|
Офицерам России:
Ивану Бригадину, Александру Андриянову, Николаю Решетникову и Александру
Богданову посвящается
НЕМЦЫ
Когда я был маленьким, у нас была война, и всю войну мы прожили в землянке.
Землянка – это такая очень низкая хата, в которой все сделано из земли – пол,
стены и даже крыша. Поэтому на крыше росли всякие ромашки и одуванчики. Оно бы
ничего, даже красиво, но коза Капка запросто запрыгивала на землянку, чтобы
пастись. Копыта у нее острые, она расковыривала ими крышу и, когда дождь, вода
лилась нам на головы.
От беженцев мама слышала, что немцы ночью воевать не любят и, хотя Новоселовка,
которую немцы уже захватили, рукой подать, в наше село они войдут только завтра
утром. Но все равно мама запретила отлучаться от двора, а сама вместе с теткой
Олянкой принялись рыть яму в землянке. Беженцы рассказывали, что немцы забирают
у людей все до последней нитки. Вот она решили выкопать под кроватью яму и
спрятать все, что может приглянуться немцам.
За детьми должна была присматривать мамина младшая сестра Поля. Но ей с нами
было не интересно, и при первом случае убежала к подружкам.
Забравшись на землянку, мы какое-то время наблюдали за самолетами, которые
бомбили станцию, а когда самолеты улетели, отправились на огород проведать Капку
и поискать оставленных в грядках морковок.
Морковок было мало, Капка на пустом огороде тоже не жировала, и мы постановили
отвести ее в колхозный сад. Пусть поест падалицы, иначе молока от нее не
дождешься. На самом деле, упавших с деревьев яблок и груш нам хотелось куда
больше, чем козе.
Лида тащила Эдика, я с Наташкой тетки Олянки корзину под падалицу, Инна за
веревку козу. Остальные эту козу подгоняли.
Миновали переулок, выбрались на шлях и, утопая по щиколотки в теплой пыли,
направились к саду. Здесь мы и услышали гул моторов. Нам бы спрятаться в ближнем
дворе, или хотя бы сойти на обочину, мы же сбились посередине шляха и
высматривали, что оно едет?
Там нас и застала колона мотоциклистов. Все в касках, рубашках с закатанными
рукавами и автоматами на груди. Не успели мотоциклисты поравняться с нами, как
со двора деда Божка выскочил Рябчик и с лаем бросился навстречу колоне. Передний
мотоцикл утишил ход, сидящий в коляске солдат наклонился к беснующейся собаке,
захлопал в ладоши и залаял: «Ав-ав-ав-ав!» Мы с Наташкой засмеялись, удивляясь,
до чего похоже у него получается, но старшая всех Лида вдруг испуганно
повернулась и закричала: «Немцы! Бежим!».
Здесь затарахтел автомат. Нет, стрелял не тот немец, который кривлялся. Стреляли
из другого мотоцикла. Выстрелы из-за треска моторов были не очень громкими, но
по тому, как вздыбились фонтанчики пыли на шляху, как упал и засучил лапами
Рябчик, мы поняли: нас могут убить.
И мы побежали. Побежали прямо посередине шляха. С Эдиком, козой и корзиной.
Слева и справа мимо нас катили мотоциклы. Где-то залаяла и смолкла пересеченная
очередью еще одна собака, а мы бежали и бежали. Даже, когда последний мотоцикл с
подпрыгивающим в коляске немцем скрылся за поворотом, все еще молотили пятами по
пыли…
А потом мама била оставившую нас без присмотра Полю. Зло хлестала по щекам так,
что оставались отпечатки пальцев. Первый и последний раз в жизни. Била и
плакала.
В этот день в наше село вступили немцы.
КАТЯ
Когда я был маленьким, и у нас еще не было войны, за околицей, где проходила
дорога на город Сталино, была тракторная бригада. Папа водил нас туда гулять.
Прямо у дороги был пруд, возле которого располагались трактористы со своими
тракторами, плугами и сеялками. Но, главное, там паслась лошадь Катя.
Раньше она работала в шахте глубоко под землей, а когда совсем ослепла, ее
подняли наверх и отпустили на всех четыре стороны. Вот она и прибилась к
тракторной бригаде.
Больше всего на свете Катя любила вареные яйца. Кто ее приучил к этому – шахтеры
или трактористы – сказать трудно. Но стоило трактористам собраться на обед, Катя
тут как тут. Стоит, требовательно пофыркивает и от нетерпения перебирает
копытами. Однажды после Пасхи трактористы принесли ей от попа два ведра крашеных
яиц. Катя не оторвалась от корыта, пока не подобрала до единого.
На Кате трактористы испытывали магнето. Это такая штука, которая бьет током, и
без которой трактор ни за что не завести. Трактористы приставляли к Кате
проводки и крутили диск. Если искра получалась слабой, Катя не обращала на нее
внимания. Если сильной, вздрагивала и передергивала кожей. Конечно, ей было
больно, но терпела, словно понимала, что это не для озорства.
Еще Катя любила катать детей. Папа сажает нас ей на спину, кричит: «Но-о!
Пошла!», и Катя послушно отправляется в путь. Хотя совсем слепая, но никогда не
отвернет в сторону, прокатит нас вокруг тракторной бригады и остановиться рядом
с папой. Но лишь тот потянется руками, чтобы опустить нас на землю, Катя
протестующее махнет головой и отправляется на новый круг…
Когда началась война, трактористы угнали свои трактора к станции, погрузили на
поезд и вместе с ними уехали воевать. Катя осталась одна возле плугов и сеялок.
Там ее и сбило немецким танком. Танковая колонна шла мимо тракторной бригады на
Сталино. Катя решила, что возвращаются ее трактористы, и отправилась встречать…
Ночью тетка Олянка вместе с дедом Сначуком запряглись в передок от брички и
притащили мертвую Катю к нам во двор. С началом войны в селе исчезло мыло, зато
появились вши и короста. Вот они и решили варить из Кати мыло.
Помню алеющие на соломе куски мяса, ведра с каустиком, которым в депо промывали
паровозные котлы, кипящую на плите темную густую массу, а мама все спрашивает:
«Может хватить варить? Мясо уже совсем не чувствуется». Здесь же, на шкуре,
сидит моя сестра Аллочка, хлопает по пыльной шерсти ладошкой и совсем, как папа
кричит: «Но-о! Пошла Катя! Пошла!…
Потом варево совсем загустело, его разрезали на куски суровой ниткой, и
получилось мыло. За один кусок можно было выменять полмешка мелкой картошки или,
если съездить в Жданов, два ведра соленой тюльки-хамсы.
Еще дед Сначук приготовил из Кати чугун вареного мяса. Мама с теткой Олянкой не
взяли в рот и кусочка, а мы ели и просили добавки. Но еще долго, очень долго,
каждую появившуюся во дворе лошадь мы называли Катей, старались чем-нибудь
угостить и пели:
«Катя – Катя, покатай!
Катя – Катя, покатай!»
Катиной шкурой мама зимой накрывала в погребе свеклу и картошку, и только в
конце сорок седьмого года ее опалили, порезали на лапшу и тоже сварили. К тому
времени моя сестренка Аллочка уже умерла от голода…
МАМА, НЯМНИ!
Еще больше запомнилось, как через наше село гнали евреев. Расстреливать! Возле
станции выкопали противотанковый ров, там их и расстреливали. Евреи знали, что с
ними будет, поэтому старались спасти хоть детей. Одни передавали детей женщинам,
которые собрались у шляха, другие просто кидали за изгородь.
Немцы злились, если наши женщины подходили слишком близко, кричали «Век! Цурюк!»
и стреляли из автоматов.
Когда минули село, двое – муж и жена выскочили из колоны и побежали в степь.
Немцы сначала стреляли, потом догнали танком и раздавили.
Люди в тот день побоялись идти туда, пошли только на второе утро.
Мужчина и женщина лежат раздавленные танком. Лето, жара, мухи роем. Здесь же
ползает ребенок. Весь в крови. Ему танк тоже переехал ножку, но не очень. Только
кровь и все.
Малыш почти не плакал, а все время просил есть. То по женщине ползает и просит:
«Мама, нямни! Нямни! То по мужчине: «Папа, нямни! Нямни!
Совсем маленький, не понимает того, что мама с папой давно мертвые, и покормить
его не могут.
Бабушка Марфа забрала мальчика, напоила козьим молоком и перевязала ножку, а
мама отнесла ему Аллочкины распашонки. Аллочка из них выросла, а этому мальчику
было в самый раз. Мальчик уже давно не плакал и, когда мама взяла его на руки,
стал просить у нее тити. Тогда мама сходила к тетке Лидке и тетке Соньке, у
которых грудные дети. Так всем селом мальчика и кормили.
Правда, жил он у бабушки Марфы недолго. Ночью пришли какие-то люди и унесли с
собой.
Эти люди рассказали, когда немцы расстреляли евреев и засыпали противотанковый
ров землей, так земля над ними шевелилась еще три дня.
ДРОВА
От нас до железнодорожной станции больше пяти километров, но, если забраться на
землянку, можно разглядеть все до малейших подробностей. И покосившийся
элеватор, и водонапорную башню и даже дымы от паровозов.
В начале войны станцию бомбили немецкие самолеты, когда пришли немцы, бомбили
наши, а под конец - снова немецкие. Доставалось на орехи и нам. Если огонь
зениток слишком сильный, летчики отворачивали от станции и сбрасывали бомбы,
куда попало. Особенно немецкие. Лишь только самолеты поворачивают от станции, мы
прятались в погреб и не казали носа..
Когда отворачивали наши самолеты, никто не прятался, потому что наши бомбили
одну железную дорогу. Наверное, летчицкие командиры давали задание: - не удалось
разбомбить станцию, шпарьте по путям.
Я вместе со старшими сестрами внимательно следил за самолетами и, хоть мама
обещала прибить, прибегали к воронкам от бомб первыми. После бомбежки на путях
оставалось полно разбитых вдребезги шпал. Мы собирали щепки, складывали на
повозку и тащили домой.
До войны-то топили печь углем, но при немцах его не купить, поэтому топили
собранным в степи бурьяном. Он же, пых! И сгорел, словно порох. Пока суп
сваришь, одного дыму наглотаешься. А дрова из шпал – лучше не бывает. Чуть
подложил, и все кипит.
Однажды утром, когда станцию бомбили наши самолеты, на путях рвануло так, что
качнулась землянка. Мы за повозку и туда. Глядим, железный мост через реку
вместе с рельсами разорвало пополам.
Нам бы порадоваться за летчика, а Лида обиделась:
-Он слепой, что ли? Там же нет ни одной деревянной шпал! Неужели не видит, что
нам топить нечем? Только бомбу зря угробил.
МОЙ НЕМЕЦ
Но добыть дрова для плиты, это еще пол беды. С самого начала войны почти ни у
кого не осталось спичек. Одни, чтобы иметь огонь под рукой, не гасили лампадку,
другие - засыпали угли золой, дед Панькович добывал огонь кресалом. Возьмет
кремень, старый напильник и давай кресать. Только искры в стороны. Потом под эти
искры ватку подставит, она и разгорается.
Мы старались засыпать угли золой. И все бы хорошо, если бы не мамин родственник
дед Сначук. Захочет покурить, свернет цигарку, а огня нет. Отправляется к нам и
роется в золе, как себя дома. Прикурить-то прикурит, но уголькам капут. Утром
сестры роются-роются в холодной золе, затем суют мне в руки дырявое ведро и
отправляют, как Золушку за подснежниками, - «за жаром». Приказ известный – без
жару не возвращайся!
Стою с ведром на улице, смотрю, у кого над дымоходом поднимается дым, и выбираю
к кому идти? У тетки Куньки на постое немцы, - к ней соваться не стоит. К тетке
Палажке не достучишься, тетка Нинка жару хоть и даст, но выговорит – в другой
раз не захочется. Лучше всего к деду Паньковичу. Он, тоже меня не очень
привечает, но его взрослая дочь Вера, называет женихом и, когда прихожу в гости,
угощает поджаренным ячменем.
Возвращаюсь от деда Паньковича, размахиваю, словно поп кадилом, дырявым ведром,
дым от меня во все стороны. Навстречу два немца. На мотоциклах. Молодой и
старый. С котелками и автоматами. Галя деда Паньковича предупредила, что возле
разбомбленного моста застрял эшелон с солдатами, и они разбрелись в поисках
«млеко, курки, яйка». Про волков помолвка, а они и здесь! Увидели, остановили
мотоциклы, подманивают пальцем и показывают на ведро:
-Партизан? Диверсант?
Я испугался, но марку держу:
-Не-е! Маме помогаю. Детей много, холодно, ам-ам варить нужно, а спичек, -
развожу руками, - нет.
Молодому немцу я со своим ведром-кадилом не интересен, а старый слез с
мотоцикла, присел, ковырнул желтым прокуренным пальцем угли и похвалил :
-Гут! Гут1 – хорошо, значит. После похлопал меня по карманам, чтобы показал
содержимое. Там горсть насыпанного Галей ячменя и больше ничего. Немец взял два
зернышка, бросил в рот пожевал, снова сказал свое «Гут!», сунул руку в свой
карман и дал мне коробок спичек. Полный полнехоньки! На чиркалке еще ни разу не
чиркнуто! Погладил по голове и показал, чтобы я шел домой.
Дома я весь день был героем. В тысячный раз рассказывал, как кадил ведром, как
меня признали за партизана, как угощал немца жареным ячменем, и, конечно же, как
он вдруг подарил мне полный коробок спичек!
К вечеру мост отремонтировали, скопившиеся на путях эшелоны пропустили на
станцию, и почти тот час налетели наши самолеты. Там все гремело, горело и
взрывалось. Мы с Эдиком, Инной и Лидой сидели на крыше землянки и радовались.
Эти немцы ехали на фронт, чтобы убить нашего папу, а им дают прикурить здесь!
Это вам «Млеко»! Это «Курки!», Это «Яйки!»
Хотя, если честно, наверно я радовался немного меньше других. Там на станции
могли убить и «моего» немца.
ПАЯТЬ, ЛУДИТЬ!
В детстве мы с Эдиком любили ходить на станцию. Смотрели на паровозы, слушали
прицепленный к столбу громкоговоритель и даже делали под него зарядку. До сих
пор помню: «Занятие ведет преподаватель Гордеев, музыкальное сопровождение
пианист Радионов». Они, значит, в Москве командуют: «На месте шагом марш!», а мы
у себя на станции маршируем!
Но больше всего любили смотреть и слушать Соломона Моисеевича. Возле станции был
базар, где продавали молоко, картошку, яблоки и жареные семечки. У самого входа
посудный
доктор Соломон Моисеевич торговал оловянными палочками. Еще издали было слышно,
как он зазывает народ:
-Паять, лудить
К мастеру не ходить.
Мастер далеко живет,
Дорого берет:
За дырочку пять рублей!
А с моей палочкой,
Каждая домохозяечка,
Сама дырочку залудит,
Станет новою посуда!
Интереснее всего, что прямо за прилавком он паял дырявые ведра, кастрюли,
котелки и кружки, с которыми к нему подходили разные люди. Бесплатно! Нагреет на
примусе паяльник, поводит по котелку и на месте дырки уже оловянная заплатка.
Вручает хозяйке и говорит: «Это вашим деткам на радость»
Иногда женщины приносили даже чугунные горшки.
-Это уже «на медь», - выносил приговор Соломон Моисеевич и прятал дырявый
чугунок под прилавок.
Как он приводил его в порядок, - для нас с Эдиком оставалось тайной, но на
следующий день хозяйка получала свой чугунок почти новым. В благодарность она
покупала одну, а то и две оловянных палочки.
Здесь же на прилавке, рядом с примусом стояла фотография жены и двух старших
дочерей Соломона Моисеевича. Еще там был нарисованный художником из
железнодорожного клуба портрет младшей дочери Софочки. Рыжей как само солнце и
глазастой девочки в синем платье и с большим красным бантом.
Раньше, когда Эдик был еще очень маленький, я вдвоем с Верой деда Паньковича
торговал молоком. Бабушка Маруся доила корову Зорьку, наливала в бидон молока и
мы с Верой шли на базар. Она несла бидон , а я баночку, чтобы отмерять
покупателям молоко. В том месте, где сейчас Соломон Моисеевич торгует оловянными
палочками, стоял деревянный домик, в котором он работал. Вера ставила бидон на
специальное окошко, Соломон Моисеевич наливал маленький стаканчик молока,
рассматривал на свет, нюхал и пробовал на вкус. После выливал оставшееся на дне
стаканчика молоко в маленькой ведерко и приклеивал на бидон бумажку.
Эта бумажка обозначала, что молоко совершенно свежее и вкусное, поэтому можно
покупать без всякого сомнения.
На молоко, которое Соломону Моисеевичу не нравилось, он никакой бумажечки не
наклеивал, а выплескивал в таз и старательно мыл стаканчик. Это считалось
позором, и когда кто-нибудь торговал прокисшим или разбавленным водой молоком,
люди говорили: «Его только в таз Соломону!»
Но наше молоко ему нравилось, поэтому Вера спокойно бегала по магазинам, а я
торговал. Городские женщины сами отмеривали себе молоко, сами подсчитывали,
сколько нужно платить. Хорошее молоко или нет, – никто не спрашивал. Главное,
держать бидончик так, чтобы бумажка была перед самым носом.
Как-то учительница из Новоселовки жаловалась маме:
-Купила на нашем рынке молоко, а оно с каким-то запахом. Даже кошка пить не
стала. Вам-то хорошо, у вас Соломон Моисеевич!
В селе многие завидовали его работе. Это же нужно – напьешься задаром молока, да
еще и принесешь в ведре! Мама рассказывала, что один ученик на вопрос, кем хочет
стать? Написал: «Соломоном Моисеевичем»!
Когда началась война, немцы арестовали всю его семью и увезли в концлагерь. Одни
говорили, что жену Басю Иссаковну, которая раньше работала учительницей в
железнодорожной школе, и трех дочерей сожгли в печи, другие – что Басю Иссаковну
отправили в Польшу, а детей в латвийский лагерь Саласпилс, в котором из детей
брали кровь для раненых фашистских летчиков.
Соломон Моисеевич оказался в самой Германии. Там в концлагере фашистские врачи
ставили на нем свои опыты. Когда Красная Армия приблизилась к концлагерю,
заключенных, на которых ставили опыты, хотели убить, но наши бойцы всех
освободили.
Соломон Моисеевиич вернулся домой один. Раньше он был полный и белый, сейчас
кожа висела складками, как на летучей мыши, а лицо от фашистских опытов стало
сизым, почти синим, и в каких-то ямках. Словно человек переболел оспой, только
намного глубже. Никто не мог его узнать, а некоторые даже боялись подходить..
Домик, в котором он когда-то проверял молоко, давно сгорел. Вот и бродил все
лето вокруг пожарища. Что пил? Что ел? Не знает никто. Знают лишь, что сначала
писал письма, пытаясь выведать о судьбе жены и детей. Потом начал обращаться к
гадалкам. Всем подряд . Даже моя мама с учительницей из Новоселовки ворожили ему
на картах. Они всю войну ворожили на папу и учителя физики Григория Гавриловича,
теперь взялись выведать судьбу детей и жены Соломона Моисеевича.
Еще я видел, как он гадал на морской свинке. В субботу и воскресенье на базаре
появлялся слепой старик с коробочкой билетиков и морской свинкой. Устраивался
среди базара и предлагал всем погадать:
-Свинка морская билетики таскает.
На каждый билетик дает ответик.
Что будет сейчас, через час,
Вечерочком, на всю ночку.
Что стучит-грючит, дверь откроет, сердце успокоит.
Нараспев говорил слепой старик и подбрасывал на ладони заморское чудо, словно
это обыкновенный котенок.
Вокруг собирались люди. Наконец, кто-то платил пятьдесят копеек, старик сажал
морскую свинку на коробку, где уложено целая тысяча маленьких конвертиков.
Свинка с самым деловым видом обнюхивала конвертики, вытаскивала один и опускала
слепому в подставленную ладонь. Тот хвалил свинку, прятал в карман и, так, чтобы
видели все окружающие, засовывал выбранный конвертик между остальными. Иногда он
просил сделать это того, кто хотел узнать свою судьбу.
Морская свинка сидела в кармане и терпеливо ждала своей очереди. Наконец, ее
извлекали на божий свет и предлагали отыскать выбранный конвертик. Та снова
обнюхивала конвертики и извлекала уже знакомый окружающим. На просьбу слепого:
«Прокомпасируй билетик!», ловко отгрызала уголок конвертика, в котором на узкой
полоске бумаги была написана «судьба».
Я не видел, чтобы эти конвертики покупал Соломон Моисеевич, но мама говорила,
что у него их полный карман. Еще она говорила, что все сходится к тому, что
младшая дочь Софочка живая и отцу предстоит встреча с ней. Нагадали это мама с
учительницей из Новоселовки, морская свинка или кто-то другой – мы с Эдиком не
знали. Знали лишь, что когда мама гадала на папу, когда он был на фронте, ей ни
разу не «выпадало», что он погиб, а вот крестной маме и тётке Олянке «выпадало».
Папа вернулся домой, а их мужья погибли. Значить, вернется и Софочка.
Соломон Моисеевич очень переживал, что она приедет и не сможет узнать. Ведь
прежним у него остался только голос. Тогда и придумал торговать оловянными
палочками. Услышал, как мужик торгует этим товаром в городе, вот у него и
научился.
К тому времени на месте деревянной будки уже построили торговые прилавки. На
ближнем от ворот он с оловянными палочками, примусом да паяльником и
обосновался.
Кроме всего, поставил на видном месте фотографии жены и старших дочерей. Отыскал
у людей школьные снимки, переснял на «пятиминутке» и поставил. Фотографии
младшей дочери ни у кого не оказалось, он попросил художника из железнодорожного
клуба нарисовать. Люди говорили, что девочка получилась очень похожей. Прямо как
живая! Хотя наш папа не верил. Этот художник нарисовал портреты Ленина и Сталина
и повесил в клубе. Оба больше походили на колхозного конюха Зипу, чем вождей
пролетариата. Все люди смеялись. Пришла комиссия и приказала снять, не то
посадят в тюрьму. Но Ленина и Сталина он рисовал с готовых портретов, а Софочку
только по отцовской памяти.
Чем больше Соломон Моисеевич гадал, тем больше появлялось уверенности, что
вот-вот появится дочка. Дождь ли снег, жара или мороз над базаром неслось его
несколько картавое:
«Паять лудить,
К мастегу не ходить…»
Умолк всего лишь один раз, и то всего на две недели. Оказывается, поймали
фашистского врача, который ставил в концлагере опыты на живых людях, и устроили
над ним суд. Соломона Моисеевича на этот суд в Германию и пригласили. После
нашей победы Гитлер наелся крысиного яда, а остальные фашисты переоделись,
завели новые паспорта и удрали за три моря. Там сидели и радовались. Мол, я не
я, и лошадь не моя. Этого поймали в самой Бразилии.
Вместе с Соломоном Моисеевичем на суд пригласили еще человек десять заключенных,
над которыми фашистский палач ставил свои опыты. Пригласили и бойцов Красной
Армии, которые освободили этих заключенных.
Костолом отпирался, как мог, говорил, что издеваться над людьми ему приказал сам
Гитлер. Но ничего не помогло. Соломон Моисеевич и другие заключенные, рассказали
суду всю правду, и фашистского палача приговорили к расстрелу.
Конечно, об этом суде написали все немецкие газеты, а потом перепечатали и в
других странах.
Вышла газета и в Бельгии, где жила младшая дочь Соломона Моисеевича Софочка. Там
были крупные фотографии фашистского врача - в эссесовской форме и уже
переодетого в бразильскую одежду, прежняя и новая фамилии, даже фамилии тех, кто
помогал ему издеваться над узниками концлагеря. Но вот самих узников только
групповая фотография без всяких фамилий.
Я уже говорил, что Соломона Моисеевича после фашистского плена можно было
угадать только по голосу. Все остальное изменилось до неузнаваемости. Но Софочка
узнала! Тринадцатилетняя девочка, у которой от концлагеря остался только
выколотый на руке номер, возвращалась из школы. Шла себе по Брюсселю и вдруг ее,
словно что-то толкнул. Поднимает глаза - на витрине киоска газета с фотографией,
а с фотографии смотрит папа! Конечно же, исхудавший до невозможности, вместо
кудрей лысина, лицо изуродовано, но папа! Не сомневалась ни минутки.
Дальше все просто. Написали в Германию, оттуда прислали увеличенную фотографию
и, главное, адрес отца. В сопровождении женщины из Красного Креста к нам на
станцию и приехала. Эта женщина ведет Софочку по указанному в документах адресу,
а та просится сначала на базар. Поезд пришел утром, самое время продавать
молоко, вот и решила, что отец уже в своей будочке. Наливает в стаканчик молоко,
нюхает, пробует на вкус, выливает остатки в серебристое ведерко, наклеивает на
бидончики свои бумажки.
Подходят к базару и еще издали слышат:
-Паять-лудить,
К мастегу не ходить.
Мастег далеко живет,
Догого бегет –
За дыгочку пять рублей!
Софочка на мгновенье застыла, затем изо всех ног бросилась к торговым прилавкам:
-Папа!
О том, как споткнулся на полуслове Соломон Моисеевич, как загремел уроненный
котелок, и, как плакали, обнявшись, отец с дочерью, знают все люди. Вера деда
Паньковича, которая как раз была на базаре, рассказывала, что вдруг, ни с того,
ни сего потух примус, а на пасмурном с утра небе проглянуло солнце.
-Папа, - вдруг спросила, оторвавшись от него, Софочка. – А, что ты здесь
делаешь? Когда ехала сюда, все время мечтала, как ты меня молочком от ста
коровок напоишь. Помнишь, ты приносил в серебрянном ведерке и говорил, каждая
корова свою травку любит. Одна люпин, другая душистый горошек, третья
козлобородник, четвертая вьюнок или полынь. Если молоко от всех коровок смешать,
получится самое вкусное и полезное. Еще говорил, что настоящих принцесс только
таким молоком поили.
-Я сейчас, я быстро - засуетился Соломон Моисеевич. Достал из-под прилавка
только что запаянное ведро, отправился вдоль прилавков и попросил всех молочниц
налить по самой малости. – Плесните по капельке моей Софочке на радость. -
Просит и плачет, женщины наливают, и плачут вместе с нм.
Вера, тоже налила молока и сказала Соломону Моисеевичу:
-Пожалуйста! Наша Зорька на самой медунице пасется, поэтому молоко медом пахнет.
Пусть Софочка поправляется вам на радость. Завтра Зорьку снова в Казачью балку
погоним. Там этой медуницы хоть косой коси.
А как пила эта девочка молоко «от ста коровок»! Сначала осторожно, смакуя каждый
глоток, затем жадно, словно боясь, что сейчас все отберут, и она никогда не
напьется. Наверно, в эти минуты ей казалось, что живы и мама, и старшие сестры
Роза с Ноной, чьи фотографии стояли здесь же на прилавке, да и все остальное
по-прежнему, как до войны..
Осталось добавить, что Софочка всего неделю гостила в наших краях, затем
вернулась в Бельгию. Хотелось подольше, но торопила женщина из Красного Креста.
У них виза только на это время, а там с этим строго.
Кстати, нарисованный художником из железнодорожного клуба портрет Софочки
оказался на удивление удачным. Прямо, чистая копия. Папа ходил к художнику,
извиняться, и расспрашивал, как до такой степени похоже получилось? Ленина и
Сталина с готовых картин не мог перерисовать, а Софочку всего лишь по словам, -
смог!
-Так родители Ленина и Сталина рядом-то не сидели, а Софочкин – три дня никуда
не уходил. Даже ночевал в клубе, - объяснил польщенный художник. – С таким отцом
у любого нормально получится.
Соломон Моисеевич больше палочками не торговал, посуду не паял, и скоро умер.
Может, виноваты опыты, которые проводил над ним фашисты, а может, просто
выплакал-выкричал свое сердце в ожидании хоть кого-нибудь из своей семьи. Как
говорила мама, «от сердца» и умер.
И еще: для того, чтобы паять его палочками дырявую посуду, нужны были наждачная
бумага, канифоль или травленная цинком кислота. У нас всего этого не было,
поэтому купленные у Соломона Моисеевича палочки валялись дома без дела. Когда же
его не стало, вдруг все мальчишки начали паять. Нашлись и наждачная бумага, и
канифоль, и травленная цинком кислота. Мы-то подолгу торчали перед прилавком,
наблюдая за мастеровитым дядькой и, оказывается, научились. Некоторые даже паяли
прохудившиеся чугунки «на медь». Главное, помнить до сих пор звенящее в ушах:
«Паять-лудть,
К мастеру не ходить…»,
И, когда люди благодарят за запаянный бидончик или кастрюлю, не брать никакой
платы, а говорить:
«Это вашим деткам на радость
СТРИЖИ
Когда я был маленьким, и еще нигде не было войны, наш родной папа учил в
железнодорожной школе детей, а крестный папа-Лёня летал на боевом самолете. Хотя
войны еще не было, но вокруг много врагов, и нужно было быть готовым к бою. Мы
так и пели:
Если завтра война, если завтра поход,
Будь сегодня к походу готов!
Вот крестный папа Лёня всю неделю дежурил на аэродроме, а воскресенье вместе с
нашим папой сажали нас с Эдиком на закорки и отправлялись к круче.
В круче жили стрижи. Они наделали глубоких норок, устроили гнезда и вывели
стрижат. Целый день стрижи роем носились у кручи и ловили комаров, ночью
стрижихи мамы оставались с детьми в норках, а стрижи папы улетали в небо. Папа
Лёня рассказал, что стрижи так любят небо, что даже спят в полете. Поднимутся
выше туч, и парят до утра.
Под кручей темнел глубокий омут, в котором жили сомы. Целый день они лежали под
корягами, ночью всплывали и хватали лягушек, мышей и даже утят.
Мы купались в омуте, а вечером лежали на траве и провожали стрижей в небо. Вот
они уже не больше обыкновенной ласточки, вот словно мотыльки, вот – над головами
только черненькие толчки, наконец, растаяли совсем.
Когда улетали все стрижи, папы ставили на сомов удочки, и цепляли колокольчики.
После разводили костер и варили казацкий кулеш, а мы с Эдиком следили за
колокольчиками. Нам казалось, что вот-вот они зазвенят, и поймается большой сом.
Но сомы из воды хорошо видели нас, и клевать не хотели. Мы с Эдиком оставляли
колокольчики в покое, объедались кулешом и засыпали, а папа Лёня накрывал нас
своей шинелью
Однажды на рассвете я прокинулся от холода. Это Эдик стащил с меня шинель.
Возникло небольшое сражение, и мы проснулись окончательно. Глядим, один
колокольчик валяется на песке, а удочка тихонько ползет в воду. Подхватились,
схватили удочку, а на ней сом. Хвостом как бухнет, удочку вырвал и пошел гулять
по омуту. Хорошо, наши папы спали бдительно. Бросились в воду и вытащили сома на
берег.
Был он больше Эдика, и даже больше меня. С огромной головой и толстыми усами.
Оба папы сразу же честно признались, если бы не мы с Эдиком, только сома и
видели.
Мы радовались, пели победные песни, и казалось, счастью не будет конца. Но
подъехал на коне боец, вручил папе Лёне пакет, и счастье закончилось. В Испании
началась война с фашистами, и папа Лёня улетел туда воевать.
В то утро мы хотели посмотреть, как стрижи возвращаются с неба, но так и не
дождались. Не дождались из войны и папы Лёни.
МЯЧ
Когда-то мой крестный папа привез мне из Испании мяч. Перед этим он вывозил на
своем самолете детей из-под фашистского обстрела, кто-то мяч в кабине и потерял.
Был этот мяч величиной с маленький арбуз, и очень прыгучий. Мы играли им в
стукалочку, лапту, квача и даже футбол.
Правда, в футбол играли только босыми ногами, потому что ботинком можно отбить
мячу сердце. Так мы называли комочек резины, которым изнутри закрывали дырочку,
чтобы не выпустить воздух. Как эту пробочку-сердце вставляли в мяч, не знаю до
сих пор. Знаю, что лишь она начнет греметь внутри мяча, можно с ним прощаться.
Через день два весь воздух выйдет, и мяч станет как тряпка.
Иногда я разрешал поиграть мячом и взрослым мальчишкам, но только в моем
присутствии. Они, значит, сражались в футбол, а я следил, чтобы не лупили
слишком сильно. Каждые пять минут забирал мяч и проверял, не отбили ли у него
сердце?
Потом самолет Лёни летчика-самолетчика сбили, а папин друг Игнат, который тоже
воевал в Испании, вернулся домой на костылях. Он о гибели моего крестного и
рассказал.
Однажды утром проснулся и вижу, Игнат сидит среди нашей хаты, штанина засучена
выше колена, а из-под штанины выглядывает обрубок ноги. Рядом обутый в ботинок
деревянный протез, в который папа, прилаживает мой мяч. Отрубленная нога в
протезе очень болит, вот они решили сделать подушку.
Игнату протез с подушкой из моего мяча очень понравился, и он счастливый ушел
домой. А я лежал под одеялом и плакал. Мне было обидно и на отдавшего мой мяч
папу, и на счастливого Игната, и на фашистов, из-за которых я остался без мяча.
Мне и сейчас обидно.
В САМОМ НАЧАЛЕ ВОЙНЫ
В том, что за каких-то полгода немцы дошли до Москвы, по мнению мамы, виноват
наш дедушка. Он воевал с немцами еще в первую мировую войну, попал в плен и
почти пять лет сапожничал в Австрии. Сидел в Вене на главной площади, шил
австриякам сапоги и вернулся домой с мешком денег. Купил двадцать десятин земли,
пару коней, три коровы и даже небольшую мельницу. Потом, правда, все это у него
забрали, но ведь было же!
Радио в ту пору не знали, газет не читали, вот вечерами народ и собирался
послушать дедушку. Были там и молодые парни. А тот поучал:
-На войне, главное, во время в плен сдаться. Будешь, как я, - то ли в Вене
сапожничать, то ли у бауэра работать. И живой, и при деньгах.
Вот они в первом же бою в плен и сдавались. А Гитлер, вместо Вены стал из них
живьем шкуру на абажуры снимать или в печах на удобрения сжигать. Кто-то из
плена убежал и рассказал, что никто там не сапожничает, а скорее самих пускают
на голенища. Лучше уж воевать. Только после этого уперлись…
Но, наверное, наша мама не права. Просто возле нашего села настоящего боя не
было. Немцы прорывали фронт за Новоселовкой. Трое суток там гремели орудия, и
светилось небо, затем немцы долго вывозили на станцию танки, танкетки и
самоходные пушки. Всё в паучьих свастиках, разбитое и покореженное.
Бабушка Марфа стояла у шляха смотрела и плакала:
-Бедные мои мальчики! Сколько же вы голыми руками немецкого железа намесили!
А ведь война только начиналась.
ХАТА
До войны мы жили в настоящей хате. Высокой, с большими окнами, чердаком и
черепицей на крыше. На чердаке жили голуби, а под черепицей устраивали свои
гнезда воробьи. Один молодой воробышек выпал из гнезда, мы подобрали, назвали
Пашкой и выкормили. С тех пор, стоило стать среди двора и протянуть руку и
крикнуть: «Алле-оп!», как Пашка садился прямо на ладонь и склёвывал хлебные
крошки.
Еще, каждую весну в сенях нашей хаты ласточки лепили из комочков глины гнездо и
выводили птенцов. Здесь тебе люди, кошка, а они хотя бы что – летают да
тричкают.
Когда началась война, советские артиллеристы решили, что за нашей хатой будут
прятаться немцы, и взорвали ее вместе с голубями, ласточками, и воробъем Пашкой.
Но немцы прорвали фронт за Новоселовки, и артиллеристы отступили, не сделав ни
единого выстрела.
Тетка Олянка ругала артиллеристов за то, что зря угробили хату. Мама говорила,
что, если бы хату оставили, немцы наступали бы через наше село, и кто знает,
сколько людей поубивало. Так что жалеть, может, и не стоит.
А мне до сих пор жаль нашу хату..
ШВЕЙНАЯ МАШИНКА
Муж тетки Олянки, в чьей землянке мы прожили всю войну, раньше работал
машинистом паровоза. Однажды он привез из Ростова швейную машинку «Зингер». В
паровозном депо он показывал ее всем подряд и вроде бы кому-то сказал:
«Посмотри, какие вещи делают немцы!». На второй день посадили в тюрьму «за
агитацию».
Машина без дела валялась в курятнике, а когда началась война, мама вместе с
теткой Ольгой очистили и, чтобы скрыть немецкое происхождение, покрасили
краской, которой красили в депо товарные вагоны. Получился такой дизайн, что от
нее отвернулись даже румыны, которые любили рыться в сундуках и однажды стащили
у деда Сначука бутылочку с «арданской водой»
И вот наша мама, которая, по мнению Поли, не знала с какой стороны браться за
иголку, объявила себя модисткой. Из парашютов, мешочков из-под пороха,
плащ-палаток, распоротых русских и немецких гимнастерок кроила платья, юбки,
штаны и рубашки на два села. Из оставшихся лоскутов сочиняла одежду для
восьмерых детей нашей землянки. Так что более пестрых рубашек, чем у нас, в селе
ни у кого не было.
Как бы рано не проснулся, а мама при свете коптилки склонилась над машинкой и
строчит, строчит, строчит.
Наверное, первые мамины изделия особого восторга у людей не вызывали, но после
войны маме заказал штаны-галифе из бостона сам начальник НКВД Алтухов.
А ведь это он арестовал мужа тетки Олянкии «за агитацию».
ПЛЕННЫЕ
Однажды прошел слух, что скоро в соседнее село пригонят пленных красноармейцев,
и вместе с немцами их будут охранять полицаи. Нашей маме очень хотелось спросить
пленных, не видел ли кто-нибудь нашего папу?
Когда пригнали красноармейцев, мама взяла два десятка яиц, бутылку самогона и
отправилась в Новоселовку. Яйца отдала немцам, самогон полицаям, за это ей
разрешили поговорить с пленными. О папе она ничего не узнала, зато один знакомый
полицай сказал по секрету, что завтра ночью немцев в охране не будет, останутся
одни полицаи. Если у кого есть сало, может выменять любого красноармейца.
Мама тихонько шепнула об этом тетке Куньке, та еще кому-то, и скоро эту новость
узнали не только в нашем селе, но и соседних. Лишь стемнело, у новоселковской
школы, в которой держали пленных, собралось много женщин, и начался торг.
Выменяли больше двадцати человек. Кто-то нашел отца, кто-то брата или сына. Но
были и такие, что забирали совсем незнакомых. Наша незамужняя соседка Маруся
выменяла себе раненного казаха. Мать журила Марусю за то, что не выбрала
кого-нибудь из наших, к тому же здорового. А та обнимала казаха и смеялась.
Вечером мама вдвоем с теткой Кунькой гадали на картах и тихонько пели, вдруг
заходит женщина из Новоселовки, плачет и пытается целовала им руки. Она
вызволила из немецкого плена мужа, и каким-то образом догадалась, кому этим
обязана. Мама очень напугалась и, на всякий случай, отправила всех детей к деду
Паньковичу. Если проведала эта женщина, могли узнать и немцы. Но обошлось. И уже
потом после войны, когда у нас родились Виталий и Лёня, а Аллочка умерла от
голода, высокий бородатый мужик привез в наш двор целую повозку тыкв. Сгрузил,
поклонился маме и уехал. Только потом мы узнали, что это и был тот выменянный по
маминой подсказке пленный из Новоселовки…
ОБИДА
До войны Иван и Егор были друзьями, и даже женились в один день. Иван женился на
тетке Марусе, а Егор на тетке Нине. Теперь дружили семьями, и даже воевать ушли
вместе. На войне Иван и Егор попали в окружение, а затем в плен. Тетка Маруся
выменяла своего Ивана за бутылку самогона и кусок сала. Он только ночь провел
дома, затем ушел в плавни. Это такие заросли из камыша и деревьев, в которых
пробраться немцам – нечего и думать, а партизанам – запросто. У этих партизан
было много лодок и, когда пришла Красная Армия, они перевозили бойцов через
Днепр. Немцы стреляли из пушек, и очень много партизан погибло. Погиб и Иван
тетки Маруси. Теперь в том месте стоит памятник, на котором записана его
фамилия.
А вот тетка Нина своего Егора не выменяла, и после войны он вернулся домой живой
и здоровый. Ему бы радоваться, а он чуть что - напивается водки и гоняется за
теткой Ниной. Она прячется в хате тетки Маруси, там Егор разоряться не смеет, а
только сидит и плачет. Вместе с ним плачет и тетка Нинка.
Папа с мамой жалеют и тетку Нину, и дядьку Егора. Хотя, дядьку Егора больше.
НАШИ
Во время войны в нашем селе никогда не говорили Советская или там, Красная
Армия, советский самолет или танк. Все объединялось одним словом: «НАШИ».
«Скорее бы НАШИ пришли!», «Возле станции подбили НАШ танк», «Немцы своих
захоронили, а к НАШИМ и подходить запрещают»…
Даже пятилетняя полячка Зося, попавшая в село вместе с беженцами, увидев
самолеты с красными звездами, радостно кричала:
-Матка бозка! Наси летят!
ВОЙНА
Всю войну и долго после нее мы играли в войну. Делились на «русских» и «немцев»,
вооружались и с криком «Ура а! За Родину, за Сталина!» бросались в атаку. «За
Родину, за Сталина!» кричали и «русские» и «немцы», так что непосвященному
понять, где какая армия, было трудно.
Через наше село два раза прошла взаправдашняя война, на нас падали бомбы, мы
видели убитых. Поэтому эту детскую забаву никто из нас никогда не называл
появившимся несколько позже пренебрежительным словом «войнушка». Мы знали, что
война – это очень серьезно.
ДВОЕЧНИКИ
Немцы вошли в наше село летом, когда самые каникулы, и первого сентября школа
так и осталась на замке. Тогда моя мама вдвоем с крестной мамой Галей
отправились в район к бургомистру и попросили разрешения учить детей. Тот
разрешил, но потребовал заклеить в учебниках страницы, на которых написано о
Сталине и Красной Армии. Понятно, наши полицаи вместе со старостой должны за
этим проследить.
Собрали учебники, приготовили из муки клей и за работу. Учительницы вместе со
старшими учениками заклеивают, а полицаи - Радько и Плужник проверяют. Если
буквы просвечивают через наклеенную бумагу, ругаются и требуют переклеить.
Так наша Лида и пошла в первый класс с букварем, в котором почти все последние
страницы были заклеены. И что интересно. Если «Мама мыла раму» Лида читала с
большим трудом, то заклеенные страницы о Сталине и Красной Армии шпарила без
остановки. Если приложить букварь к оконному стеклу, запрещенные для чтения
слова немного проглядывали. А, как известно, запрещенный плод сладок. К тому же
хотелось узнать и о Сталине, и о Красной Армии. Вот и читали.
Но самое интересное не это. Самое интересное то, что всю войну на школе провисел
написанный на красной материи плакат: «С Хрущевым к победе!».
Я помню этот плакат, и уже взрослым спросил у мамы, почему никто не сообразил
его снять? Ведь генерал-лейтенант Хрущев был членом военного Совета! Работал в
одой команде со Сталиным. За такой лозунг могли и расстрелять!
Мама пожала плечами:
-Не знаю. Нам он не мешал. А Радько с Плужником, которые за это отвечали, даже
распоряжения бургомистра читали с большим трудом. Куда им разобраться с
плакатом? Двоечники, одним словом.
КОГДА ПРОГОНЯТ НЕМЦЕВ
О победе у нас заговорили только в конце войны. Прежде всего, это желанное
событие обозначалось словами: «когда прогонят немцев». В то же время, никто не
допускал мысли, что все может сложиться иначе. Ведь там далеко, где сегодня
проходит фронт, воюет наш папа, а он не может не вернуться домой.
Наверное, к кому-то из взрослых сомнение в голову и закрадывалось, но только не
к детям. Мы хорошо знали, что вот-вот прогонят немцев, не нужно будет
занавешивать на ночь окна, прятаться в погреб от немецких самолетов, притихать
при малейшем стуке в дверь или окно.
Прогонят немцев, и сразу наступит замечательная жизнь. Главное, вернется папа и
принесет много гостинцев.
О ПАПЕ
Наш папа плохо видел, и его мама – бабушка Марфа была уверена, что отца убьют в
первом же бою.
- Та Миша жэ з детства слипый, словно зинськэ щэня, горестно восклицала бабушка
Марфа. -Скилькы разив чужу корову от чэрэды прыганяв! Своя, значить, по буераках
скытаеться, а вин чужу в двир за налыгача тягнэ…
Но отец выжил и после войны возвратился домой. Все у него было, как положено:
ордена, медали, нашивки за ранения.
- Папа, - расспрашивали мы его. – Тебе на войне страшно было?
- Там всем страшно, - говорил папа. – На войне только дурак ничего не боится.
- А ты хоть одного немца убил?
- Откуда я знаю? Я даже мушки на винтовке не вижу. Может, какого и убил.
- А как же ты стрелял?
- Куда люди стреляли, туда и стрелял.
- И в атаку ходил? – удивлялись мы.
- Конечно. Ходил. Там в окопах никто не отсиживался.
- Но как же ты видел, куда бежать?
- Куда люди бежали, туда и я бежал. Стрелял, гранаты кидал, может, в кого и
попал.
Папа у бабушки Марфы – последыш, мазаный пирожок. Сначала родился сын, затем
семь дочерей, потом папа. Так вкупе с сестрами и вырос. Бабушка Марфа не раз
говорила, что у него и характер, как у девочки.
- Хлопца по сэлу колэсо од брычкы ганяють, а воно з дивчатамы на луках винкы
плэтэ. Такэ боязлывэ було, дажэ куры його клювалы... И писля цього вы хочэтэ,
щоб вин у нимцив стриляв...
Не знаю, но только сегодня во мне живет уверенность, что папа всей правды о
войне нам почему-то не рассказывал…
ПАПИН СВЕРЧОК
Когда я был маленьким, и у нас еще не было войны, папа работал в железнодорожной
школе учителем. У него была куртка с пуговицами железнодорожника. На обычных
пуговицах не нарисовано ничего, а на папиных маленькие молоточки.
Папа уходил на работу, когда я еще спал, поэтому никак не мог его прожать, а вот
встречать – сколько угодно. Лишь солнце пряталось за акацией, бросал все дела и
бежал к шляху. Там папу и ожидал. Между делом ловил сверчков, которые жили под
камнями. Под камнями им было сыро и неуютно. Я переселял их в жестяную коробку,
набрасывал травы, и накрывал стеклом. Сверчки ползали по траве, шевелили усиками
и о чем-то переговаривались друг с другом. Наверно, знакомились. До этого они
жили под разными камнями и совсем не дружили, теперь им веселее.
Скоро на шляху появлялся папа. Я подхватывал коробку и бежал встречать. Папа
улыбался, целовал меня и хвалил моих сверчков. Потом я вместе со сверчками ехал
на папе, а папа пел нам походную песню.
Дома мы выпускали сверчков под куст сирени. Там они до вечера молчали, но, лишь
стемнеет, начинали сверчать. Да так громко, что было слышно даже в хате. Папа
говорил, что более голосистых сверчков никогда не слышал.
Потом началась война, папа ушел на фронт, а нашу хату взорвали артиллеристы. Мы
стали жить в землянке тетки Олянки. Я пошел к сирени перевернул там все камни,
но нашел только одного сверчка. Остальные убежали или погибли от взрыва.
Я забрал сверчка в хату. Обычно мама ругалась, если приносил в дом ящерицу или
даже кузнечика, а здесь ничего. Она тоже думала, что этот сверчок помнит нашего
папу.
Сверчок поселился за сундуком и вечерами сверчал свою песню. Правда, недолго.
Потому что петь одному скучно.
Как-то он замолчал на целую неделю, и мама очень испугалась. Она плакала и
говорила, что это не к добру. Может, даже папу убило. Потом сверчок засверчал
снова, и от папы пришло письмо. Все у него хорошо, только немного ранило в руку.
Потом война кончилась, папа пришел домой и, куда девался сверчок, я не знаю.
Может, его вместе с сундуком украли румынские солдаты. Когда наши стали
побеждать, первыми побежали румыны. Вот и хватали все подряд. Мама говорила, что
в сундуке было все наше добро, но мне почему-то больше всего жаль папиного
сверчка.
ПШИК
Рассказывая о том, как ее папа - дедушка Колотий ходил в богачи, мама всегда
вспоминала украинскую притчу: «Решил как-то мужик лемех выковать. Достал кусок
железа, положил в горн, калил-калил, ковал-ковал, никак лемех не получается. К
тому же почти все железо в огне сгорело, только немного осталось. Дай, думает,
хоть топор сделаю. Снова долго калил и ковал, глядь, а железа только на нож и
хватит. Ничего, думает, нож тоже в хозяйстве пригодится. Ковал-ковал, снова не
получается. На гвоздь железа осталось. Гвоздя тоже не вышло, а всего лишь
маленький кусочек с ноготь величиной. Разогрел мужик этот ломтик, сунул в воду,
а он «Пшик!»
С тех пор у нас на Украине, если кто загубит дело, говорят, получился пшик».
Подобное случилось и с богатством, которое наш дедушка купил за мешок
привезенных из австрийского плена денег. Как говорила мама, купил он тогда
немало. Мельницу, пар коней, коров, овец и двадцать десятин земли. Сначала его
мельницу разорили махновцы и увезли жернова к себе в Гуляй-Поле. Потом явилась
банда атамана Маруськи и забрала коней. Коров, овец и, главное, почти всю землю
пришлось отдать колхозу. Себе, как и положено колхознику, оставил огород в
половину гектара. Пришли немцы, выкопали из огорода всю землю, погрузили в
вагоны и увезли в Австрию. Дедушке только пшик и остался.
Когда мы спрашивали, откуда мама знает, что нашу землю увезли в Австрию? Может,
в Германию?
-Не-е! – возражала мама. – Гитлер-то был австрияка, а наша земля самая родючая.
На ней самая вкусная борщевая картошка. Вот возле своей хаты, чтоб ему пусто
было, огород из нашей земли и насыпал.
НАПРАСЛИНА
Бывает, возведут на человека напраслину, и оставят с обидой на всю жизнь. Уже и
обидчиков давно нет на свете, да и не имели на тебя никакого сердца, но что-то
там грызет, что-то беспокоит. Так и у меня. Когда не было и пяти лет, кто-то
сказал деду Паньковичу, что видел, как я бросал камни в его ульи. Дед
пожаловался маме, та всыпала мне под первое число, но я этого никогда не делал.
Не делал, хотя бы потому, что был по уши влюблен в его взрослую дочь Веру, а она
любила меня и называла женихом. Про нас сестры даже песенку сложили:
«Выйди-выйди, Вера.
Выйду – выйду я…»
Как на тот грех, один дед Панькович умел добывать кресалом огонь, а спичек в
войну ни у кого не было. Вот мама утром будит, вручает ведро с сухим кизяком и
отправляет к Паньковичу «за жаром». Но там Вера! Только вчера она слышала, как я
орал, когда мама драла хворостиной, и теперь мне стыдно. Достаю из стожка
палочку пороха и отправляюсь к клуне. Клуня это камышовый шалаш высотой в
двухэтажный дом. В ней хранили колхозное зерно, чтобы вывезти на станцию, но не
успели. А здесь немцы гнались за нашими солдатами, те в клуню и спрятались.
Немцы подожгли клуню трассирующими пулями и ждали, когда солдаты сдадутся. Те не
сдались и сгорели заживо. Теперь дотлевают вместе с зерном. Отчего от пожарища
несет сладковатым запахом.
Боялся ли я? Не помню. Наверное, не очень, если идти к деду Паньковичу было
страшнее. Подходил к пожарищу, засовывал палочку пороха в золу, та сразу
вспыхивала. Оставалось перенести огонь в ведро и бежать домой…
До войны мы топили плиту соломой, стеблями подсолнуха, в морозы - углем. Теперь
всего этого не было, зато был порох, который мы вынимали из неразорвавшихся
снарядов. Если подкладывать в огонь по одной палочке, горит так жарко, что печка
раскаляется до красна. Но забудешься и сунешь несколько палочек, тогда беда.
Шарахнет так, что чугунки вместе с кирпичами летят под потолок. У деда Сначука
так и случилось. Теперь печка развалена и дед не слышит на оба уха, но все равно
подкладывает по две, а то и три палочки. А вот ни я, ни сестра Инна, не
ошибались ни разу, и мама об этом вспоминала до самой смерти…
Я, почему так подробно о порохе? Летом в хате соседки тетки Куньки поселились
немецкие танкисты. Два дня пили шнапс и собирали по хатам «куры - яйка», на
третий день пригнали танк. Большой! Почти вровень с хатой. Поставили впритык с
котушком, в котором тетка Кунька держала поросенка, сами отправились в сад
купаться. Притащили туда два котла, в которых когда-то варили еду для
колхозников, и устроили помывку.
Плещутся, хохочут, гоняются голышом друг за дружкой, и не туда, что танк
загорелся. Вернее, сначала вспыхнул котух, потом огонь перебросился на бак с
бензином, вот и заполыхало. Пока немцы заметили, пока оделись, поздно.
Тетку Куньку отвезли на станцию и расстреляли. Хотя совсем напрасно. Ушедший на
войну муж Костя оставил ей гору старых шпал и сколько угодно угля. Топи – не
хочу без всякого пороха. К тому же, мама сама видела, сначала котух горел едва
заметно, потом пыхнуло порохом. Там его было пачки две не меньше. Уж в чем- чем,
а в порохе мама толк знала. Но вот тетка Кунька, как я уже говорил, никогда им
не интересовалась.
ПОДУШЕЧКА
Когда я был совсем маленьким, крестная подарила подушечку. Сама пошила из
парашютного шелка, и набила гусиным пухом. С одной стороны подушечка гладкая и
теплая, с другой вышита красивыми цветами. Но, главное, в уголке вышито мое имя.
Я этим очень гордился.
Жили тогда не очень богато, зато весело. Вечерами у нас собиралась полная хата
гостей. Папа играл на скрипке, мама на гитаре, остальные танцевали или пели.
Детей, конечно, отправляли в другую комнату, но двери открыты, и все хорошо
видно. Особенно интересно, когда начинали разные игры. Самой любимой была
«Подушечка». Кто-нибудь с моей подушечкой и завязанными глазами стоял среди
комнаты, остальные вели хоровод и пели:
Подушечка, подушечка,
Моя пуховая!
Дивчынонька, дивчынонька,
Моя дорогая!
Кого люблю, кого люблю,
Того поцелую,
Тому свою подушечку
Навеки дарю я.
Все останавливались и замирали, тот, который в середине хоровода, на ощупь
выбирал кого-нибудь, целовал и отдавал подушечку. Было много смеха и всяких
шуток.
Однажды я видел, как папа целовал маму. Долго, долго. Я даже возмутился.
Целоваться должны только парни и девушки, а, если поженились, заниматься этим не
к чему.
Потом началась война, пришли немцы и забрали все теплые вещи: одеяла, матрацы,
подушки. Забрали и мою подушечку. Мама сказала, что на реке Минус остановился
фронт, окопы залило дождем, и немцы стали их утеплять.
Когда немцев прогнали, мама с теткой Олянкой запреглись в повозку и отправились
на Минус искать наши вещи. Отыскали матрац, два одеяла, и четыре подушки. Кроме
того, привези много простреленных осколками шинелей. Из этих шинелей мама кроила
одеяла, куртки и даже валенки. Но моей подушечки в окопах не оказалось.
Мама сказала, что немцы увезли ее в Германию. Очень уж она мягкая и красивая. Я
думал, ее привезет папа, когда вернется с войны. Но папа привез только карман
конфет, зажигалку, чтобы разводить огонь, и больше ничего.
С тех пор у нас в «Подушечку» больше не играли. Хату взорвали артиллеристы, дядю
Леню, дядю Федю, дядю Петра, дядю Ваню на войне убило, тетку Куньку расстреляли
за танк, подушечку увезли в Германию. Как здесь играть?
БОТИНКИ
Когда голод, все время хочется есть. Особенно утром. Девочкам хорошо, они почти
все время плакали. Даже не плакали, а тихонько скулили. Но все равно, когда
плачешь, есть хочется не так сильно.
Мама говорила, что голод легче терпеть лежа. Мы и лежали. Когда холодно и почти
нечего обуть, не очень побегаешь.
К концу дня к нам заходили Васька, Колька и Нинка, и мы вместе отправлялись
встречать хлеб. Вечером приходил дачный поезд, на котором приезжали с работы
папа и тетка Ольга. Каждый раз папа привозил полбуханки хлеба, а тетка Ольга
почти целую. Потому что у нее была специальная карточка.
Мы встречали их у переезда, и по очереди несли хлеб. Отщипнуть хотя бы крошку,
никто и не подумал бы. Делили и ели хлеб только дома, но все равно нести хлеб
было вкусно. Еще по пути к переезду мы договаривались, кому нести хлеб до
мостков, кому до огородов, а кому уже до самой хаты.
Прямиком через огороды гораздо ближе, но там не пройти. Приходилось делать круг
по роздорскому шляху. Лишь у Васьки были настоящие немецкие ботинки с заклепками
и сыромятными шнурками. В них не страшна любая грязь. Мы в самодельных чунях из
автомобильных камер ходили огородами только, когда подмораживало. Но это уже
после Нового года, а до него еще нужно было дожить. К тому же Аллочка почти все
время болела, быстро уставала, и ее приходилось ожидать. Не удивительно, что
Васька к переезду добирался первым и потом нас дразнил.
Однажды вышли встречать хлеб, добрались до переезда, а Васьки нет. Решили, что
он устал нас ждать и ушел в гости к живущей за переездом бабе Гане, хотя в тот
день Васька переживал больше всех, как бы не опоздать к поезду. Почему его не
искали с вечера, – не знаю. Утро пошли на огороды, а он лежит мертвый. Лицо и
руки в грязи, ботинки застряли в землю до самых заклепок.
Мама говорила, что Васька, когда вытаскивал застрявшие ботинки, порвал у себя
внутри какую-то жилу.
ПРАЗДНИК ПОБЕДЫ
В школу я отправился сразу после войны, но первый раз День победы мы праздновали
только в третьем классе. На переменке в класс пришла пионервожатая и сказала,
что мы должны готовиться к празднику Победы. Выучить песни «Вставай, страна
огромная!», «Катюша» и «Три танкиста». Еще наш класс должен станцевать «Шамиля»
и поставить пьесу про Зою Космодемьянскую, а третий «Б» поставит пьесу про
летчика Маресьева. Чем очень расстроила мальчишек, нам больше хотелось про
Маресьева.
Тем не менее, все старательно готовились к празднику. И я с Володей Мягкоходом и
Славой Шушурой, у которых папы вернулись из войны, и Колька Кукса, Толя Паня, и
Сережка Сначук, и Володя Плетень, папы которых погибли на войне. А потом на
празднике дружно пели песни, маршировали и кричали «Ура!». Всем было хорошо и
весело.
Сейчас я повзрослел, и не могу понять, разве может быть праздник после такой
войны? Вот, когда мы выиграли в футбол у Гусарской школы, когда папа выкопал
колодец с очень вкусной водой, а потом мы вдвоем с Эдиком поймали большого сама.
Тогда был настоящий праздник. А здесь война, беженцы, сироты. И вообще, разве
можно отмечать с радостью конец события, в котором погиб самый дорогой и
единственный в мире человек - твой ПАПА? Не зря же в день Победы у нас
заливалось-плакало все село.
ОФИЦЕР
Если дома было слишком голодно, мама отпускала меня с Эдиком на стацию.
Несколько раз в день там проходили воинские эшелоны, и от солдат оставалось
много окурков.
Пока эшелон стоял на перроне, его охраняли стрелки. У каждого стрелка винтовка с
острым штыком. Нам говорили, что они могут любого застрелить или заколоть,
поэтому близко не подходили. Сидели в стороне и ожидали, когда подгонят паровоз,
и солдаты полезут в вагоны. На ходу они докуривали папиросы, а окурки бросали
под колеса. До сих пор не пойму, почему не просто на землю или куда-то в
сторону, а обязательно – под колеса?
Наконец, паровоз давал длинный гудок, и эшелон с солдатами трогался в путь.
Стрелки ожидали, когда он скроется за семафором, и уходили в будку, а мы с
братом бежали собирать окурки. Вместе с нами бежали и другие мальчишки. Иногда
мы дрались за место, у которого стоял первый вагон. Обычно, в нем ехали офицеры,
и выбрасывали самые дорогие окурки. Но мы с братом были вдвоем и почти всегда
побеждали.
Однажды в ожидании воинского эшелона, чтобы чем-то себя занять, мы стали
записывать номера машин и танков, которые стояли на платформах. Брат себе, я
себе. За этим занятием нас поймали стрелки и объявили шпионами. Меня – немецким,
а Эдика почему-то английским. Нас отвели в будку за шлагбаумом и обыскали.
Вытряхнули рогатки, выклепанные из гвоздей ножички и, конечно же, окурки. Эти
окурки вызвали у стрелков смех. Если шпион дошел до того, что собирает окурки,
это уже не шпион, черт его знает что!
Стоим среди будки с вывернутыми карманами, один стрелок изучает наше добро,
другой спрашивает, как наша фамилия, третий записывает. Вдруг заходит офицер.
Красивый! В золотых погонах, весь в орденах и со шрамом. Все стали навытяжку,
тот, который писал, докладывает, что задержали подозрительных мальчишек. Мы тоже
стоим навытяжку и согласно киваем головами. Мол, и на самом деле,
подозрительные.
Офицер взял листок, прочитал, потом стал нас расспрашивать. Вернулся ли из войны
отец, на каком фронте воевал, сколько детей в семье, для чего собираем окурки?
Мы обо всем честно признались.
Он назвал нас дураками, приказал больше ничего на станции не записывать и
отпустил. Перед этим вернул все кроме листочков с номерами машин и танков.
Только потом мы с Эдиком поняли, какую беду могли навлечь на родителей. Стрелок,
который провожал нас до шлагбаума, так и сказал:
-Пусть ваши родители свечку за полковника поставят. Если бы не он, запомнили бы
вы эти танки до новых веников.
Мы и помним. И говорим тому красивому и доброму офицеру «Спасибо!»
ОКУРКИ
Кроме вокзала, мы собирали окурки возле кинотеатра, пивной, на Хитром рынке и
просто вдоль дороги.
Если повезет, за один заход можно насобирать карман окурков. А это больше, чем
стакан табака! Мы прятались в разбомбленной немцами больнице, доставали из под
кирпичей стакан, и принимались добывать из окурков табак. Когда набиралось с
горкой, бежали на базар и меняли на хлеб. За стакан табака нам полагалось
четыреста грамм хлеба.
Не отщипнув даже маленькой крошки, несли хлеб домой, и отдавали маме, а она
делила всей семье поровну.
Однажды мы с братом услышали, как женщина плакала и ругала мужа за то, что украл
дома хлеб и променял на табак. У нее двое маленьких детей, теперь она не знает,
чем их кормить? Еще она желала, чтобы у тех, кто съел этот хлеб, он застрял в
горле.
Не знаю, выменял этот мужчина табак у нас или других мальчишек, но с тех пор мы
больше окурки на хлеб не меняли. Продавали за деньги – сколько угодно, но, чтобы
за хлеб, - ни в коем случае!
И еще. Ни я, ни Эдик никогда не курили. Даже не пробовали
КУРЯЩАЯ КОЗА
Так вот, мы с Эдиком не курили, а соседские ребята Толя Паня и Коля Кукса
смолили во всю. Самое удивительное, это ничуть не мешало дружбе с ними. Более
того, папа в получку покупал конфеты и на их долю. Когда-то он дружил с их
отцами, но они погибли на войне, папа их и жалел. Мы с Эдиком тоже жалели -
оставляли самые дорогие окурки, а потом вместе пели:
Хороши «Катюша» папиросы,
Еще лучше «Дели» или «Казбек».
Если денег нету, закури «Ракету»,
Сразу видно – бедный человек!
Все люди ходили к школе, как положено, - через мост, а вот мы - через балк0у. В
балке можно отсидеться от уроков, испечь на костре картошки и, конечно же,
сколько угодно курить. В балке паслась коза бабы Сахнихи. Рогатая и бодучая.
Даже взрослые дядьки обходили стороной. Но нас она любила, потому что мы
делились с нею картошкой и куревом. Зажжешь окурок, вставишь козе в ноздрю, она
начинает жадно вдыхать дым, а когда жар уже припекает нос, слизывает горящий
окурок и съедает. Цирк!
Иногда, перед уроками мы тратили на нее несколько окурков, а то и целую
папиросу. К вечеру возвращаемся из школы, а она блеет. Мол, дайте курнуть! А
Паня с Куксой возмущаются:
-Замолчи ты! Самим курить нечего…
Возмущались, конечно, понарошку. Какому из мальчишек не понравится, если коза
попросит у него покурить?
Потом случилось такое, что нам стало не до шуток. В селе умерла очень красивая
девушка, которую звали Дуня. В сорок первом немцы забрали в Германию на
принудительные работы, там заболела туберкулезом и вернулась еле живая. Лекарств
от туберкулеза не было, лечилась тем, что пила козье молоко. И как на тот грех,
Дунина мама покупала это молоко у бабы Сахнихи.
Мы, конечно, страшно испугались. Все уже знали, что капля никотина убивает
лошадь, а сколько этого яда выкурила коза – трудно представить. Ведь, если
попасешь корову на полыни, - молоко будет горькое, а, если на душистом горошке,
- сладкое и ароматное как мед. Почему в козьем молоке не оказаться табачному
дыму, который убил Дуню?
В балку мы больше не ходили, разговаривали с оглядкой, а вскоре Паня с Куксой
бросили курить вообще. Как говорилось в нашей же песне:
Курил сигары «Моко»,
Дым пускал высоко.
Дым сигары щекотал в носу.
А теперь все моки
Мне выходят боком,
Этой жизни больше не снесу.
Болит сердце, болят почки.
Что-то ноет грудь.
Золотые, вы мои денечки,
Мне вас больше не вернуть
ГРИГОРИЙ ГАВРИЛОВИЧ
Но может, в том, что наши друзья перестали курить, больше заслуга Григория
Гавриловича.
Обычно перед уроками мы собираемся на заднем крылечке школы. Там большой куст
сирени и, что делаем, учителям не видно. Одни курят, другие списывают домашнее
задание, третьи просто вспоминают какую-то историю. И вдруг является учитель
физики Григорий Гаврилович! Высокий, худой, в солдатской гимнастерке. Курильщики
быстро спрятали цигарки, но Григорий Гаврилович, не обратил на это внимания.
Стал у крыльца, и принялся пересчитывать темнеющие на полу плевки. Когда куришь,
набегает много слюни, вот пацаны и сплевывают ее под ноги. Григорий Гаврилович
насчитал больше тридцати плевков, затем спокойно, словно между делом сказал:
-Когда жили Пушкин и Лермонтов, за один только плевок вызывали на дуэль. Могли и
просто пристрелить, как последнего пакостника. – Перевел взгляд на прячущего за
спиной цигарку Колю Куксу и продолжил. – Ты, Коля, кури. Не прячься. Отцу никто
не скажет. Он у тебя с войны не вернулся. – Затем вдруг расстегнул ремень и
принялся стаскивать гимнастерку. Под нею открылись два круглых багровых шрама.
Были они такими большими, что даже удивительно, как Григорий Гаврилович выжил. А
тот дал налюбоваться шрамами, снова оделся и спросил, - Вы думаете, я их в бою
их получил? Я разведчик, за четыре года воевать научился. Меня, вот такой, как
ты, Коля, подставил. Уже в Австрии были, до победы рукой подать. Отправились за
линию фронта, разведали, в какой хате немецкий офицер квартирует, а дома одна
хозяйка. Мы ее в горнице закрыли, сами засели в передней комнате. Ждем час,
другой, третий. Давно ночь наступила, курить невмоготу хочется, но нельзя.
Терпим.
Вдруг один не выдержал и закурил. Всего раз и затянулся, больше мы не дали. А
здесь крыльцо заскрипело. Идет! Приготовились, а немец дверь открыл и не
заходит. Дым от цигарки унюхал. Откуда этому запаху взяться? Хозяйка-то не
курит! Автомат вскинул и давай в темноте углы поливать. Троих насмерть, а меня
ранило.
В саду еще четыре разведчика прятались, чтобы прикрыть при отходе. Они меня
отбили и к своим на плащ-палатке принесли. Но троих-то потеряли.
Я только одного из погибших знал, остальных перед самым выходом в группу
включили. Тоже домой живыми вернуться мечтали. Чьи-то отцы были? Может, твой
Коля, а может Сережки или Толика Пани? Могли к своим детям придти, а так
погибли. Из-за одной единственной затяжки в австрийскую землю зарыли.
Григорий Гаврилович посмотрел на часы:
-Через пять минут звонок. Заканчивайте свои дела и бегом на уроки. – Поправил
ремень, еще раз посмотрел на усеявшее крыльцо плевки, брезгливо скривил губы и
скрылся за сиренью.
НЕКУРЯЩАЯ СОБАЧКА
Тот рассказ Григория Гавриловича я запомнил надолго, и случилось так, что наука
бывшего разведчика аукнулась нашей семье целой коровой.
Когда закончил шестой класс, наша Зорька порвала веревку, которой была привязана
к корыту, забралась в колхозную люцерну и объелась. Как не спасали – пришлось
дорезать. За мясо выторговали совсем мало. На теленка хватит, а на новую корову
– даже нечего думать. Мама плачет, папа от горя почернел, а я, который раньше
пас Зорьку, остался не у дел. Вот и приспособился ходить на станцию. В одном
месте поможешь поднести чемодан, в другом - погрузить ящики, какой-то рубль и
заработаешь. Если заработка не находилось, забирался в поезд и ехал в Бердянск.
Там море, рыбаки, рыба. Помощники всегда нужны. Денег, может, и не получишь, но
бычков привезешь полную кошелку.
Бычки не ловятся, можно отправиться в другой город. В поездах людно, залезай под
нижнюю полку и можешь катить куда угодно. Однажды помогал двум теткам
сопровождать лошадей до самого Владивостока. носил воду, убирал навоз, если
поезд останавливался возле стожка сена, вместе с тетками перетаскивал этот
стожок в вагон. Питались брынзой и соевой похлебкой на кобыльем молоке. Спали на
сене. Хорошо!
Когда приехали на конечную станцию, тетки дали мне денег, круг брынзы, и
устроили в «Дом колхозника». Мол, сиди и не рыпайся, будем возвращаться,
заберем..
Летом в «Доме колхозника» пусто. Одну комнату бабушка занимает, да еще в одной
поселились охотники. Звали их Мишка, Генка и Кеша. Они пригласили меня к столу и
накормили вареной медвежатиной. Это были настоящие охотники, а не те, что бегают
вдесятером за одним зайцем. Убили четырех медведей и приехали в город продавать
медвежьи шкуры и желчь. Оказывается, медвежья желчь в десять раз дороже, чем сам
медведь. Корейцы делают из нее лекарство, и готовы платить любые деньги.
До вечера они пили вино, играли в карты и курили. Правда, курили только Мишка и
Генка, но дыма хватало. Еще они планировали, как будут охотиться на изюбря.
Изюбрь это очень большой олень, у которого каждый год вырастают новые рога.
Когда эти рога еще молодые, в них полно очень дорогого лекарства. В эту пору на
изюбрей и охотятся. У себя в колхозе я ловил сусликов, тушканчиков и хомяков.
Однажды даже поймал зайца. Конечно же, очень хотелось поохотиться на изюбря, но
кто меня возьмет? Взяли!
Вечером, когда уже лег спать, в комнату заглянул Кеша и спросил:
-Можно, я буду у тебя спать, а то там накурено, хоть топор вешай.
У меня три пустых кровати – ложись на любую. Он выбрал возле окна, да так неделю
вдвоем и прожили. Конечно, подружились, а, когда я сварил на медвежатине
настоящий украинский борщ из дикого щавля., пригласил к себе «собачкой». Мол,
без напарника в тайге плохо, но все курят, а у него от дыма болит голова. А я
еще умею варить борщ! Он раньше и слова такого не слышал, а теперь я буду
готовить этот борщ для Кеши едва ли не каждый день.
Оказывается, у здешних охотников есть такая мода – брать в тайгу молодого
пацана, который готовит еду, чистит ружье, снимает с добычи шкуру. За это
охотник отдает «собачке» треть заработка.
К концу недели за моими друзьями пришел пограничный катер. При удачной охоте они
снабжают пограничников мясом, а те выручают катером..
Плыли почти целый день. Море, бакланы, нерпы. Интересно! Правда, сильно
укачивало, и меня даже стошнило, но добрались. Дальше, рюкзаки за спину и в
тайгу. Мне уже купили сапоги, одежду, рюкзак и одноствольное ружье. Я даже
пробовал стрелять.
Первая ночевка - у костра, вторая – в охотничьей избушке. Утром Кеша с Мишкой
наелись моего борща и ушли смотреть болото, на которое изюбри выходят пастись и
лизать рассыпанную соль.. Мы с Генкой остались хозяйничать. Готовили обед,
вываривали в кедровой хвое одежду, разговаривали. Я рассказывал про Украину, он
про охоту.
Оказывается, раньше Генка был у Кеши «собачкой». Кеша охотник удачливый, только
курить не разрешал, а Генка дымит с восьми лет. Пробовал бросать, не получается.
Как-то не курил целый месяц, потом его укусил медведь, закурил снова.
Кеша с Мишкой возвратились довольные. Недалеко от болота видели изюбря. Панты,
так они называют молодые рога, уже «нормально выросли». Завтра отправляемся на
охоту.
Назавтра спали до самого обеда, потом купались, переделись в свежую одежду и,
наконец, отправились на болото. Шли, не торопясь, разговаривали в полголоса.
Наконец, пришли. Впереди зеленело заросшее хвощом болото. Прежде, чем подойти к
нему, Кеша потер между пальцами похожий на грушу гриб. Из гриба облачком поплыл
коричневый дымок. Кажется, ветра нет совсем. Но нет – потянуло в сторону от
болота. Удовлетворенно кивнув, Кеша наказал мне взбираться на большое стоящее у
болота дерево. Только тогда я увидел, что там довольно высоко от земли темнеет
настил. Похожие мы сооружали у себя в селе, когда играли в партизан. Скоро туда
же забрался и Кеша. Мишка и Генка ушли к соседнему болоту. Там тоже с весны
высыпали полмешка соли и тоже устроили настил.
Сверху хорошо видно все болото. Хвощи в некоторых местах смяты. Это приходили
пастись изюбри, козы, дикие свиньи. Сидим, ждем. Тело быстро затекает, но менять
позу нужно осторожно. Не стукнуть, не скрипнуть. Кеша дремлет, а я весь
настороже. Хочется первым увидеть изюбря. Когда совсем стемнело, слева донеслось
чавканье. Толкаю Кешу, тот прислушивается и, словно о самом обыденном, тихонько
шепчет:
-Медведь.
-Какой медведь? – испуганно спрашиваю Кешу.
-Обыкновенный. Это плохо! Может, изюбрей испугать. Спи спокойно. Сейчас темно,
до рассвета ничего не увидишь.
Кеша снова задремал, а я всю ночь слушал, как болото чавкало, трещало, свистело
и хлюпало. Но изюбри не пришли. Об этом я узнал от Кеши, потому что перед
рассветом уснул, словно потерял сознание.
Не пришли они и к нашим друзьям. А вот медведь проведал тоже.
И так целую неделю. Утром возвращаемся в избушку, стираем одежду, готовим еду,
спим. Вечером снова к болоту и до утра ожидаем изюбрей. Я научился засыпать
вместе с Кешей, просыпаться затемно и видел, как с восходом солнца наше болото
покидают козы, дикие свиньи, зайцы и даже лоси.
А потом пришли изюбри. Перед рассветом на болото наплыл до того густой туман,
что не разглядеть даже стоящих рядом деревьев. Кеша еще спал, я замерз и,
пытаясь согреться, кутался в куртку. Вдруг что-то шлепает. Я никогда не видел
изюбрей, но узнал сразу. Большие! Словно плывут в туманной кисее совсем недалеко
от нас. Остановились, нюхают воздух. Я растерялся, и даже шепнуть Кеше боюсь.
Потом сообразил царапнуть ногтем. Кеша – такой молодец! Уставился на меня и
спрашивает глазами: «Они?» Я согласно кивнул.
Как он перевернулся на живот, как схватил ружье, я не видел. Потому что изюбри
стали уходить. Еще миг и растают совсем. Но один за другим ударили два выстрела,
и все кончилось…
Потом была работа на измор. Но веселая, я бы даже сказал, восторженная. Снимали
с изюбрей шкуры, отделяли панты, таскали мясо и грузили на катер. Этим же
катером ушли в Находку, а оттуда я отправился домой. С билетом. Впервые в жизни.
Правда, почти без денег, зато с большой сумкой вяленой рыбы. А деньги я отправил
по почте. Больше трех тысяч рублей. Столько стоила самая лучшая корова. На
прощанье Кеша сказал, что я принес ему большую удачу. И еще то, что я самая
лучшая в мире некурящая «собачка».
ДРАННИКИ
Дядька Крутен работал в колхозе конюхом. Ему многие завидовали. Можно приносить
домой сколько угодно лошадиных катышков, и кормить ими свинью. Но однажды
Крутена ударил копытом жеребец Валет, он долго болел и «не выполнил минимума».
Так говорили о тех, кто не выработал сколько там положено трудодней. За это у
него отрезали пол-огорода. С картошкой, кукурузой и подсолнухами. Лишь только
посеял, еще толком и не взошло, а они отрезали.
Теперь даже ступить там было нельзя. Иначе тюрьма.
Отрезанный огород густо взялся бурьяном, и всходы подсолнуха и кукурузы сразу
погибли, а картошка выросла. Мелкая, как горох, но тогда были рады и такой.
Дядька Кратен не удержался и накопал полное ведро. Его арестовали и дали два
года. Там он скоро умер, потому что никак не мог выздороветь от Валета.
Зимой бурьян с Крутенового огорода собрали на топливо, а, лишь оттаяло, мы
принялись выковыривать из земли перемороженную картошку. Теперь было можно. Из
такой картошки, если перемолоть, получались вкусные лепешки – дранники. Мы ели
дранники и говорили
-Слава Богу, что Крутена так быстро отправили в допр, а то всю картошку выкопал
бы…
ПРОДОЛЖЕНИЕ |
