НАМ ПИШУТ

На главную

К оглавлению раздела "Нам пишут"

«Мама»

ПРОДОЛЖЕНИЕ 1

Сначала одна Пасха, а потом и Марина с Аней, начинают петь.
Выходит старик с бородой – "Домовой" группы, в джинсовой жилетке, так страшно увешанной брелками, что ткани не видно. Зло говорит девчонкам:
– Девочки, это похоже на Акафист, вы бы лучше заткнулись, а то...
Пасха и Марина учились раньше петь, Аня тоже не портила. А главное, они пели от души. Застеснялись, замолкли. Для них это было, как линейкой по рукам. А полусумасшедший старик ушел, довольный, бренча брелками, висящими один на другом.
"Домовой" таскал в машину вещи, молодой клавишник с длинными волосами – тоже. Они то и дело поглядывали на девчонок.
БГ ждут только человек пять. Внезапно прибегает светящаяся глупой радостью девочка. Единственный сотрудник охраны, что стоит поодаль с сигаретой, говорит ей:
– Девушка, вы опять здесь?
Марина видит ее лицо – это та самая, что обнимала Бориса перед гримеркой.
– А что, я ничего, я только, – она рассматривает автограф.
Выходит Борис.
Та девочка-фанатка бросается на него, напрыгивает сзади.
Откуда-то взявшаяся сорокалетняя женщина:
– Дайте автограф!
– Сейчас, наверное, не получится, – вежливо отвечает Борис своим глубоким, красивым, грудным голосом.
Подбегает гопник, молниеносно:
– Можно пожать вам руку?
Борис на ходу к машине.
Гопник и БГ обмениваются рукопожатием.
Марина, еле слышно:
– Можно вам руку пожать?
Она чуть не бежит за ним. Пытается найти его руку, но она опущена вниз, сжата, видна только его кожаная концертная куртка. Борис быстро идет к машине. Марина дотрагивается до его плеча, ее робкая, тонкая рука на накаченном, крепком плече Бориса. Его плечи покрывает нереальный свет фонаря, отражающийся на гладкой поверхности черной блестящей кожи.
БГ садится в машину, фанатка прижимает руку к стеклу. Все испытывают к ней отвращение.
Марина смотрит в глаза Борису. Он видит их из-за стекла, смотрит на скромную, красивую Марину в длинном черном пальто.
Машина Бориса медленно уезжает. Он оборачивается, смотрит в заднее стекло.
Уехал.
Марина подходит к Пасхе, которая стояла далеко и ничего не видела:
– Тебе в какую сторону идти?
– На "Речной", – с готовностью отвечает она.
– А я там живу, – Марина показывает на дома через дорогу.
Они идут вдвоем. Мимо проходит Аня со своим парнем и с гопниками.
– Пока, девчонки, – говорит она.
– Пока – отвечают Пасха и Марина.
Они идут в разные с ними стороны.
Марина смотрит на березу с одинаковыми, желтыми листьями. Она, как расставленные пальцы опущенной ладони, возле фонарь и скамейка без спинки.
Девчонки идут в сторону Красного проспекта.
Они продолжают свой разговор.
Пасха идет ближе к дороге, на фоне мчащихся машин, с разноцветными, зажженными фарами:
– ... Если сейчас детям прививают любовь к Америке, то взрослым будет уже не надо, следующее поколение будет уже готово...
– Попса тоже пришла от Америки. А мы все плохое прививаем у себя на родине.
– Тяжелый американский рок долбит мозг, а попса его разжижает.
Марина:
– Мне "мать" когда-то давно подарила толстовку, рекламирующую американские войска. На ней нарисованы танки, машины, вертолеты и эмблема американской армии. Я всю эту кофту истыкала булавками, все эти вертолеты, танки и машины.
– Это просто лучшее, что можно сделать с Америкой – серьезно говорит Пасха.
Они приближаются теперь к православному Вознесенскому собору.
Марину переполняет все, что она увидела и прочувствовала за этот день. Утром – прикосновение к руке бомжа, покрытой язвами, а вечером, она дотронулась до Бориса.
Воодушевленно:
– Знаешь, у меня новая работа с сегодняшнего дня. – Марина набрала побольше воздуха: Я работаю с бомжами, мы кормим их возле вокзала.
В голове прокручиваются страшные воспоминания об этом дне. – Ездим в психушку на Владимировской и в детские дома. Сегодня были в детском отделении психушки тюремного типа. И ходили к женщинам, больным сифилисом. Конечно, мы дезинфицируемся потом, все...
Я сегодня первый раз там. Протягиваю бомжу бутерброд, у него руки ярко-розовые, покрасневшие, все в болячках, каростах, язвах. У него руки трясутся, он случайно задел мою руку, у него глаза такие... Я не отдернула руку, старалась, чтобы он не уронил бутерброд. А он мне: "Спасибо, доченька!" Меня как током дернуло, я еще никогда не получала такой благодарности, отца нет у меня.
Марина старается очнуться от порыва откровенности, и говорит в шутку:
– Знал бы Борис, какими его руками...
– Я думаю, он бы только порадовался за тебя – говорит Пасха.
Девчонки проходят мимо церкви. Даже ночью ярко блестят позолоченные купола.
Дует ветер, развевая короткие кудрявые волосы Пасхи, которая смотрит теперь на Марину, почти как смотрела на БГ. Пасха представляет себе лица Бориса и Марины на фоне неба.
– Мы не далеко ушли от твоего дома – спрашивает она.
На тротуаре, возле больших зияющих дыр заброшенного дома, играет группа уличных музыкантов.
– Да ладно, я домой не хочу пока.
– Эх, что они после Гребня, – говорит своим певучим, как журчащий ручеек, голосом, Пасха.
Прохожие гопники смотрят на них.
– Чего они на нас пялятся? – недовольна Марина.
– Это они на тебя смотрят, ты красивая.
В лужах плавают осенние листья. Марина смотрит на свои летние босоножки с теплыми носками, и полы зимнего пальто.
Глупости! Я себя красивой не считаю. Вот ты – и одета интересно, и это перо...
– У меня еще есть – Пасха достает из кармана широченной куртки еще два голубиных перышка и показывает их Марине.
– Вся моя одежда из секонд-хенда. Куртка – секонд-хенд, брюки, рубашка (она оттягивает полы своих широких вещей)... Ботинки тоже секонд-хенд, только от брата.
"Я недавно пальто купила в уцененке. Вот юбка моя, сама шила. – Знала бы ты, милая, и у меня вся одежда из секонд-хенда", – думает Марина.
– О! – говорит Пасха, увидев черную тряпичную юбку до колен, с яркими, разноцветными пятнами цветов, в основном, розовыми.
Пасха:
– Я училась в семнадцатой вечерней школе, это считается самая приличная вечерняя школа в городе.
Я, когда туда пришла, – она надевает кепку, опускает вниз торчащее за ухом перо, – Мне сказали, что меня п... будут, потому, что я не понятиям одета. Что я хиппи, а ношу булавки, а хиппи должны деревяшки носить. Но вроде, ничего не было.
Девчонки идут возле кинотеатра имени Маяковского. Висят афиши американских фильмов-фэнтэзи, дебильных комедий, дешевых боевиков, надуманных ужасов. И ни одного русского фильма.
Марина и Пасха замечают это, отводят от афиш глаза, грустно переглядываются.
Переходят через дорогу. Перед ними останавливается "шестисотый":
– Привет, девчонки! – заплетающимся языком орет пьяный гопник лет двадцати.
– Пошел на хер, – шепотом говорит Марина.
Девчонки немного испугались, но он, видимо, поняв, что они не те, кто ему нужен, надавил на газ и уехал.
Вышли к реке, которая сейчас для них выше линии горизонта, в тумане, с мерцающими огоньками машин на мосту. Все расстраивает, хочется плакать – развалины оставленной стройки, лужи, мусор под ногами...
Пасха:
– Ты Алхимика Коэльо читала? Эту гопскую книжку, переписывание Библии?
– Да.
– Там пять препятствий, испытание любовью – самое тяжелое. Что надо выбрать свой путь, и следовать ему.
Видно, что Пасхе трудно говорить, но выговориться ей нужно: Мои родители в разводе.
"Мои – тоже, этим никого не удивишь." – с горечью подумала Марина.
– Один – в Ельцовке, другая – в Португалии.
Пасха сжимает руки в кулаки, ей больно вспоминать, что мать ее бросила.
Марину очень тронули слова Пасхи, она ее понимает и искренне сочувствует. Почему-то представляет себе статую Иисуса с распростертыми руками на горе в Рио. – это все, что она знает о Бразилии – Португалии.
Пасха вспоминает заморские фотографии матери.
Марина думает:
"Концлагерь, вообще, неплохое изобретение. Туда бы таких " матерей" да "отцов".
Но если Бог есть не только, чтобы издеваться над маленькими и беззащитными. Он, надеюсь, устроит им настоящий концлагерь после смерти".
Пасха:
– Я прочитала Коэльо уже давно, но сегодня, когда стояла на остановке, чтобы ехать на концерт (Пасха стоит на остановке "Педуниверститет", типичные гопники с пивом обсмеяли ее за перышко за ухом и вообще за внешний вид) – До меня наконец доперло, она прочла "Алхимика" пораньше меня и просто следует своему пути.
Пасха старается не заплакать, все не разжимает кулаков. – Нашла себе мужика там, живут... Вот она в отпуск приезжала на неделю, я буквально не отходила от нее, а брат – ему по фиг. Мы с братом живем. Она утром его будит, а он ей: – На проезд дай, и все. – Мужик же.
– Давай лучше подумаем с тобой, как мы завтра на концерт БГ бесплатно попадем.
– У меня есть одна знакомая, придумаем что-нибудь... Вот только у меня денег нет до Академгородка доехать. Но я к отцу зайду, он мне даст. Решено. Едем.
– Давай встретимся возле ДУ в шесть тридцать. Концерт же завтра тоже в семь начинается?
– Да, логично. Давай завтра в пол седьмого.
– Бориска... – Марина смотрит на реку, на другой берег. – Я его так люблю, он такой красивый. И он Учитель, настоящий Учитель.
Пасха:
– Ты-то хоть до него дотронулась, а я, дура, стояла, как вкопанная позади всех, даже не разглядела его (она поправляет очки), а весь концерт (щурится на реку) сидела на полу на балконе. Раскачивалась из стороны в сторону в такт музыке. Смотрела на нерезкую далекую фигуру БГ. Сидела и думала:
– Давай, Пасха, давай, поднимайся и двигай вниз, постоишь около стенки. Стоят же гопники, ты чем хуже? Иди, иди, ну вот, сейчас...
И не решалась. Я так хочу его обнять! Просто с ума сойти.
– А ты видела на концерте, какая-то блондинка, у которой еще до концерта интервью брали, вышла на сцену ему цветы дарить, а он ее в губы поцеловал. Видела?
– Не-ет... Да как он мог? Давай напишем ему плакаты гуашью на ватмане: "Борис, мы тебя любим. Или "Я тебя люблю", может, он нас обнимет?
По шоссе снуют машины. Прохожих на пустой улице, прилегающей к набережной, никого. Водители иногда сигналят. Время уже около половины первого ночи.
– Ага, обнимет... Нужны-то мы ему! Для него мы такие же, как та фанатка, которая ему на спину напрыгнула, возле черного хода.
Грустно и серьезно:
– Никто меня не любит, никому я не нужна.
– Меня тоже, меня тоже!
– Никто нас не любит, никому мы не нужны!
Пасха:
Я иду иногда возле моего подъезда, там сидят гопники. Я понимаю, что я лучше их. Но я не хочу равняться на уровень ниже среднего! Я не хочу на это равняться!
Марина кивает:
Я вот часто думаю, – ветер перекидывает ей волосы на лицо, – достойна ли я внимания таких Учителей, как БГ. Ведь мы от серой массы буржуев и гопников недалеко ушли.
– Мы с тобой особо одаренные среди слаборазвитых.
Марина смеется. Но как ей тяжело, больно и грустно! "Такие вот у нас матери и отцы" – думает она.
Девчонки идут возле остановки пятнадцатой маршрутки.
– Проводи меня дотуда, – Марина показывает на другую сторону дороги.
Они на остановке.
– Давай, я оставлю тебе свой телефон, – Марина достает блокнотик.
– А я тебе свой – улыбается Пасха. – А ты – эльф, у тебя уши острые! Вернее, одно острое, а другое – обычное.
Пустая дорога, небо над рекой, грязь, окурки под ногами...
Марина смотрит вниз. Она сначала хотела обидеться, потому, что ненавидит фэнтэзи, не смотрела ни одного подобного фильма. Но потом вспомнила, что эльфы – избранный народец, они живут вечно, и улыбнулась.
Марина вырывает листик из блокнотика, хочет написать свой телефон, но ручка не пишет. Несколько раз дышит на нее, пробует писать, но не помогает.
Пасха раскручивает ручку, закручивает обратно. Пробует. Ручка пишет. Она просто замерзла.
Марина отдает Пасхе ручку и листик с телефоном. После номера – "Оля".
Ты здесь что-то ловить будешь – спрашивает Оля, показывая на дорогу.
– Нет, я пешком пройдусь. Ну ладно, иди, а то тебе ехать далеко...
– Ну, пока, до завтра
– Счастливо.
Они улыбнулись друг другу на прощание.
Марина идет под серо-коричневой громадой моста.
Оля оглядывается, смотрит ей вслед.
Марина идет одна среди ночи, наступая на засохшие листья, которые звучат, как смятая бумага.
Когда Марина переходит дорогу, перед ней останавливается машина. Ее оценивают взглядом и уезжают.
У "Автовокзала" из автобусов выходят люди, достают большие сумки.
Чурек-таксист подходит почти вплотную к ней:
– Дэвушка, как добираться-то будешь, а? Садись в машину!
Марина ускоряет шаг, быстро уходит.
"Сволочи! Какое право вы имеете лезть в мою жизнь!" – думает она.


Бедная моя, милая

Я сижу по ночам и не хочу, чтобы наступило завтра.
Зачем отращивать до плеч остриженные год назад волосы, если некому их погладить, поцеловать?
Стоит ли красить ресницы, если через несколько минут смоешь их слезами? А потом глаза краснеют и болят.
Сколько ещё продлится эта ошибка – моя жизнь, это никчёмное, жалкое, никому ненужное, бесплодное существование?
Я кажусь себе зависшей в каком-то непонятном пространстве. Вокруг, со всех сторон сплошная грязь, и нет пути ни туда, ни обратно. Никуда.
Карусель дней крутится сама по себе, и когда кто-то швырнёт камень в её механизм, она останавливается. Её заносит то в одну, то в другую сторону, она выкидывает всех, кто не смог удержаться на её раскрашенных лошадках.
Иногда жизнь кажется похожей на пустое футбольном поле, где зимой играют в хоккей, несколько человек на пустых трибунах кричат: – Ура, гол, гол! – не замечая, что на поле нет ни одного игрока.
Я хочу просыпаться не от рева подъемника машины, которая опрокидывает в свою утробу помоечные ящики, а от яркого солнца, проникающего сквозь двойные, черные шторы и даже специальную ночную маску на глазах. От солнца, а не оттого, что дворники с ужасным скрипом возят лопатами по льду.
Я ненавижу этот город, где на улицах можно встретить одного и того же человека несколько раз в день.
Здесь негде расправить крылья. Мне тесно. "Если бы у человека были крылья, они бы мешали ему ползать".
Я ненавижу зимнюю одежду, – хочу ходить всегда только в лёгком платье. Бесконечная зима портит волосы, они выпадают, становятся тусклыми.
Я ненавижу эту большую страну, где всего много, кроме того, что надо мне.
Здесь много снега. Но здесь нет Добра и Солнца. И люди все закрытые, какие-то северные. Идёшь по улице – у всех лица напряжённые, злые. У кого-то просто замёрзшие – не хватает денег на зимнюю одежду, ходят в осенней. Вот я такая же. Многие, встречая, не узнают меня – очень напряжённое лицо. Оно может показаться злым, не стану этого отрицать.
Когда я куда-то прихожу – стою неподвижно несколько минут, стараюсь прийти в себя после этого холода. Вытираю слёзы – у меня всегда слезятся глаза от ветра и яркого снега. Убираю следы дешёвой туши с лица, по которому она снова растеклась.
Впрочем, уже почти никуда не хожу. Последние пол года, только в художественную школу, на вечерние курсы. Но там никто никого не учит. Больше мне идти некуда. "Должно же быть у человека место, куда ему ходить" (дословно не помню), – пишет Достоевский.
Работы сейчас у меня нет.
Мне хорошо, только когда я сплю. Мне снятся сны. В них я вижу людей, с которыми встречаюсь каждый день, и тех, кого бы хотела видеть, и тех, кто уже достал. Когда просыпаюсь, мне очень жарко, трудно дышать – заложен нос. Тогда бегу умываться холодной водой. Разлепляю не до конца стёртые ресницы. Снимаю вчерашний макияж с глаз. У высоко закрепленного маленького зеркала вспоминаю, кого я видела во сне.
Мне хорошо, когда сплю, потому что, проснувшись, видишь всю эту нищету.
Любой иллюзорный, придуманный мир лучше настоящего.
В нем нет одиночества.
Кроме того, что постель холодная, она ещё и узкая, руки и ноги свешиваются.
Просыпаясь, я смотрю на бабкины часы на кухонном старом шкафу. 12 ровно. Значит, уже день. Скоро вечер. Хорошо, что пол ночи просидела за книгой.
"U Cafе Brazil".
"Я спросил: Как прожить жизнь.
Учитель ответил: Красиво, бережно, и стремительно. Стремись всю свою жизнь подчинить творчеству.
Только творческий человек может быть счастливым, только творчество приносит радость."
Неправда. Радости оно не приносит. Приносит боль.
"По вере я христианин, по профессии – путешественник".
У меня нет религии – есть Бог. Его могут звать как Иисус, так и Будда. Но не по-другому.
"В моих записях в основном преобладает культ природы и одиночества. Я всё больше отдаляюсь от людей".
"Две разные реки, слитые вместе, становятся глубочайшей" – последняя фраза Лао Дзы.
Мультик "Тимон и Пумба". Кто не знает, Пумба – кабан. Он читает книжку "Поверь в себя, стань настоящей свиньей". Я в большом магазине проходила мимо телевизора и увидела. Дома телика у меня нет. И музыки тоже, и хороших книг. В библиотеке долг, а попросить почитать не у кого.
На белой стене, выкрашенной известкой, кино не показывают.
Опять в нашей деревне снегопад.
"Проснувшись рано, в окно увидела Татьяна…"
– меня всегда дразнили этим стихотворением.
Я ненавижу его. И Пушкина тоже. И Новосибирск!
Когда кончится этот культ Пушкина? Ведь он не был хорошим писателем, и даже не поэтом, а стихоплётом. Что это за рифма – "рано – Татьяна"? Татьяна здесь – не пришей кобыле... И так во всех его стихах – лишь бы рифмовалось. Вот и получается – "история, рассказанная не привычным нам языком. Не – что, а – как."
Для меня Ярослав Могутин выше Пушкина. Стихи его я прочла в электричке, в газете. Он пишет правду жёсткую, а не "сказки о царе Солтане". И если бы дети учили в школе не "куртины, кровли и забор", а то, что на заборе, может, было бы лучше.
Очень плохо, что ты не выбираешь, где тебе родиться. Я, например, ненавижу снег, когда темно весь день, и нет Солнца. Лета у нас всего один месяц. Июнь – дожди, август – тоже дожди. И уже осень.
В моем маленьком мире мой Новосибирск занимает почти всё место. Две – три улицы, по которым ходишь каждый день. Погулять негде – всё загазовано. Говорят, пробки на дорогах, как в Москве. Но ведь это – не Москва! В парках – гопари с пивом. Тошнит! На автостоянках в феврале понатыканы в грязный снег украшенные ёлки. Чирикают воробьи. В пять утра приходят дворники – скребут лопатами по льду. Звуки России – лопаты по льду и колокольный звон. Церковь будит в девять утра. Дворники – в пять.
Скажете: – Поставь пластиковые окна. Если были деньги на окна! Если бы вообще были деньги! Неужели я сидела бы здесь, под чириканье воробьев.
Да, я хочу уехать отсюда! И никогда не оглянусь. Потому, что здесь нет никого, кто заставил бы меня вернуться.
Бывают люди без Родины, "senza Patria", "sans Patrie", как правило, это заядлые путешественники.
А что делать, если я путешественник, который не может никуда путешествовать? Я излазала весь город, почти все улочки, здесь мне больше некуда ходить и нечего ловить.
Когда летом поступала в Художественное училище, в перерыве между экзаменами, в буфете, услышала песню БГ:

"Морской конёк, морской конёк, это мелководье не идёт тебе впрок. Сегодня выдался нелёгкий денёк, Бог тебе в помощь, морской конёк.

...И ты кричишь, от того, что не умеешь сказать, Бог у тебя отец, родина – мать, приличная семья, с них нечего взять!"

Старалась изо всех сил весь год, второй год подряд рисовала с утра до ночи каждый день. И не проступила. Без блата,без взятки – бесполезно. Раньше я этого не знала.
Я и не подозревала, что у нас такой маленький город. Третий город России – по всему Красному проспекту висит реклама: "Лучший город страны"! Россия сама принадлежит к третьим странам...
В книгах, по несколько раз перечитываю редкие рассказы о путешествиях, о том, как кто-то плыл куда-то по морю на яхте, "как солёные брызги волн…"
Совсем не читаю бульварные книги. Поэтому, мои путешествия редки.
В моём третьем дневнике, который я писала в 11 лет, на второй странице, наклеена открытка с картиной Айвазовского "Мельница на берегу". Под открыткой в тетрадке я написала:
"Маленькая девочка, стоящая на берегу, мечтает отправиться вслед за кораблем.
Он уплывает от неё всё дальше, и дальше. Куда же плывёт этот кораблик? Кто может плыть на таком маленьком корабле? Наверное, гномы.
"Я бы так хотела отправиться вслед за ними! "– думала девочка. – "Жаль, что наша лодка слишком мала, – ей уже не доплыть до горизонта".

– Моё место на пляжах Бразилии, в шезлонге, с бокалом "Мартини". А я здесь! Когда, Господи, я начну нормально жить? Когда перестану стирать колготки? Я не могу так больше!
Она в отчаянии начинает плакать.
Меня никто не любит!!!

Это мои слова, но то, что я чувствую, пока не получилось выразить. Все тексты песен пишу, как запомнила.

Ночные снайперы
Париж

"Я боюсь открыть лицо.
Перед тобой балласт становится кольцом
Логическим для нас.
Тревожные черты со мной, но ты –
Мой праздник, мой судья,
Приносишь боль пустых волнений,
И ненужность бытия
И только жест,
Последний, как арест,
Как выстрел воробья.

Я тобою дорожа,
Уже давно хожу по острию ножа.
В объятьях темноты готова умереть с тобой,
Но ты, мой омут, мой Париж –
Не для меня построил город,
Не ко мне туда спешишь.
И только рта глухая немота,
Как звон железных крыш.

Мы разлучены навек,
Теплом твоих ресниц, мой любимый человек,
Печальные кроты уводят в темноту меня,
Но ты, мой ветреный пират,
Не знаешь ты, в чём для меня твой гордый профиль виноват,
И только взгляд последний твой,
Как в петлю головой".


Ночные снайперы.
Тоска

"Меня кормит тоска,
А тебя – благодать.
Мне бы было где взять, а тебе – что отдать.
Чувств берёзовый сок
Голос мой – невысок
Напоишь допьяна, занавешен стеной
Не настолько глупа,
Чтоб шептать: "Будь со мной".

Разлюбить не смогу, но в бреду
Имя твоё шептать не буду.
Дней маета,
Ночей пустота,
Ненужность рта.
Ну что, так устал.
Чёрных стёкол броня
Твоя… от меня.

Половодье – каприз
Тебе вверх, а мне вниз,
Осиновый кол,
Молодец, что пришёл.
Не смотри на часы –
Подскажет окно.
Когда уходить – будет темно
Ну, о чём я могу говорить?
Будет жизнь пролетать,
За собою маня,
Буду вечно искать
Наконечник копья.
А ты уйдёшь, кого-то дразня,
И лишь иногда вспоминая меня.

Меня кормит тоска,
а тебя – благодать
Мне бы было где взять,
а тебе – что отдать
Напоишь до пьяна,
Занавешен стеной
Как хотелось шептать останься со мной".

Я набрала его номер, послушала длинные гудки и положила трубку. Таксофон навороченный, с алюминиевыми, или там, железными нашивками, а суть та же.
Когда я училась в школе, у нас в коридоре висел обычный, рыжий телефон.
Я окончила всего девять классов вечерней.
Я бросила монетки в кофе-автомат, вышел "Моккаччино", и снова позвонила – послушать гудки его телефона.
Даже если бы эти звонки засчитывались, и я бы теряла разговоры, я всё равно бы звонила слушать гудки.

"Если нет любви в твоих проводах,
Если холоден голос
В твоём телефоне, я смогу понять, и смогу простить,
я звоню в никуда, я забыл даже номер.

"Казанова,
Казанова,
Зови меня так!
Мне нравится слово,
В этом городе женщин, ищущих старость
Мне нужна его кровь, нужна его жалость..."

Я хочу здесь учиться – коридоры и потолки бывшей партшколы. Красивые немолодые студенты с бурятскими лицами.
Это – Новосибирская государственная архитектурно – художественная академия!
В краеведческом музее бурятский костюм стоит под стеклом, а когда я была совсем маленькой, и музей был в другом месте, стекла не было. И я могла потрогать руками этот волшебный мех, и радужный бисер.
Я мечтаю написать этот костюм красками на акварельной бумаге, но он под стеклом.
Фотография чукчи в чуме – женщина с тяжелым северным взглядом под куском меха смотрит, как мужчина курит, или набивает трубку, не помню.
Я поднималась по бесконечным лестницам. Ноги очень устают.
Хорошо, что пропустили, не докапались на вахте, ведь у меня пропуска нет. Я здесь не учусь.
Я вообще нигде не учусь. Нет денег на взятки.

"Я учусь у луны, я сам себе господин, кто бы ни был со мной, я всё равно изначально один".

" Слишком много
улыбка
на память.
Слишком мало –
Автограф
С любовью
И её осыпают
Цветами,
А она хочет просто
Покоя."

Я работаю техничкой в художественной школе. Мою с девяти тридцати до часу ночи. Порисовала – помыла.

"Кошка хочет курить.
У кошки намокли уши
Кошка хочет скулить.
Ей, как и собаке, хоть кто – то да нужен….
Над кошкой плывут облака,
Московские звёзды щекочут лапы
Хотя бы немного молока, и можно быть сильной,
А нужно быть слабой…

Кошка не пишет стихи
А дамские штучки, как фига в кармане,
Кошке плевать на духи,
Она хорошеет с годами
Хо – ои ой, хо –ой."

Директриса обращается со мной, как рабовладелица – стоит в проёме двери, и смотрит, как я мою, держится руками за косяки двери – её туша еле пролезает в дверь. Деньги за работу она мне так и не заплатила.
В училище художественном я за этот год второй раз на занятиях – на курсах. Нет денег.
Сейчас шла по тёмному коридору, зажгла свет, села в уголке.
У меня уже выработался рефлекс технички – подбирать с пола мусор, я уже наклонилась, но поднимать не стала. Опомнилась. Пошли все эти суки, я же в училище!
Настроение такое, будто по башке огрели чем-то.
Унижение надоело.
Единственное, что обрадовало это вот. Сказала преподавательница: "Ты весь год не занималась, не рисовала, а к экзаменам могла бы не готовиться. И так всё нормально, хорошо получается. Композиция у тебя зрелая, живописная. Живопись есть. Акварель хорошая, рисунок тоже. Что тебе тут делать? Ну, порисуй…"
А детям она сказала:
– Это не живопись! Это что такое, как будто дятел написал! Вы пишите как дятлы – тюк-тюк, тюк-тюк, потому, что боитесь. Надо смелее писать, развязнее!
Засмеялись.
А она снова говорит:
– Все вы дятлы – улыбается.
Завтра восьмое марта, и они не учатся. Сегодня все уйдут пораньше.
Я рисовала в краеведческом музее интерьеры.
Со мной заговорила тётенька-смотрительница. Она и раньше со мной говорила – подошла посмотреть рисунок. В шутку:
– Только вы у меня карандаши на пол не точите! А то вчера пришли тут дети из Детской художественной школы Октябрьского района и наточили карандашей на пол, накидали жвачек.
Я говорю:
– Нет да вы что! Я сама уборщицей работаю, и знаю, как всё это с пола собирать.
– Вы – уборщицей? – посмотрела на меня с сомнением.
– Да. В художественной школе. Мою с десяти до часу ночи.
– А у вас, наверное, нет времени на выпивку, дискотеки, наркотики, мужиков…
Ну, я же не могу сказать этой бабушке, что дискотеки я не люблю, а на выпивку – наркотики просто денег нет.
А мужикам такие, как я, не нужны.
Нужны немного покрасивее, и намного глупее.
– И вам, – спрашивает, – родители не помогают.
Я говорю правду. Нет, я им не нужна.

Один придурок в художке, говорил:
– Скажи, Лен, что Таня красивая. Скажи.
Лена говорит:
– Таня .. очень умная.
Она тоже очень умная, только легкомысленная.
Подойди, спроси, и я тебе дословно переведу с итальянского, и на итальянский всё, что угодно.
Когда я была молодая и глупая, и надеялась ещё убраться отсюда, я очень упорно учила этот язык. У меня было два друга-итальянца. С одним из них я рассталась, когда он сказал, что я ему нравилась больше, когда была блондинкой. С ним мы говорили только на итальянском. И тогда мне очень пригодилось знание всех итальянских матерков, я ему их сказала все, что знала, и ещё по-русски добавила, когда услышала про блондинку. И потом говорят ещё, что не все мужики козлы.
Родители разведены очень давно. С моих лет трёх – шести. Я им ни вместе, ни отдельно на фиг не нужна
Матери хоть неделю домой не приходи, она даже не спросит – где была. Скажет только, "Какого х… … ты вернулась? – вытаскивая свою засаленную голову из-под моей чистой подушки – Я уже и твои вещи из комнаты в коридор повышвыривала.
А из дома я уходила на неделю – у отца жила. На подселении с уголовниками – два мужика только из тюрьмы вышли оба женились.
Я один раз ключ забыла, мне открыли дверь отвёрткой.
Смотрела там телевизор, в выходные – "Утро с Киркоровым."
Он вообще, Филипп, красивый мужик, только ему надо подарить набор для снятия макияжа. Отмыть в ванне с порошком от косметики, тогда он станет красивым.
А если выбирать между накрашенным Киркоровым, и Розенбаумом как он есть, я выберу Розенбаума.

"Немного жаль, что напоказ мы наши чувства выставляли, немного жаль, что потеряли друг друга мы в последний раз."
И кажется, что Киркоров смотрит прямо на тебя с экрана. Это всем кажется. Но он какой-то родной. Если бы ещё не пел, был бы вообще прикольный!
Фотки Ренаты Литвиновой, страницы из журнала .
Рената Литвинова – очень красивая. Я ужасно хочу посмотреть все фильмы с ней, а особенно, "Вокальные параллели", или "Небо – самолёт"…
Ведь раньше я пела, когда было немного денег, ходила учиться классическому вокалу. У меня было будущее. Уже сейчас, я бы потихоньку пела в Консерватории, но бросить пришлось год назад, одно занятие – 150 рублей – 45 минут, надо как минимум, три раза в неделю.
В 14 лет пела в Российско – Немецкогом доме.
Две мои любимые песни – это Кати Лель "Мой мармеладный", и "Муси – пуси" (шутка).
Не считая тех текстов, что здесь указаны ранее.
Я представляю себе плакат: "А ты записался добровольцем?", только вместо солдата на нём Катя Лель, и надпись "Попробуй!"
Я бы хотела выходить на сцену. Там я чувствую себя, как рыба в воде. Или как речная рыба в океане –сколько свободного места, чтоб расправить плавники – жабры – крылья!
Но в театральном училище учат слишком много лишнему. И к тому же, совсем недавно училище стало институтом и мне с моими девятью классами, не светит.
И ещё, не зря же меня считают умной – мой девиз – "Хочешь стать звездой – сядь на ёлку." Не знаю, слышала где-то.
А Фабрика звёзд выпускает одинаковых бройлерных цыплят.
"Девушки фабричные с парнями встречаются – иногда из этих встреч …внуки получаются".
Попробовали бы они на самом деле постоять у станка на заводе!
Насчёт сцены: выходишь на сцену сразу после классного спектакля – энергетика прошибает через пол, сбивает с ног.
Я работала в Красном факеле контролёром целый месяц, временно брали. К. Ф. – сибирский Мхат, наш самый уважаемый драмтеатр.
Хочу быть стюардессой. Сбылись бы тогда сразу две мечты – летать и ходить в мини – юбке и путешествовать. Но только с 20 лет принимают, а мне – 18.
Летать на итальянском самолёте, там может, ещё одного друга – итальянца, который будет любить меня только за то, что я буду краситься в блондинку.

Я долго еду домой в троллейбусе. У него два раза по дороге ломались рога. Мне ехать от конечной до конечной.
Неудивительно, что когда снимаешь вечернее платье, которого, кстати, нет и никогда не было, там, на спине, нет крыльев.
Их оттёрли в забитых до отказа автобусах, отдавили сапогами в толпе.

"И если когда-нибудь случится пожар, и всё здание будет в огне, мы погибнем без этих крыльев, которые нравились мне".

Я плачу в троллейбусе.
Заливаюсь слезами.
Пьяненький мужик – восьмое марта – подошел, гладит меня по голове. – Бедная моя, милая, только не плачь!
"Где мои крылья, которые оборвали в толпе?"
Я бегу по троллейбусу, стучусь в кабину водителю, в стёкла:
– Выпустите меня отсюда! Выпустите!
Одна я – сумасшедшая в троллейбусе, с размазанной по морде тушью. Никто не собирается останавливать
Все матерятся.
Орут:
– Дотерпи до следующей остановки.


Милиция

14 марта 2004.
"Мать" заливается притворными, наигранными слезами на расшатанной скамейке в Железнодорожном отделении милиции возле вокзала.
Вокруг неё стоят сотрудники милиции, верят каждому её слову, всей клевете.
Но нельзя же обижаться на человека, с совсем помутившимся рассудком!
Неужели, вам всем этого не видно?
Она завыла.
Из кабинета за стеклом выглянула участковая по делам несовершеннолетних. На этот раз, поиздеваться ей надо мной не удастся – я вышла из её категории. Она, не упуская случая, говорит, презрительно поджав губы:
– А эту… мы уже здесь видели девку, – и улыбается зло, смотрит на меня своими милиционерскими глазами, глазами для преступников.
"Лучший в городе преподаватель английского", как она сама себя сейчас называет, суёт всем визитки – "Приходите – научу". – По лицу текут невысморканные сопли.
Я смотрю в пыльное окно, через которое, к тому же, сквозь решётки, ничего почти не видно.
Сотрудник милиции, его лицо я тоже помню с прошлой поездки сюда, подошёл и начал тихо, не зло, спрашивать меня, что произошло сегодня.
Он говорит, опираясь руками о стол, я стою рядом, возле окна. Заметила, что у него глаза зелёные. Или мне, может, показалось.
Он спрашивал:
– Значит, был скандал, вы пришли домой...
Я говорю – кричу в окно матери – у меня нет ключей ни от подьезда, ни от квартиры – она не позволяет мне их сделать. Она подошла к окну, посмотрела что это я, и не вышла открывать. Я зашла в подъезд только через 15 минут, когда открыла соседка.
Спросила у нее, почему она не вышла мне открывать.
За столом, перед которым мы стояли, теперь сидит, моя "мать".
Её спрашивают:
– Расскажите, что было.
– Она всю жизнь... Началась ещё ссора с утра…
– Меня интересует, что было, когда она пришла домой.
– Была драка…
Я не удержалась и спокойно говорю, мой тон контрастирует с её криком, я заметила это то ли сердцем, то ли, ушами, не очень анализировалось тогда:
– Драка – это когда двое дерутся. И не скандал, а твой монолог.
– Ты меня била табуреткой – плачет, извивается, принимает манерные позы. – Она меня била табуреткой.
Я спокойно, даже, снисходительно ответила:
– Не правда – это ты меня ей била.
Сотрудник милиции, "матери":
– Так она вас ударила?
– Она кинула в меня табуреткой.
– Не кидала.
– Так ударила, или кинула, вы думайте, что говорите!
– Кинула.
– Вы поосторожнее, я же сказал, с обвинениями! Какие-то телесные повреждения нанесла, задела вас табуреткой?
– Нет.
– Значит, не кидала, – он зачёркивает лист с её заявлением.

Сказал бы мужик: – Вам штраф за ложный вызов, и не врите больше. А он просто скомкал лист бумаги.
Тот милиционер, что стоял возле меня, спросил, била ли я "мать".
Абсурд какой-то!
Я отвечаю, что пальцем её не тронула. Она меня бьёт – говорю. И обзывает, и унижает каждый день, что я в чём сплю, в том на улицу хожу – показываю на свой свитер – я в нём не сплю, а только дома хожу иногда, потому, что холодно. У меня же их не шкаф свитеров, а один. Говорит, что я и дерьмо, и проститутка, и поломойка…
Матерится так, я от своих сверстников, которые на скамейке возле дома сидят, таких слов в жизни не слышала.
Он молчит, смотрит мне в глаза.
Я спрашиваю:
– Вы дома материтесь?
– Матерюсь.
– И при детях, их-то не материте последними словами.
– Нет, никогда, конечно, – он сказал это как-то грустно, мне хотелось уловить в этих словах то, что хоть он из всего отделения мне поверил.
Все остальные пляшут вокруг "матери"
"Мать" кричит:
– Она обзывает, унижает меня, с утра до ночи.
– Я вообще с тобой стараюсь не разговаривать.
– Она называет меня проституткой. Может себе позволить сказать матери: "Тебе мужика надо."
– Это ты меня так называла. И это твои слова. Как тебе врать-то не стыдно, всем в глаза! ? – И я отворачиваюсь к окну.
– Как ещё она вас называет?
– Точно не помню.
Хочу сказать: Подождите, она ещё не придумала, но она говорит:
– Убийцей!
Я – Убийцей называла… Больше – никак. Если бы мне дали слово, я бы рассказала, почему.
Но они только её слушали, верили только ей
Вспоминаю сцену с топором.
Но я бы никогда не ударила свою "мать". Меня в детстве били часто, и я знаю, что такое просыпаться в синяках, и никому этого не причиню. Я не могу никого ударить.
Она, " мать" позволяла себе с детства бить меня, пинать в живот ботинками. Если мне кто – то не верит, сходим со мной к гинекологу.
На левой руке меня два шрамчика, один уже зарос почти – так она объясняла мне математику – с пеной у рта таскала за волосы по полу, царапала длинными, обгрызанными ногтями лицо и руки, пинала.
А я бежала в большую комнату, от неё, и пряталась под диван. Много часов пролежала там, меня даже прозвали за это "крокодилом".
Ножки дивана стояли под столом, за перекладиной, и его не просто было отодвинуть. Я откатывалась к стене, и лежала там.
Помню мои щёки в слезах – сколько слёз я там пролила, касаясь холодного, тёмно-коричневого пола в пыли и грязи. Я слушала из-под дивана телевизор и представляла себе, что там показывают, пока моя "мать" билась в истерике, до которой сама себя доводила.
Она сама с собой может разговаривать часами, а потом начать швырять вещи, кастрюли, одежду на пол.
Однажды, мы с подружкой, мне было лет восемь, гуляли во дворе, и там мальчик разговаривал сам с собой, ну просто, как дети одинокие играют.
А моя злая подружка подошла к нему и говорит:
– Сами с собой разговаривают только сумасшедшие.
И мне стало всех жаль – сумасшедших.
У нас в подъезде жила старуха, которая из окна кидалась большими костями из супа, горячими, с овощами, в головы людей.
Про неё все говорили, что она ненормальная. Но та кидала на улицу, в чужих. По отношению к ней приняли меры.
А дома, в семье, бить табуреткой этой несчастной, креслом придавливать ноги – это можно, это нормально. И разве кому-то докажешь? Кто поверит тебе, безработной, с девятью классами и одними тройками в аттестате? И, к тому же, не поступившей.
Или ей – красный диплом Педа, "алмазный преподаватель школы иностранных языков".
У неё была мать относительно нормальная, кормила её до сорока лет, и мы сейчас у бабки на квартире живём. А мне не успело 18 исполниться, меня уже гонят из квартиры – "по закону, по закону". Хоть я там и прописана.
А по человеческому закону я ни одной матери не встречала, которая бы имела деньги, и не дала ребёнку возможность хотя-бы поступить, а потом уже – "Сама живи, как хочешь."
Не таскали бы меня в начальной школе за волосы по полу, я бы, может и математику поняла и школу бы отличницей закончила.
У меня, ведь, по началу, пятёрки-четвёрки были.
Сижу как-то в школе, в третьем, или во втором, только что тетрадки раздали, а у меня в обеих – и по литературе, и по русскому, все пятёрки, "Молодец" в тетрадках. Я соседке по парте шепчу, тихонечко: Смотри. – Я счастлива, думаю, матери принесу пятёрки.
А меня учительница не любила очень, "мать" на меня наговаривала (дальше – подробнее).
– Букова – орёт – дальше не помню но смысл – Иди стой в углу у доски.
А я реву, тихо стою с этими тетрадками в руках, так, что все оценки, и строчки расплылись.
"Мать" заходит в кабинет, а я ей на шею кидаюсь. Она отталкивает меня. (Она преподавала в той же школе могла хоть на урок в класс зайти):
–Что, опять двоек нахватала – ревёшь?
Следующая история, произошедшая через пару недель – уже настоящая драма.
В коридоре второго этажа школы были подвешены детские лесенки и качели.
На одной я часто сидела на переменах – скамеек не было. Там удобно читать – сзади окна.
Мимо пробегал мальчик из нашего класса. Он всё время бегал по школе очень быстро – маленький и юркий как на пружинах, не мог усидеть на месте, я видела, как он проносился мимо, что-то нам сказал – на лазелках было ещё несколько человек.
Я читала дальше.
Потом, услышав звонок, встала с качели и пошла к кабинету.
На подходе к нему, на меня из-за угла налетела с кулаками мать мальчика, и прокричала, что я ударила его качелей в бровь, и его увезли на "скорой". Она трясла меня, а я ничего не понимала, говорю – это не я, не я, да вы что! От боли, что она сжимала мои плечи, и от несправедливого обвинения, самое главное, я заплакала.
Потом подошла "уже знавшая все, моя "мать", больно ударила меня по лицу, тоже назвала убийцей.
Потом, в кабинете, та самая учительница начальной школы клеймила меня перед всем классом, вместо урока. Какая подлость, ведь она знала, что я была полненькая и спокойная, как слон, на качеле не качалась, а читала Лонгфелло, "Песнь о Гайавате" в учебнике литературы. И что по школе я не бегала, но она – сталинской закалки учительница. – Бей лежачего, пока не поднялся. Чтобы не поднялся.
Я плакала, вся тетрадь превратилась в синее болото.
Встаю с места и громко говорю, утерев слёзы:
– Я этого не делала. Он так бегал, что может, сам упал.
– Плакать нужно было раньше! Молись, чтобы глаз был цел!
Через несколько лет, когда я уже ушла из этой школы, мне сказали, что этот мальчик признался, что это не я качелей, а он сам где-то ударился, когда бежал. Это неудивительно, он всегда бегал. А сказал на меня, говорит, потому, что думал, что его не накажут, и меня не сильно – я ведь дочка учительницы. И все знают, что каждую перемену сижу на этой качеле.
И никто даже не извинится! И моя "мать", в том числе, за всю эту боль.
А фотография этой учительницы висит в центре города на Доске почета.
Сразу после того случая, вечером, я лежала дома (в однокомнатной квартире студента – любовника матери, где мы жили, и думала: "Главное не сойти с ума!" А у меня земля из-под ног уходила, виски стучали. Я повторяла себе то, во что не верил никто, но я знала точно, и должна была держаться. Я не ударяла его качелей. Как я могла её кинуть, если сидела на ней, а лазелки были заняты другими детьми?"
Долго эта прекрасная и уважаемая учительница, и моя "мать" поминали мне потом этот случай!
– Когда он выйдет из больницы, не подходи даже близко к нему – шипела его мать, вцепившись в меня, её потом оттаскивали.
А мне так хотелось подойти и спросить у всех:
– За что вы так меня ?
Мне хочется задать этот вопрос всем, кто мучил меня, в первую очередь, моей "матери", которая, вместо того, чтобы защищать своего ребёнка, ни в чём не виноватого, била и обвиняла, а избалованное дитя "нового русского" защищала, выставляла, как мученика. А у него одни двойки, ему бы только бегать.
Я сижу возле окна.
Двое милиционеров, стоя рядом, говорят полушёпотом:
– Так на кого писать заявление, и от кого? А?
– Да на кого? – тот, кто сидит за столом, говорит: – Раз никто ничё не пишет, то я вас не задерживаю.
"Мать" ещё долго причитала, ревела, клялась, что это я её бью и оскорбляю.
Она выходила, закричала мне: И запомни…
Я не слушала. Стараюсь не запоминать её бред.
А в прошлый раз, всё было так ( я открываю дневник на 12 апреля 2003 года, четверг):

Хроники вторника ( 10-04-03)

11-30 утра Пришла с работы мать, устроила показушную, мерзкую сцену, вызвала "Охрану"
12-00 Приехала машина, в ней два мужика с ружьями. Не знаю, почему, но я заметила, что ружья разноцветные, – серые с черным и коричневые вместе, не как в кино.
12-15 Нас привезли в отделение милиции возле вокзала. Она давала свои показания. Я сидела сначала снаружи, но скоро меня привели и посадили там, где я всё слышала.
Её расспрашивал лысый высокий мужик со зверским лицом, а потом – женщина по делам несовершеннолетних.
13-30 стали допрашивать меня. Та самая женщина. Она не психолог. Совершенно серьёзно сказала: "Как в Анне Карениной Достоевского".
Через некоторое время выпустили.
Когда закончился её допрос, она встала и пошла ко мне с довольной, умиротворённой, сумасшедшей улыбкой.
"Мать" любит устраивать спектакли на публику, каждый раз перед соседями выбегает со слезами, соплями и матерками, не одетая на площадку.
У неё глаза смотрели в разные стороны, мне показалось, что там нет зрачков, что они были закатаны наверх, только белое. Это были не глаза, а взгляд пустоты из-под век, неосмысленный, как у наркоманов, или сильно пьяных и одуревшая, бессознательная улыбка, показывающая гнилые зубы.
Со мной обращались в участке, как с преступницей.
Толстый, неприятный, рявкнул, что "моё место здесь, " когда я хотела спросить, не могу ли посидеть в коридоре – там не слышно её лживых причитаний.
Другой, поприятнее, шутил с задержанными женщинами – продавщицами беляшей на вокзале, возле которых я сидела. Они хоть отвлекали меня от страшных мыслей, но, конечно, не заглушали театральные вопли, не застили её ломания рук и слёзы. Скоро все продавщицы подписали заявления о том, что больше не будут материться на улице, в общественном месте:
– Вот – говорит одна – торговля не идёт, мороз, вот мы и материмся.
Они заплатили штраф, оставили сотрудникам милиции по пирожку, и их отпустили.
Тот кого толстый, обняв за плечи, называл Юрочка, сказал мне: – А ты чего ждёшь? Арестована, что ли?
Я: – Нет, конечно!
Киваю в сторону второго стола, говорю: – Вон там.
Полная женщина, ее все называли Масяней, сказала, что там сидит моя "мать".
Инспекторша по делам тоже отнеслась ко мне, как к преступнице.
Я бы ничего не говорила ей для заявления, но она настаивала, что я обязана. Оправдаться, если меня оклеветали. Мысль неплохая, только толку-то что?
Меня к психиатру поведут. Говорят, её тоже. (Никого не водили, всё заглохло).
По столу прополз клоп, возле меня.
Инспекторша завизжала: – Что это?
Милиционер Юрочка:
– Это клоп – подошёл, поднёс его на бумажке к её лицу.
Я сидела спокойно. Клоп. Никогда не видела.
Инспекторша закричала:
– Выброси! Задави!
Я вышла из отделения и за четверо суток, ни слова не сказала с матерью. Она кидалась ко мне с истериками, я молчала. Весь тот день и ещё четверо суток я вообще ничего не ела. Тогда здоровье позволяло, сейчас я бы вряд ли без вреда для себя, смогла бы повторить это. Хотела похудеть и, конечно же, в первую очередь, вызвать её жалость ко мне.
Но ей всё равно. Она жрала (она не ест, а именно, жрёт, чавкая, разбрызгивая куски) на глазах у меня, ей всё равно.
Через четверо суток, в пять вечера, поела. До этого, сделала уборку во всей квартире. И предложила ей конфетку, которой меня угостили. Она взяла.
Я встала. Думала, они поговорят ещё со мной, а он говорит, у которого зелёные глаза:
– Татьяна, тебя я тоже не задерживаю.
Я почему-то подумала, что у меня красивое имя, меня давно никто Татьяной не называл.
– Вы же дослушали до конца все её выдумки.
– Тебе больше поговорить, что-ли, не с кем, ну сядь, давай поговорим. Меня люди ждут, которым на самом деле надо: у них кражи, убийства. Мы только что труп из петли вытаскивали.
Говорю, как бы сама себе:
– Зачем же меня опять сюда возили?
– Для дознания, – говорит, – для дознания.
Инспекторша смотрела мне вслед. Есть такие люди, которым нравится наслаждаться чужим горем, издеваться. Она такая.
Я уже знаю, как открываются все замки на трёх дверях этого отделения милиции. Идущие за мной, бывшие задержанные люди смотрели на меня, как на заядлую уголовницу.
"Труп из петли вытаскивали".
Мне это что-то в голову засело.
"Какая разница трупу? А не нравятся петли и мёртвые – не шёл бы работать в милицию…"
На улице было яркое солнце, холодный ветер и блестящий снег.
Впереди шла "мать", я свернула на другую улицу.
Паспорт был с собой – с утра собиралась голосовать, пошла на избирательный участок. Проголосовала.
Вернулась домой. Дверь подъезда, как всегда, была закрыта.
Снова кричала: –Ма-ма, как утром. Она опять не открывает.
Я стала стучаться в подъездную дверь. Простучалась минут пятнадцать. Холодно.
Она не видела меня под козырьком подъезда, заорала, высунувшись из окна полуголая:
– Кто там дверь, б.. выламывает? Щас милицию, "Омон" вызову – Ну любит человек милицию вызывать, сцены, скандалы любит, бить, унижать, издеваться, перед людьми позорить.
Я выхожу из-под козырька. Она видит меня, и закрывает форточку.
По двору, по направлению к подъезду, идёт молодая соседка.
Она говорит:
– Дежурите?
Я стою, прислонившись к стенке, читаю книжку, мерзну.
Говорю:
–Да.
Она дёргает дверь, думает, открыто. Закрыто.
– Дверь закрыта, вот и дежурю, – говорю я.
Она открывает, и мы входим в подъезд.
Я стучусь в квартиру. Открывает бабка.
Мать, с порога, кидается на меня с кулаками:
– Ты сказала им, подлая, что это ты на меня милицию вызывала?
Господи, да откуда она это взяла? Новый виток сумасшествия.
–Ты мне такую подлянку………………………… Устроила, проститутка….
Я прохожу на кухню, прямо в уличной одежде, стараюсь съесть что-то быстро – с утра не ела, уже пять.
"Мать" бежит за мной
– Ты им сказала, что это ты на меня милицию, а с этим милиционером, я отдельно работу проведу, я его долго-долго буду учить останавливать зло!
Я, чуть не плача от боли, от несправедливости, и вообще, от такой вот жизни:
– Зло – это ты!
Мне действительно в детстве хотелось перекрестить её, чтобы она зашипела, и исчезла, как бесы в мультиках. И это человек, который ходил в церковь каждый день. Да, она – это зло. В безумии.
На столе стояла ее открытая бутылка колы, я собиралась налить в стакан, запить ей хлеб, который держала в руке.
"Мать" подошла ко мне вплотную, я стояла возле подоконника у плиты, мне некуда было отступать. И с улыбкой садистки, стала выплёскивать из литровой бутылки на меня, в лицо, за шиворот, на голову.
Сначала я стояла, и не могла пошевелиться – ступор от горя, от пережитого стресса. Попыталась закрыться полотенцем. Она вырвала его у меня, и ударила им, мокрым, по лицу. Мне нечем было больше защититься. Но я бы не стала – помню, как утром по мне ездило кресло. Она, как разьярённая зверюга, глаза белые, ничего не видят, убьёт – не заметит, не раскается.
На плитке грелся борщ. "Мать" окатила меня из этой кастрюли. На неё попало. Слава Богу, плитка плохо работает, он был не горячий, тёплый. Кастрюлей по голове – больно.
Она швырнула со всей силы об пол мой диктофон, так, что он разлетелся на мелкие кусочки и чужая кассета с песнями БГ тоже раскололась.
Нет смысла говорить о том, что она сделала в моей комнате.
"Мать" просто топчет всю мою жизнь с самого начала, а я жить хочу.
Я побежала в ванную, сполоснула голову. Надела другую кофту, юбку.
Колготки тоже были мокрые.
Я стала собирать вещи в сумку.
Она заорала: – Витаминчики с собой не забыла захватить, сука?…
И начала орать, материться с новой силой. Я не могла это слушать, мне нечем теперь было заткнуть уши и я стала петь. Песню с той, теперь сломанной кассеты, которую мне вчера дали послушать, что помнила:

"Меня зовут последний поворот
Меня вы знаете сами
По вкусу водки, и сырой земли,
И хлеба со слезами"

К ПРОДОЛЖЕНИЮ 2>>>

вверх