|
- А что же мы скажем Зямочке? Он так
ждет!
- Я придумаю сказку о маленькой сосне, которую хотели срубить, но она плакала,
плакала, и ее пожалели...
Гриша прижимается горячим лбом к моей щеке. Я глажу его мягкие волосы, такие
родные, такие знакомые с детства. Я целую его худые плечи, горячие ладони. Я
люблю его! Это не правда, что я просто жалею его. Это не жалость! Это любовь...
А Лазарь? Разве можно любить двух мужчин сразу! Господи! Как я была бы счастлива
увидеть Гришу через пять лет в субботу на площади Ленина, если бы я не знала
Лазаря. Зачем? Зачем он появился в моей жизни? Зачем он баюкал меня на руках и
целовал долго-долго до безумия...
- Рахиля! Знаешь, какое желание я загадаю, если мне
попадется счастливый пельмень?
- Какое?
- Снова стать сильным, чтобы кружить тебя на руках,
как в Польше долго-долго, до звездочек в глазах.
Гриша читает мои мысли. Я помню нашу детскую игру. Он уезжал в другой город, я
думала о нем, запоминала день, час, минуту. Он знал, когда это происходило.
Чувствовал Приезжал и называл. Время всегда совпадало.
* * *
Зямочка летает в голубом небе. Чудесный осенний воздух звенит его смехом. Тысячи
невидимых серебряных колокольчиков разлетаются вокруг меня, Лазаря, вокруг
огромных сосен.
- А еще выше можете? Можете, дядя Лазарь?
- Могу! Могу! Могу!
Я подшиваю толстое солдатское сукно. Лазарь привез Зямочке настоящий военный
костюм: брюки, гимнастерку, шинель, пилотку, ремень с золотой пряжкой. Все почти
впору. Полковой портной шил по заказу. Зямочка восторге. Он просто захлебывается
от счастья.
- Мама! Мамочка, когда мы вернемся в город?
- Скоро. Через два дня.
- Скорей бы. Я пойду в нем гулять, да? Я пойду в нем с папой смотреть Тарзана!
Утро. Свежо. Зябко. Запахиваю лесниковую фуфайку. Желтые сосновые иголки мягко
потрескивают под ногами. Кажется, я взлечу сейчас, как Зямочка, и увижу тайгу, и
озеро, и Лазаря. Крикну им с высоты:
- Смотрите! Смотрите! Я летаю, как лесная фея.
Они идут по тропинке. Отец и сын. Лазарь подпрыгивает, повисает на сосновой
ветви. Подтягивается.
- Десять, одиннадцать, двенадцать. Дядя Лазарь, я дальше еще не умею считать
по-русски.
- А по-еврейски?
- Умею.
- Давай.
Считает.
- А теперь и по-еврейски не умею.
- По-какому еще умеешь?
- По-английски.
- Валяй!
- Твенти ван, твенти ту, твенти все.
- Что все?
- Все. Больше ни по-какому не умею.
Я прижимаюсь лбом к старой сосне. Холодная кора. Трещины. Борозды. Маленький
жучок выползает из бугристого углубления. Спешит, спешит. Вверх, вниз. Зачем?
Это его жизнь. Его сон. Его хлеб... Господи! Господи! Что мне делать? Через два
дня мы вернемся в Омск к Грише, и этот волшебный сон кончится. Я должна сказать
мужу правду. Всю... Всю историю. Что Зямочка - не ямочка, что я - не я, не та
Рахиль, которую он так т, что у меня есть другой мужчина, что мы уезжаем в
Германию, что все кончено... Жучок заползает в свою норку. Я чувствую кончиками
пальцев шершавое сосновое туловище. Мне страшно. Это подлость! Подлость! Бросить
его одного. Он даже в Польшу не может вернуться. А если бы разрешили? Кто там
остался? Никого. Всех убили. Всех. Всех... Я вижу мальчика в бархатной ермолке.
Он протягивает мне на ладони маленькую белую балеринку на круглом зеркальце.
Подставляет серебряный цилиндрик. Балеринка плавно скользит по стеклу.
- Гришка! Откуда она у тебя?
- Купил.
- Где ты взял деньги?
- Жигу продал.
- Своего любимого ежика!
- Я хотел подарить тебе ее. Ты мечтала.
- Откуда ты знаешь?
- Я видел у Бети на дне рождения. Ты плакала в
коридоре, я видел... Знаешь, почему она движется? Ее
магнит отталкивает.
- Нет, Гришка, она живая.
- Я тоже думаю, что живая. Папа сказал про магнит.
Мы сидим на корточках под сосной.
- Сбегай, пожалуйста, за скрипкой.
- Ага.
Гриша играет вальс. Голубое небо отражается в зеркальце, и оно похоже на
маленькое волшебное озеро. Белая балеринка скользит на одной ножке. Она танцует
вальс. Пам-пам-парам-пам-пам! Она живая! Я знаю, она живая. И Гриша знает...
- Помнишь маленькую белую балеринку?
Гриша робко касается моих губ... плечей. Он первый раз в жизни целует меня. В
своей жизни, в моей жизни. Я не отстраняюсь. У меня кружится голова. Я чувствую
его теплые пальцы. Я чувствую странный, еще незнакомый мне огонь мужской
страсти, огонь, сжигающий робость.
- Ты помнишь? Помнишь маленькую белую балеринку? Мне казалось тогда, что это ты!
Ты скользишь по волшебному озеру. Ты моя балерина! Моя скрипка. Моя жизнь.
Я прижимаюсь к сосне. Я чувствую плечами через тонкую батистовую кофточку ее
неровное шершавое туловище. Боже! Как давно Гриша не играл на скрипке. И
сосны... Красавицы сосны, он ненавидит вас. Он не может вдыхать ваш запах. Он не
может на вас смотреть...
Костер. Пламя раздваивает звезды. Тайга во тьме. Зямочка завороженно смотрит на
огонь. Долго, не отрываясь.
- Мамочка, я тебе скажу один секрет.
- Скажи, сынок.
- Я очень люблю дядю Лазаря. Давай поедем с ним в Германию.
Я вздрагиваю от неожиданности.
- Зачем, Зямочка?
- Он покажет нам свои танки и музыкальную шкатулочку, которая сама играет, и
настольный кукольный театр.
- Зямочка, а как же папа? Он будет грустить без нас.
Ужас! Ужас! Что я говорю! Зачем я говорю это ребенку?
Зямочка задумывается. Долго смотрит на костер.
- Тогда давай я поеду с ним один на маленько, а ты останешься с папой, чтобы он
не грустил.
- Это тебе дядя Лазарь так сказал? Это он придумал?
- Нет, мамочка, он ничего мне не говорил.
Что это? Голос крови, голос сердца? Маленького детского сердца?
Мамочка, почему ты такая грустная? Я ведь на маленько уеду. Я только посмотрю и
сразу вернусь. Лазарь выходит из темноты. Мы видим его огромный силуэт. Зямочка
бежит к нему. Лазарь подхватывает мальчика, прижимает к себе. Садится рядом со
мной, шепчет:
- Рахиля, я скажу тебе один секрет.
- Скажи.
- Я тебя люблю.
Я склоняюсь к его плечу. Я снова чувствую головокружительный запах его тела. Я
снова лечу в пропасть. Мягкую, верную, как колыбель. Гриша! Гришенька,
прости меня! Я не могу жить без этого мужчины. Я не могу... Почему так
происходит? Почему? Когда я с Гришей - я думаю о Лазаре, а когда с Лазарем - я
думаю о Грише. Что это? Неизвестный мне закон человеческой природы? Ее- ли бы я
могла раздвоиться, как та сосна над обрывом. Раздвоиться на две части. Я бы
отдала за это свою жизнь.
Тишина. Прозрачная, бездонная. Как небо. Звезды. Близкие, яркие, огромные,
словно серебряные блюдца. Охотничья заимка. Маленький бревенчатый домик,
затерянный в тайге. Баня. Банька. Таежная благодать. Лазарь плещет пиво на
раскаленные камни. Вязкий тягучий парной запах хлеба и горячей сосновой смолы. Я
почти задыхаюсь, изнеможенная, обессиленная, беспомощная. Лазарь берет меня на
руки. Бежит, бежит по шатким I мосткам к черной речке. Серебристый пар клубится
вокруг него божественным ореолом. Я ныряю в ледяную глянцевую воду. Плавно
разламываю подводные лагуны. Глубже. Глубже. Я хочу достать до дна. Коснуться
кончиками пальцев упругих корневищ кувшинок, бархатистых подводных водорослей. Я
хочу достать до дна! До самого самого донышка...
Тишина. Я нашла около печки три Селезневых перышка, нежных, как весенний мох. Я
ласкаю ими Лазаря. Плечи. Колени. Он что-то шепчет, потом затихает,
замирает. Я чувствую огромную безграничную тайную власть над его телом. Его
душой. Я наслаждаюсь этой властью. Лазарь зажигает свечу, подставляет перышки к
пламени. Мы считаем их цвета. Удивительная ночная радуга. Золотистая,
темно-зеленая, синяя, бордовая.
- Ты колдунья!
Пламя выхватывает краешек окна, несколько деревянных перекладин за стеклом.
Лестница. Это лестница на крышу! Я уговариваю Лазаря пойти туда сейчас.
Немедленно. Ему не хочется одеваться. Его веки слипаются. Умоляю, шепчу:
- Зачем? Зачем нужна одежда ночью, в кромешной тьме? Зачем нужна одежда, если ты
идешь к звездам?
Он верит мне, как верил тысячу раз. И небо вознаграждает пас. Я вижу, вижу
безграничный восторг в его глубоких глазах. Мы не чувствуем ни тепла, ни холода.
Мы становимся невесомыми, бестелесными. Мы целуем друг друга и растворяемся в
огромных серебряных блюдцах. Это звезды. Мы сами складываем их в созвездия и
летим, летим по млечной небесной дороге...
* * *
Сумерки. Бабушка Варвара бросает в печку березовые полешки. В комнате темно.
Зябко. Гриша сидит за столом. Смотрит куда-то в стену. Тупо. Безучастно. Я
пытаюсь включить свет. Не могу найти выключатель. У меня трясутся руки. Что? Что
случилось?
- Гриша!
- Рахиль...
- Папочка! Папа! Посмотри на меня! Мама, включи скорее свет.
Я наконец нахожу выключатель. Зямочка в военной форме. В шинели, в пилотке со
звездочкой. Красивый, как звездный мальчик.
- Откуда это у тебя, Зиновий?
- Дядя Лазарь в тайге подарил. Это все настоящее, солдатское!
- Сними! Сними немедленно! Убери с себя эту красную звезду!
Гриша хватает пилотку, бросает ее на пол. Топчет, топчет.
- Гриша! Опомнись! Что ты делаешь?
Забираю мальчика. Он плачет. Горько. Страшно.
Увожу его к бабушке Варваре. Кладу на старый плюшевый диван.
- Зямочка, родной мой, единственный, не плачь, прошу тебя! Папе плохо. Он,
наверное, опять заболел.
Прости его, Зямочка. Он не хотел тебя обидеть. Когда ты вырастешь, я тебе все
объясню. Ты поймешь, Зямочка.
Он плачет безутешно. Горькими недетскими слезами.
- Мамочка, я хочу к дяде Лазарю. Я хочу к дяде Лазарю. Судорожно всхлипывает,
захлебывается.
- Сынок! Родной, не плачь, прошу тебя.
Я беру его на руки. Слезы застилают мне глаза. Я плохо вижу. Господи! Неужели
это Зямочкины слезы. Такие горячие. Такие жгучие. Нет! Нет! Это мои. Мои слезы.
Я не должна плакать. Из последних сил сжимаю Зямочкины плечи и тихо-тихо пою в
темноте.
- По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед...
Громче. Яснее. Я пою Лазаря.
Зямочка затихает, засыпает тяжелым недетским сном. Снова кладу его на плюшевый
диван. Иду к Грише.
Что? Что же случилось в эти три дня, пока мы были в тайге?
* * *
Какие большие светлые комнаты. Чистые, теплые с красивыми вьющимися растениями в
коричневых горшочках. Широкая железная кровать с серебряными набалдашниками. Три
облачка подушек покрыты узорной накидкой. Старинная ваза с яркими разноцветными
жарптицами. Дородная Алевтина Васильевна в бархатном вишневом халате показывает
мне семейный альбом. Пухлый мальчик в матросском костюмчике. Красивые статные
женщины в песцовых горжетках. Усатые мужчины в военной форме с петлицами. С чего
же начать этот трудный разговор? С чего? Что сказать? Что?
- Какая вы здесь красивая, Алевтина Васильевна, как киноактриса. Я, если бы не
знала, что это вы, так бы и подумала.
- Это мы с мужем ездили на море отдыхать. В Сочи. Еще до войны.
- Надо же, вы почти не изменились. А это Максим?
- Да. Ему тогда было шесть лет.
- Как моему Зямочке сейчас.
- Он у вас такой умненький. Серьезный не по возрасту.
- Гриша много с ним занимается. Научил читать, писать. Он ведь болеет очень,
дома сидит. Как вернулся в прошлом году, до сих пор не могу поднять на
ноги.Туберкулез, язва желудка, нервное истощение. Врачи говорят, нужно питание
полноценное и покой.
- Он у вас в каких войсках служил?
Он... Он не служил. Он на лесоповале был. Пять лет.
- За что?
- Как немецкий шпион.
Ужас какой! Так он что, немецкий шпион? Алевтина Васильевна удивленно
всплескивает красивыми белыми руками. Ей очень идет этот вишневый бархатный
халат...
Что вы? Какой шпион? Мы из Польши бежали от фашистов. Его на границе забрали и
отправили в лагерь, мы с Зямочкой сами в Омск добирались.
- А почему в Омск?
Я рассказываю про Гришину шутку - про свидание каждую субботу на площади Ленина,
как я пять лет ничего не знала о нем, а потом встретила после войны около
памятника.
- Надо же, как в жизни бывает. Вы, наверное, очень
любите его, Рахиля.
- Да. Мы с ним росли вместе в Пулавах. Маленький такой городок под Варшавой.
Гриша закончил ешиву -
еврейскую религиозную школу и три курса педагогиче ского института в Вильнюсе. У
него отец богатый был.
Мукомольню большую имел, лавку хлебную, ресторан.
- Вы, наверное, в Польшу хотите вернуться?
- Не знаю. Там никого не осталось у нас. Все погибли. Мама, папа, братья. И
Гришиных всех убили. Одни мы остались, Алевтина Васильевна. Он, я и Зямочка.
Никого больше нет у нас на всем белом свете.
Я смотрю на фотографию с морем и пальмами, на статную женщину в кружевной шляпе
с широкими полями. Все сливается, расплывается, теряет резкость. Как на
киноэкране, когда вот-вот порвется пленка. Слезы застилают глаза. Из последних
сил сдерживаю их. Жжет веки. И вдруг все растворяется, исчезает...
- Рахиля! Вы очнулись! Слава богу.
Я лежу на широкой кровати с облачками подушек.
- Рахиля, вы не ушиблись?
- Что произошло?
- Вы упали в обморок.
Мне стыдно. Неловко. Пытаюсь встать, но все плыв плывет перед глазами.
- Не надо! Не вставайте. Полежите еще немного.
- Алевтина Васильевна... Алевтина Васильевна, милая, спасите моего Гришу!
Спасите нас, умоляю. Я буду
шить вам самые красивые платья. Всю жизнь. Я денег не буду брать никогда.
Умоляю!
Снова пытаюсь встать. Женщина укладывает меня.
- Рахиля! Я прошу вас, лежите, не вставайте. Что произошло? Как я могу вас
спасти?
_ Две недели назад был еврейский Новый год. Он по нашему календарю в сентябре
наступает. Гришу попросили почитать молитву в синагоге. Он очень обрадовался.
Готовился. Здесь в Омске сохранились четыре старые молитвенные книги. Он же
учитель иврита, понимаете? Это его жизнь! Его страсть! На праздник в синагогу
пришло много евреев. Гриша читал Тору. Так хорошо. Так красиво. И там... там
есть такая молитва старинная, в ней слова такие: "Хватит сидеть в долине плача".
Понимаете, эту молитву везде евреи читают по всему миру. Она еще из Египта пошла
две с половиной тысячи лет назад. Хватит сидеть в долине плача, нужно вставать и
идти в Иерусалим. И после этого Гришу вызвали в КГБ и сказали, что за клевету на
Советскую власть его опять посадят, отправят в лагерь. Они говорили: "Вам что,
Советский Союз -- долина плача?" Алевтина Васильевна, милая, он не выдержит
этого. Он погибнет! Погибнет! Помогите нам! Умоляю вас. Поговорите с мужем. Иван
Кузьмич все может!
Лицо Алевтины Васильевны каменеет на моих глазах. Мраморный лоб. Мраморные щеки.
Мраморные веки.
- Я, Рахиля, никогда не вмешиваюсь в служебные дела мужа. И вряд ли смогу вам
чем-нибудь помочь в Данном вопросе.
Мне кажется, что я стою на краю обрыва. Еще немного, и я упаду в черную зияющую
пропасть. Нет! Нет! Достаю из кармана Белочкины часики - единственное наше
богатство. Подаю мраморной женщине.
Какие красивые у вас часы. Удивительный браслет, когда не видела такой тонкой
изящной работы, - Это в Польше делали. Они старинные. Возьмите их на память!
Возьмите в подарок.
- Вы что это надумали? Вы видно рехнулись, Рахиля, взятки мне давать. Уберите
немедленно.
Тишина. Солнечный зайчик от позолоченного маятника прыгает на розовой стене.
Где-то между оконными рамами жужжит последняя осенняя муха...
- Хорошо, Рахиля. Я поговорю с мужем. Я попытаюсь помочь вам.
Судорожно, неистово ловлю ее белые красивые руки. Целую душистые мягкие пальцы.
- Спасибо! Спасибо вам!
- Перестаньте! Успокойтесь.
- Я буду молиться за вас всю жизнь. Я сошью вам много красивых платьев. Вы
будете самой красивой женщиной в Омске, самой модной, самой...
У меня не хватает русских слов, и я, как позолочен- ный маятник, повторяю,
повторяю одно и то же:
- Самой красивой, самой модной, самой красивой...
Солнечная тишина парка. Нынче позднее-позднее бабье лето. И паутинки не летают.
Просто какое-то блаженное спокойствие в природе. Словно замерла на мгновение.
Забыла о прошлом, не ведает будущего. Холодная прозрачная осень заколдовала
парк. Звонкие листья, вырезанные кем-то из золотых пластинок, как в надгробных
венках... Это дерево в детстве наверняка тянулось ввысь, но потом какая-то
непреодолимая сила, сравнимая лишь со страстным желанием, повлекла его к земле,
| и оно изогнулось, отдалось своей страсти. И что-то нарушилось в его строении.
В его сильном организме. Часть ветвей высохла и лишилась листьев. Но! О, чудо!
Они не выглядят безжизненными. Тонкие. Гибкие. Страстные. Я прикасаюсь к ним
лбом. Губами. Прохладные. Капля дождя или вечерней росы, больше похожая на
маленькую льдинку медленно катится по моей щеке. а чувствую ее. Нет, это не моя
слеза. Слезы горячие, жгучие. Это не моя слеза. Может быть, небесная. Снова и
снова касаюсь губами ветвей. Нежно. Едва-едва. Страстное волнующее желание
совокупления кружит мне голову. Хочется сбросить шарф, пальто, сапоги. Все-все,
что есть на мне в эту минуту. Ощутить ступнями металлический глянец осенних
листьев. Почувствовать прикосновение тонких прохладных ветвей к соскам. Бедрам.
Ягодицам. Мне не холодно от этой мысли. Кленовые парашютики невесомо кружатся
вокруг меня. Поднимаю глаза. Лазарь. Провожу кончиками пальцев по его холодной
щеке, по тонким ветвям. Неуловимая схожесть.
- Рахиля, ты должна сказать Грише. Сегодня. Ты должна.
- Я хочу... Давай, ты будешь сегодня кленом... Ты сможешь это ощутить...
Почувствовать.
- Ты должна сегодня поговорить с Гришей. Вечером,
когда вернешься.
Я целую его губы, ветви, глаза, листья, ладони. Я уже слышу, слышу, как осенняя
страсть загадочного дерева и мое непреодолимое желание загораются в нем горячим
импульсивным пламенем. Несколько секунд он еще борется с собой, перебирает мои
холодные, сияющие закатным солнцем волосы и вдруг резко отводит их назад, за
плечи.
" Ты сумасшедшая!
И я растворяюсь, исчезаю. Нет меня. Нет Лазаря. Есть какое-то единое существо.
Гибкое. Сильное. Страстное. Счастливое. Несчастное. Единое...
Старинное зеркало. Тяжелая оправа красного дерева. Глубокое-глубокое отражение.
Розовый шифон.
Тонкий, легкий, прозрачный в меленький черный горошек. Черный бархатный
воротничок и такой же широкий пояс плотно перетягивает талию. Он очень велик
мне, я обвернула его два раза.
- Рахиль, я помню! Помню это платье. Неужели ты привезла его из Польши? Почему
ты никогда не надевала его раньше?
- Нет, Гриша. Это я сшила. Это заказное платье.
- Жаль. Оно так тебе идет.
Какое удивительное отражение. Словно оцепеневшее озеро. Ровное-ровное. Амальгама
немного стерлась по краям. Мне кажется там глубоко-глубоко, если заглянуть и
долго смотреть, можно увидеть всех-всех, кто отражался в этом зеркале. Я должна
разволновать зеркальную гладь! Поднять волны. Господи! При чем тут зеркало!
- Гриша, я люблю другого мужчину. Я не могу и не хочу тебя обманывать.
Какие большие-большие глаза. Беспомощные. Растерянные.
- Рахиля! Не говори больше ни слова! Умоляю тебя.
- Нет! Нет! Я должна сказать. Я должна сказать тебе правду.
- Рахиля! Ты... ты любишь меня. Я знаю, пять лет - это большой срок. Ты... ты
могла забыть... отвыкнуть. Ты много испытала, страдания... Я прошу тебя...
Он берет меня за плечи. Я чувствую, чувствую через тонкую ткань, как дрожат,
дрожат его пальцы.
- Рахиля! Родная! Прошу тебя, умоляю... Ты и Зямочка - вы единственные, кто у
меня есть на земле. Если вас не будет рядом, если вас не будет со мной, я... Мне
незачем больше жить.
Он прижимает меня к груди. Боже! Как страшно стучит его сердце. Как гулко.
Гулко. Оно стучит во мне. В моих висках, в моей груди, в моем сердце. Зачем?
Зачем я сказала Грише? Я же знала. Все знала с того самого
мгновения, когда услышала скрипку. Этот вальс. И шла, навстречу мелодии, как
завороженная. Брела, брела в обратную сторону к площади, к памятнику.
- Гриша! Прости меня! Прости меня, Гришенька.
- Не говори ничего. Ничего. Ничего не было. Ты моя,
моя, моя. Я не смогу без тебя жить. Ты моя.
"Сегодня май и ты моя".
Я думала, он закричит на меня. Ударит. Возненавидит. Если бы он сделал это. Мне
было бы легче. В тысячу раз легче.
- Рахиля... родная... прошу тебя, останься со мной. Ты будешь счастливой.
Будешь! Мы еще будем счастливы с тобой. Я обещаю тебе. Я клянусь! Рахиля, ты...
ты веришь мне? Веришь?
- Тетенька, не ходите по этому мостику. Он опасный.
- А ты можешь?
- Я могу. Я не боюсь.
- Почему же мне нельзя?
- Вам будет страшно. Он раскачивается.
- Лазарь! Пошли скорее. Он раскачивается. Представляешь? Воздушные качели. Не
волнуйся, Руслан, все в порядке.
Делаю несколько шагов, зажмуриваюсь, добегаю до середины. - Лазарь!
Наклоняюсь вниз, открываю глаза. Какое страшное чудо. Внизу, далеко-далеко
бурлит горный поток. Поднимаю голову. Высокое-высокое безмятежное небо.
Как странно. Внизу - энергия, борьба. Страсть. верху - покой, тишина. Идиллия.
Мы между двух стихий. Мы не здесь и не там. Мы не то и не это.
- Мы - золотая середина.
Я раскачиваю мостик.
- Тебе не страшно?
- А тебе?
- Мне хочется целоваться.
- Там Руслан, внизу. Он смотрит на нас.
- Жаль, когда нельзя - еще больше хочется. А ты загороди меня, как будто горы
рассматриваешь. Возьми, вот, бинокль.
- И что, мы будем целоваться с биноклем?
- Да нет! С тобой!... И с ним.
- С кем?
- Ну, Лазарь, ну, пожалуйста.
- Ладно. Я придумал. Стой здесь.
Лазарь спускается вниз. О чем-то говорит с Русланом, отдает ему бинокль.
Возвращается.
- Ты отдал ему бинокль, чтобы он хорошенько рассмотрел, как мы целуемся?
-Угу.
- Ну и пусть.
Я встаю на цыпочки, пытаюсь достать до его губ. Лазарь откидывает голову,
смеется. Я вижу через его плечо, как Руслан убегает куда-то по тропинке.
- Смотри! Смотри! Он убегает.
- Я знаю.
- А почему?
- Он в деревню побежал, к высохшему колодцу. Я ему сказал, что из колодца днем
звезды видно в бинокль.
- Это правда?
- Да. Я сам смотрел.
Я поворачиваюсь и тоже бегу по мостику.
- Рахиля, ты куда? Ты же хотела целоваться?
- Нет! Я хочу звезды из колодца смотреть.
- Стой! Потом вместе пойдем. Сам тебе покажу.
Лазарь догоняет меня. Берет за плечи.
Подожди. Это же я придумал, значит, звезды мои. Я буду тебе их дарить. По одной
штуке в минуту. По одной звездочке, Маленькой серебряной звездочке. Он
наклоняется ко мне. Я вижу близко-близко его синие глаза, краешек неба...
- Давай ляжем на мостик!
- Давай.
Теплые деревянные дощечки. Теплые руки Лазаря.
- У тебя волосы горячие.
- Нагрелись от солнца. Ты смотришь в небо?
- Нет, на тебя.
- Посмотри в небо. Кажется, мы летим.
- Когда я с тобой, мне все время кажется, что я лечу.
Мостик легонько раскачивается. Где-то далеко-далеко шумит горная река. Она хочет
победить камни. Нет! Мы не с ней. Мы с небом. Нам не нужно никого побеждать.
Война в прошлом. Все в прошлом. Нам осталось только небо. Огромное, прозрачное,
вечное.
- Рахиля...
- Что?
- Рахиля... Я уезжаю в Израиль.
- Как?
- Насовсем. Навсегда. Я буду там жить. Я буду строить новое государство. Едут
еще несколько моих фронтовых друзей.
Боже! Как безумно хочется расшатать мостик до головокружения и не удержать, не
удержать равновесия. Слететь с деревянных дощечек. Вниз, в горный поток, в
ледяные струи, в камни, в солнечные брызги.
- А как же я? Зямочка!
- Если бы вы поехали со мной, я был бы самым счастливым человеком в мире. Ты же
знаешь.
Тонкий железный трос режет ладони. Я вижу боль. Я вижу мою боль в его глазах.
" Ты... Ты позвал меня сюда прощаться навсегда! Ты молчал всю неделю! Нет! Это
невозможно! Я не хочу! Я не могу без тебя жить!
Меня трясет. Или трясет мостик. Землю. Горы. Небо. Падаю на деревянные дощечки.
- Рахиля! Родная, я прошу тебя, успокойся. Я не могу
видеть твои слезы.
- Нет! Нет! Ты не поедешь!
- Я поеду.
Какой сильный голос. Мужественный. Твердый. Наверное, таким голосом он отдает
приказы своим солдатам. Я никогда не слышала такого Лазаря.
- Я поеду через две недели.
Стена. Огромная каменная стена. Ее невозможно разрушить. Взорвать. Уничтожить.
- Я не могу так больше жить. Ждать! Ждать! Ждать.
Восемь лет! Все. Всему есть предел.
Вот откуда эта стена. Это предел. Да. Хватит врать ему, себе. Я сделала свой
выбор три года назад, когда| закопала, похоронила его письма. Я никогда не смогу
бросить Гришу. Значит... Значит, все кончено. Нет! Я чувствую ледяные камни
чудовищной стены. Лбом. Ладонями. Это магнит. Огромный великанский магнит. Нужно
оторваться от него. Развернуться и идти. Превозмогая боль из последних сил...
Идти... Идти... Идти...
* * *
Это дышат розы. Ночные розы. Словно фантастический джин разорвал огромную
стеклянную бутыль и вырвался в черное небо. Опьянил, закружил, заворожил, осыпал
свистом цикад и, утомленный, обессиленный, распластался на прохладной каменной
крыше маленького вокзала.
Адлер. Полусонные цыганские мальчишки. Я вижу, светятся в темноте их черные
глаза. Лазарь целует мои волосы, плечи.
- Лазарь! Они смотрят на нас.
- Кто?
- Мальчишки.
Неужели никто никогда не увидит больше, как он целует мои волосы... Бесконечный
железный поезд. Где-то там, глубоко в темноте, есть последний вагон. Это мой
вагон. Мой вагон. Мы идем, идем, идем. Дальше. Дальше. Жуткий ледяной свист
рассекает перрон на две части. Я вижу эту гигантскую зияющую трещину. Мы стоим
на дне ее. На железной подножке вагона. Лазарь прижимает меня к себе.
Крепко-крепко. Шепчет тихо. Оглушительно:
- Будь молодцом.
Спрыгивает на перрон. Уходит в темноту. Нет! Он не обернется! Он никогда не
оборачивается. Поезд трогается. Медленно. Медленно. Быстрее. Еще быстрее.
Железные колеса стучат в моих висках:
- Будь молодцом.
Будь молодцом.
Будь молодцом.
* * *
Это было во сне, но это было наяву. В горах Тянь-Шаня. Мой Зямочка. Я видела его
в последний раз. Над снежной пропастью. Сначала далеко-далеко. Потом ближе.
Ближе. Глаза. Добрые, синие, грустные. В них не было страха. "Мамочка, прости
меня". Снег. Снег. Снег. Белый. Ослепительный. Огромный, как айсберг. Много
месяцев я ничего не помнила, кроме этого белого снега,
телеграммы и Зямочкиных синих глаз. Гриша рас-
сказывал мне. Я просила его: "Расскажи". И он рассказывал. Как мы поехали туда,
на место катастрофы. Как пионеры назвали именем Зямочки свой отряд, как плакали
сильные мужественные парни, Зямочкины друзья, которых он спас от снежной лавины.
Как я рвала, рвала на лоскутки черный Танечкин платок. Как я кричала: "Это ты,
ты во всем виновата! Ты отпустила его в горы. Ты не уберегла. Не уговорила! Ты
никогда не любила его!"
Я не знала, что она беременна. Ася, я не знала про тебя. Ничего не знала. И
Зямочка не знал. Много месяцев я ничего не знала и не помнила. Только белый
снег, белую телеграмму и синие глаза. И потом я опять увидела их. Веселые, с
длинными черными ресницами, как девочки. И Гриша сказал мне:
- Рахиля, это - девочка. Наша девочка. Это Асенька, Зямочкина дочь.
И память вернулась ко мне.
Рахиль завела последние часы. Тонкие золотые стрел- \ ки вновь разграничивали
пространство на секунды. Минуты. Сегодня исполнился год с тех пор, как она не
встает с постели. Сегодня исполнился год с тех пор, как она заводит все ручные
часы. Если часы не заводить, механизм испортится. Перестанет работать. Раньше,
много лет назад, Рахиль никогда не задумывалась над этим. Теперь она знает это
по себе.
- Ее зовут Рахиль, эту девушку, его внучку. Она очень.
красивая. Очень.
- Ася, она похожа на тебя?
- Да.
- Она говорит по-русски?
- С большим акцентом. Бабушка, эта девочка, эта Ра-
иль, она - не ты. Она чужая девочка. Совсем другая. Сильная. Независимая.
Настоящая израильтянка.
- Она не понравилась тебе?
- Это трудно объяснить. У нее холодные глаза. Она никогда не грустит и все
может. Все, что захочет. У нее нет преград.
- А Лазарь... Лазарь любит ее?
- Лазарь любит тебя.
- Откуда ты знаешь?
- Ты знаешь.
- Прошло сорок лет.
- Почему! Почему ты не поехала к нему три года назад? Почему ты ничего не
писала. Ни одной строчки!
- Расскажи мне про него. Какой он... Какой он теперь?
- Это невозможно... рассказать про него...
- Ася, Асенька, ты плачешь? Почему?
- Я... Я хочу в Израиль. Я не могу без него жить.
- Ты влюбилась в Лазаря!
- Разве можно влюбиться в родного дедушку?
- Не знаю.
- Понимаешь! У тебя есть дедушка Гриша. У тебя есть я, а у него... У него никого
нет! Никого.
- Но ведь ты же говорила, что у Лазаря есть жена и два сына, и внучка Рахиль.
- Они все чужие. Не такие. Я не знаю, как тебе объяснить. Это произошло около
пещеры Ильи-пророка. Я попросила Лазаря пойти назад не по лестнице, как все
туристы, а напрямик, через гору по маленькой тропке между деревьями. Он вдруг
взглянул на меня удивленно, восхищенно. Нет, я не могу передать тебе этот
взгляд. Он казал: "Давно-давно, тысячу лет мне не приходило в голову пойти,
побежать напрямик по маленькой тропке".
Я не поняла его в тот момент, но потом через несколько минут, когда мы лежали на
траве между деревьями и смотрели, как улетает к подножию горы вода акведук, как
она безумно хочет вырваться из каменных стен построенных еще царем Иродом. Две с
половиной тысячи лет назад. Мне стало страшно. Я сказала ему: "Две с половиной
тысячи лет вода борется с этими камнями, с оковами. И ничего, ничего не может
сделать!"
- Почему ты сказала это?
- Не знаю. Лазарь... Дедушка посмотрел на меня смущенно, робко. Это было
странно. Он ведь такой огромный, сильный. Он сказал: "Можно я обниму тебя, я
ведь твой дедушка?" Он посадил меня к себе на колени и прошептал: "Ася, ты
вернула мне Рахилю. Через сорок лет". И потом весь месяц, все время он
рассказывал мне про тебя... Я все знаю, бабушка. Я все знаю. Я поеду к нему. Я
не могу оставить его, как ты...
- А я...
- У тебя есть дедушка Гриша.
- Лазарь просил тебя об этом?
- Нет. Он ни о чем не просил. Он только сказал в аэропорту... в Лоде...
- Он сказал тебе: "Будь молодцом" и пошел, не оборачиваясь.
- Откуда ты знаешь?
- Я помню.
НАЗАД |
