Эпилог
ТРЕБЛИНКА И ПОСЛЕ ТРЕБЛИНКИЧеловек ощущает смерть и
размышляет о ней, как если бы она означала конец всего, в то время как на самом
деле смерть есть просто продолжение жизни. Это другая жизнь.
Можно не верить в существование души, но следует признать, что ваше тело будет
жить и дальше как зеленая трава, как облако. В конце-то концов, мы суть вода и
прах.
«Дневник, написанный в гетто»
Не осталось в живых ни одного человека, который мог бы рассказать о последних
часах жизни Корчака, Стефы и детей после того, как 6 августа 1942 года их состав
покинул Варшавское гетто. Известно только, что Треблинкой, лагерем уничтожения,
в который направлялся этот состав, командовал другой доктор, печально известный
доктор Ирм-фрид Эберль. Несмотря на опыт, накопленный Эберлем при отравлении
людей газами в рамках программы «эвтаназии» в Германии, в Треблинке царил хаос.
Малые газовые камеры, использовавшие окись углерода от выхлопа двигателей
внутреннего сгорания, работали непрерывно, но все же не справлялись с задачей
уничтожить тысячи людей, прибывающих ежедневно. Многих приходилось
расстреливать. В лагере громоздились горы разлагающихся трупов, ожидающих
захоронения.
«Мы не можем работать такими методами. Я вынужден остановиться», — сообщил
Эберль по телефону руководству люблинского гестапо.
«Это конец света», — заявил Франц Штенгль, прибывший в августе в Треблинку,
чтобы заменить Эберля. Зловоние распространялось на многие мили от лагеря. В апреле он приказал вырыть
необходимое количество общих могил, а все трупы сжигать на специальных решетках.
Пепел насыпали в длинные траншеи и покрывали слоем земли. Сверху высаживали
вечнозеленые растения.
Когда вечером шестого августа Миша вернулся в приют, он нашел все в полном
беспорядке. Правда, очки Корчака с трещиной на левом стекле лежали на
прикроватном столике, куда доктор положил их накануне. Его бумаги были
разбросаны по комнате. Было понятно, что эвакуация приюта стала для всех
совершенно неожиданной. Миша пережил войну и стал полковником польской армии, но
в конце шестидесятых «антисионистская» кампания заставила его эмигрировать в
Швецию.
«На следующий день после того, как Корчака и детей увезли, ко мне пришел рыжий
мальчик. Он передал мне сверток и тут же убежал, — вспоминает Неверли. — Я
боялся, что хранить его в моей квартире небезопасно, и немедленно отнес сверток
Марине Фальской в Беляны. На чердаке приюта мы нашли подходящее место, проделали
дыру, спрятали сверток и заложили кирпичами с помощью пана Чихоча, сторожа».
После двух лет заключения в Освенциме (где, как ему показалось, он видел того
рыжеволосого парня) Неверли начал новую жизнь в Польше, которая была теперь
частью советского блока. Дневник Корчака извлекли из тайника и передали в Союз
польских писателей. В сталинские годы, когда Корчак считался «буржуазным
педагогом» и ему предпочитали русского педагога Антона Макаренко, дневник
оставался неопубликованным.
Лишь после оттепели 1956 года Неверли смог опубликовать работы Януша Корчака, но
и тогда дневник вышел лишь как часть четырехтомной антологии, а не отдельным
изданием. Оригинал дневника, напечатанный Генриком, молодым учителем приюта,
исчез. В архиве Общества Корчака и в Музее литературы в Варшаве хранятся
безупречно напечатанные манускрипты, каждый из которых обозначен как оригинал.
Ида Межан, одна из немногих выживших еврейских педагогов, оставшаяся в Польше
после войны, свидетельствует, что дневник Корчака был отпечатан с большим
количеством ошибок на тонкой голубоватой рисовой бумаге. Она и еще одна женщина
в середине пятидесятых наклеивали каждую страницу дневника на плотную бумагу,
чтобы Неверли мог подготовить дневник к публикации. «Дневник вышел без
сколько-нибудь значительного редактирования, разве что несколько имен было
удалено и еще несколько были заменены инициалами, — пишет Межан. — Несколько
евреев, вернувшихся в Польшу из России после войны, имели влияние в новом
правительстве и возражали против публикации критических замечаний Корчака в
адрес их родственников. Ну и, конечно, польские официальные лица захотели убрать
все упоминания о бывших патриотах, вроде Юзефа Пилсудского, которые были
антикоммунистами».
И Межан, и Неверли считают, что дневник не подвергся серьезному искажению. Ида
не знает, кто мог его взять. «Мне советуют прекратить поиски, говорят, что я
никогда его не найду, — признается она. — Но я уверена, что дневник найдется,
когда уйдет это поколение».
После того как Корчака и его детей увезли в Треблинку, Марина Фальска старалась
не опускать руки, не впадать в уныние. Она продолжала укрывать еврейских детей.
Одна из таких девочек вспоминает, как во время восстания в гетто Марина стояла
на крыше своего приюта и смотрела на охваченное пламенем небо — с него подобно
снежным хлопьям падали перья из подушек и перин. По щекам Марины струились
слезы, но, заметив стоявшую неподалеку еврейскую девочку, она быстро взяла себя
в руки и отослала ребенка спать.
Во время варшавского восстания осенью 1944 года, когда весь город был уничтожен
немцами, пока части Красной Армии стояли на противоположном берегу Вислы,
безучастно наблюдая за происходящим, Марина в своем приюте открыла госпиталь для
раненых повстанцев. Она разрешила старшим воспитанникам присоединиться к
сражавшимся, а
сама ночи напролет ожидала их возвращения. Восемь из них так и не вернулись.
Незадолго до своей смерти Марина узнала от немецкого солдата, что ее приют
собираются эвакуировать из Варшавы. Перед тем как уйти, солдат схватил Марину за
руку и сорвал часы, которые принадлежали ее мужу. «Я видела, как Марина
сопротивлялась ему, и крикнула, чтобы она отдала часы сама, — вспоминает
Евгенка, одна из преподавательниц приюта. — Он ударил Марину рукоятью пистолета
и ушел. Потеря часов очень ее огорчила. К переезду она не готовилась, хотя и
говорила что-то вроде: «Не позволяйте детям нести тяжести. Позаботьтесь о них».
Как будто давала последние указания».
Седьмого октября 1944 года, накануне эвакуации, Марина упала без чувств. Ее
отнесли наверх. Увидев, что лицо Марины синеет, Евгенка заплакала. «Не надо
плакать, -сказал ей доктор. — Ведь умирает так много людей». Марина не просила
об исповеди. Детям и коллегам сказали, что она умерла от сердечного приступа, но
Евгенка и другие полагают, что она приняла яд, узнав о депортации приюта. Не
желая хоронить Марину в мешке, учителя разобрали несколько столов и сколотили
гроб. Похоронили ее во дворе приюта ночью, чтобы не привлекать внимания немцев.
Воспитанников и учителей эвакуировали в открытом грузовике. Их отвезли в
небольшую деревню на юге Польши, и укрывавшиеся среди них еврейские дети смогли
выжить. После войны Марину перезахоронили должным образом, а приют восстановили.
Он и сейчас действует в системе самоуправлямых детских организаций, некогда
созданной Мариной Фальской и Янушем Корчаком.
После войны выжившие польские и еврейские сироты и учителя организовали в
Варшаве клуб Януша Корчака. Члены клуба собирались спорадически, в зависимости
от политической ситуации. Легенда о Корчаке обрела популярность в Европе, когда
поэты и драматурги воссоздали тот последний марш учителя с детьми к поезду,
идущему в Треблинку. Во многих странах именем Корчака называли школы, больницы,
улицы. По инициативе ЮНЕСКО период с 1978 до 1979 года был объявлен Годом
Корчака; он совпал с Годом
Ребенка и столетием со дня его рождения. Папа Иоанн Павел II заявил о своей
поддержке литературного конкурса Януша Корчака, спонсором которого выступили
совместно польские и еврейские организации в Америке. Призами конкурса
награждаются лучшие книги о детях.
В середине семидесятых польское правительство сочло политически уместным
учредить Международное общество Януша Корчака с ежегодными конференциями в
Варшаве, целью которого является распространение его педагогических идей.
Председателем общества был назначен министр образования Ежи Куберский (ныне
посол по делам религии в Ватикане). Иногда, когда я приезжаю в Варшаву на
конференцию общества, меня посещает мысль, что я проживаю сцену из «Короля
Матиуша Первого». На конференциях присутствуют делегаты из стран как западного,
так и восточного блоков*, нередко разделенные политическими и религиозными
убеждениями, примирить которые Корчак надеялся при своей жизни, но все они вновь
открывают для себя Корчака как писателя, психолога, педагога, нравственного
учителя.
Израиль и Польша — каждая из этих стран полагает, что Корчак принадлежит именно
ей. Поляки считают его мучеником, который, случись ему родиться католиком, к
настоящему времени был бы канонизирован. Израильтяне почитают Корчака как одного
из тридцати шести праведников, чьи чистые души, в соответствии с древней
еврейской традицией, дают миру шанс на спасение. Обе страны неизменно участвуют
в мероприятиях, посвященных Корчаку и устраиваемых другой стороной, —
показательный жест, если учитывать тот факт, что Польша разорвала
дипломатические отношения с Израилем после арабо-израильской войны 1967 года. На
одной из конференций в Варшаве израильский делегат, бывший участник восстания в
гетто, в знак примирения предложил называть Корчака в Польше евреем, а в Израиле
— поляком.
* Книга была написана Б.Дж.Лифтон в 1988 г. (Примеч. ред.)
Какое-то время после войны ходили слухи, что товарные вагоны, перевозившие
Корчака и его детей в Треблинку, сошли с рельсов и что Корчак, Стефа и дети были
спасены. Говорили, что их видели в разных деревнях Польши.
В своем дневнике Корчак размышлял о том, что он будет делать после войны:
«Возможно, меня пригласят участвовать в восстановлении порядка в мире — или в
Польше. Это маловероятно, и вряд ли я захочу этим заниматься. Пришлось бы
завести большую контору, работать, как невольнику, по столько-то часов в день,
общаться с людьми, сидеть в кресле за письменным столом с телефоном. Терять
время на пустые ежедневно возникающие проблемы. Спорить с мелкими людишками,
озабоченными своими честолюбивыми планами, карьерой, поиском влиятельных друзей.
Короче говоря — надеть на себя ярмо. Нет, я предпочитаю свободу».
А еще он мечтал о создании приюта в горах Северной Галилеи: «Там будут
просторные столовые и спальни и маленькие «хижины отшельника». У меня будет
помещение на плоской крыше, не слишком большое, с прозрачными стенами, чтобы я
не пропустил ни одного рассвета или заката, а, работая ночью, мог бы время от
времени поглядывать на звезды».
Треблинка, как и другие бывшие лагеря смерти, лежащие подобно мертвым спутникам
подле крупных городов Польши, оживляется посетителями из всех стран мира,
которые приезжают сюда почтить память жертв. Я побывала там в 1983 году с
членами Международной ассоциации Корчака. В автобусе передо мной сидели Юзеф
Бальчерак и Ида Ме-жан. Миша Вроблевский приехал из Швеции, Леон Хаари, Янка
Цук, Стасик Цингман и Ицхак Бельфер — из Израиля. Игорь Неверли не смог
присоединиться к нам из-за болезни, а Иосиф Арнон скончался за несколько лет до
этого.
Дорога шла вдоль Вислы. Наконец мы увидели указатель «Треблинка» — название
городка, в двух милях от которого находился лагерь. Автобус свернул на узкую
дорогу, окруженную густыми березовыми и сосновыми лесами исключительной красоты. Казалось,
сама природа хочет сокрыть то, что некогда здесь происходило. Несколькими годами
раньше я ехала в Треблинку на машине с одним польским журналистом, и в этом
самом месте мы заблудились. Остановив мужчину, проезжавшего мимо со своим внуком
на телеге, груженной картошкой, мы спросили, как найти бывший лагерь смерти.
«Я его помню, — сказал мужчина. — Я все это видел с холма за городом. Мальчишкой
пас там коров. Подъезжали вагоны, люди выходили. Пытались убежать. Их били.
Стреляли. Ужас, что было. И никуда не деться. А если ветер с востока дул, так
просто жуть. Вот если с запада, то еще терпеть можно. Женщин и детей малых тогда
отсылали из города к родственникам, а то пьяные украинские охранники покоя не
давали». Он показал нам дорогу и двинулся дальше. Лошадь, телега, внук,
картошка.
Теперь автобус с делегацией безошибочно следовал к месту назначения мимо этих
великолепных деревьев, образующих въезд в лагерь. На месте нас приветствовали
скауты из отряда Януша Корчака, которые выстроились вдоль внутренних дорожек.
Вместе с сотнями других посетителей мы ожидали начала церемонии на макете
железнодорожной станции с муляжом часов, стрелки которых никогда не двигались, и
макетом кассы, где никогда не было билетов. Все эти декорации были призваны
убедить измученных евреев со всего мира, что они все еще участвуют в депортации
на Восток.
После речей польских официальных лиц под марши, льющиеся из динамиков, мы прошли
вдоль каменных железнодорожных путей, символизирующих те настоящие рельсы,
которые вели в лагерь смерти. Ведь Треблинки уже не существует — в том смысле, в
котором до сих пор существуют Освенцим и другие лагеря. Нет ни сторожевых вышек,
ни колючей проволоки, ни бараков, ни пустых чемоданов, ни холмов из детских
туфелек. Этот некогда огромный центр для уничтожения людей частично сгорел
спустя год после открытия во время восстания работавших там евреев, после чего
нацисты уничтожили то, что осталось от лагеря, чтобы скрыть следы преступления.
Через некоторое время после окончания войны это оскверненное пространство,
некогда бывшее Треблинкой, превратили в обширный каменный сад. Из различных
карьеров Польши туда свезли семнадцать тысяч каменных глыб, которые должны были
представлять деревни, города и страны, откуда в Треблинку доставили миллион
мужчин, женщин и детей, нашедших там свою смерть, — все они, кроме тысячи цыган,
были евреями.
Каменные рельсы обрывались на том месте, где украинские охранники и эсэсовцы,
угрожая плетьми и автоматами, выгоняли людей из товарных вагонов — мужчин
налево, женщин и детей направо — и направляли в «бараки для раздевания».
Мужчинам велели снимать одежду и связывать туфли шнурками. Женщинам к тому же
стригли волосы, прежде чем отправить для «дезинфекции в душевое отделение».
Мы подошли к тому месту, где их всех, обнаженных, выстраивали в ряды по пять
человек и гнали по узкому огороженному коридору — «Дороге в небо», как называли
его немцы, — который вел к газовым камерам.
Мы смотрели на черные камни над ямой, в которой на огромных железных решетках
сжигали тела.
Мы миновали высокий каменный монумент в честь погибших жителей Варшавы.
Семнадцать тысяч каменных глыб стояли по стойке «смирно», как призрачные часовые
в этом призрачном саду, когда мы наконец подошли к одному из камней, отмеченному
отдельной надписью:
ЯНУШ КОРЧАК
(ГЕНРИК ГОЛЬДШМИДТ)
И ДЕТИ
|
