: Ещё спрашиваешь. Ты же сам восемь лет назад мне чего сделал? Лишил
необходимых для продолжения рода частей организма.
ГЛАДЫШЕВ: Извини, друг Ося. Если бы же я знал, что ты человеком станешь, да
нешто бы я позволил. Я-то думал, конь, он и есть конь. А кабы ж я знал...
ОСОАВИАХИМ: Кабы знал... А конь-то что? Разве ж не живое существо? Разве ж у
него можно отнимать последнюю радость? Мы ж в кино не ходим, книжек не читаем,
только одно и остаётся, а ты ножом...
ГЛАДЫШЕВ: (в сторону) Ишь ты... ещё не успел человеком стать, а уже критикует.
Достижение, конечно, значительное с биологической точки зрения, но это ещё
полдела. Главное, в какого человека он превратился – в нашего или не нашего.
(Коню) А вот ты мне скажи, Ося, ежели тебя, к примеру, на фронт возьмут, ты за
кого воевать будешь, за наших, или за немцев?
ОСОАВИАХИМ: Мне, Кузьма Матвеевич, на фронт идтить никак не возможно.
ГЛАДЫШЕВ: Почему же это тебе не возможно?
ОСОАВИАХИМ: А потому, что мне на спусковой крючок наживать нечем. У меня пальцев
нет.
ГОЛОСА ИЗ ХОРА: Кузьма Матвеевич, Кузьма Матвеевич! Спишь, что ли? Гладышев
просыпается.
ГЛАДЫШЕВ: Чего?
ГОЛОСА ИЗ ХОРА: Мерин сбежал, Осоавиахим! А, может, цыгане свели...
14.
Шум самолётных моторов. Подполковник Пахомов и подполковник Опаликов говорят,
перекрикивая шум.
ПАХОМОВ: Товарищ подполковник, погрузка аэродромного оборудования в эшелон
закончена. Только вот...
ОПАЛИКОВ: Ну что ещё, Пахомов?
ПАХОМОВ: Да вот не знаю, как с Чонкиным быть.
ОПАЛИКОВ: С каким ещё Чонкиным?
ПАХОМОВ: С красноармейцем, который у аварийной машины.
В избе.
Чонкин чистит ременную бляху, Нюра зашивает ему штаны.
ЧОНКИН: Может, завтра всё же приедут?
НЮРА: Кто?
ЧОНКИН: Кто, кто... Война идёт, а я тут...
(Нюра плачет) Ты чего?
ОПАЛИКОВ: А-а... Его разве до сих пор не сменили?
ПАХОМОВ: Да нет же, и машина там.
ОПАЛИКОВ: Это не машина. Это гроб.
НЮРА: Что ж ты так на войну-то рвёшься?
ОПАЛИКОВ: А Чонкин этот что там делает?
ПАХОМОВ: Стоит. Говорят, даже женился.
НЮРА: Да неужто ж тебе там будет лучше, чем у меня?
ОПАЛИКОВ: Ну, раз женился, пусть живёт. Не до него. (Кричит кому-то) На взлёт!
(Шум моторов нарастает. Через этот шум пробивается голос Нюры, подхваченный
хором)
Не одна, ах, не одна
во поле дороженька,
не одна дороженька
эх, не одна дороженька
не одна, ах, не одна дороженька
во поле пролегла,
она пролегла, эх, она пролегла...
(Ноты: 1.)
15.
На сцене Чонкин. Появляется Гладышев.
ГЛАДЫШЕВ: Эй, сосед, корову, что ль, встречаешь?
ЧОНКИН: Не пойму, куда она, скотина задевалась.
ГЛАДЫШЕВ: Гляди, Иван, забредёт в чужой огород, греха не оберёшься. Да... Вот ты
вчерась насчёт лошади спрашивал.
ЧОНКИН: Насчёт какой лошади?
ГЛАДЫШЕВ: Ну, вообще, почему, мол, она человеком не стала. Так вот, я понял,
почему лошадь не становится человеком. Она не становится человеком, потому что у
ней пальцев нет.
ЧОНКИН: Эка, удивил. Это я с малых лет знаю, что у лошади нет пальцев. Лучше
скажи, куда моя Красавка запропаститься могла?
ГЛАДЫШЕВ: Да я тебе не о том. Я говорю, что она не становится человеком, потому
что у неё нет пальцев.
ЧОНКИН: А я тебе говорю, это всем известно, что у лошади нет пальцев. Какие ж
пальцы, когда вот... (поднимает подкову с того места, где во сне Гладышева стоял
Осоавиахим.) Видал?
ГЛАДЫШЕВ: А-а...
Появляется Плечевой.
ПЛЕЧЕВОЙ: Мужики, что ж вы тут стоите? Идите быстрей, чего покажу. Тут такое
кино получается...
Хор расступается, открывая Красавку с пучком травы во рту. Гладышев хватает её
за рога. Красавка время от времени мычит.
НЮРА: Отдай корову. Ну пожалуйста. Ну что ты с ней будешь делать?
ГЛАДЫШЕВ: Зарежу!
НЮРА: Ой, господи, она ж у меня одна! Матвеич, отдай!
ПЛЕЧЕВОЙ: Ну что ж ты Ваня стоишь? Спасай скотину. Ведь зарежет.
НЮРА: Ирод проклятый!
ГЛАДЫШЕВ: Зарежу! (толкает Нюру, она падает).
ЧОНКИН: (Нюре) Чего ревёшь? Ну толкнул Кузьма Матвеевич маленько. Так его тоже
можно понять. Старался человек всё лето, поливал, ухаживал, как за родным дитём,
а тут эвон, какое дело. Уж ты, Кузьма Матвеич, извини за ради бога, корова, сам
понимаешь, не человек, у ней нет в голове соображения, что это твоё, а это
чужое. Как увидит чего зелёное, так и жрёт. Ух ты, вражина! Пусти-ко сосед, я её
сейчас так накажу, что больше в чужой огород не полезет.
ГЛАДЫШЕВ: Отойди.
ЧОНКИН: Да нет уж, не отойду. Уж ты, Кузьма Матвеич, корову-то отдай, а мы с
Нюркой тебе за огород чего ни то да заплатим.
ГЛАДЫШЕВ: Дурак? Чем можешь ты оплатить научный подвиг?! Я же хотел вырастить
гибрид мирового значения – картофель м помидором.
ЧОНКИН: И картошку отдадим и помидоры. Какая тебе разница, вместе оно выросло,
или не вместе?
НЮРА: (повисая на Гладышеве) Отдай корову, ирод!
Гладышев падает, вскакивает и бежит за кулисы. Тут же возвращается с берданкой.
Ваня!
Берданка щёлкает, но не стреляет.
ПЛЕЧЕВОЙ: Брось, Матвеич. Сам говорил, что в удобрения порох добавляешь.
Гладышев бросает берданку, садится и плачет. Хор допевает песню (мужские
голоса):
Как по той ли по дороженьке,
как по той дороженьке,
нельзя ни проехать ни пройти...
Конец первого действия.
К ПРОДОЛЖЕНИЮ
|
