|
Ш. Й. АГНОН
НАГРАДА ЗА МОЛЧАНИЕ
Вы не знали реб Шимона, да
покоится он в мире. А у нас в городке всякому было известно, что родственник наш
реб Шимон не имеет привычки разговаривать о житейских делах. Редко когда
промолвит пару слов, по необходимости, да и то на священном языке.
Но после смерти он стал совсем другим человеком. Навещал многих из нас,
рассказывал всякое. Нам, живым, его истории казались очень странными...
В наш городок прибыл новый маггид, и мы все собрались его послушать. Он
проповедовал целый день. Это был прославленный маггид, старик и мудрец, человек
красноречивый, с приятным голосом; он помнил бесконечно много поучительных
преданий... Вдруг я увидел своего умершего родственника реб Шимона,
направлявшегося к двери. Я вышел следом.
Сильно изменился реб Шимон. При жизни он всегда был бодрым, теперь же на лице
его лежала печать глубокой усталости.
– А, это ты, – сказал он, заметив меня. – Давай-ка я расскажу тебе один случай,
чтобы ты понял, как дорого ценится молчание. Это было недавно, когда скончался
наш прежний маггид. Я отправился ему навстречу вместе с несколькими праведниками
из нашего городка. Мы хотели поприветствовать его в раю и поглядеть, с каким
почетом его примут в мире истины. Ведь ты помнишь, что он сорок лет учил и
наставлял евреев. Он обличал и укорял их за любое нарушение заповедей. Теперь
другие маггиды повторяют сказанное им, забывая порой сослаться на его имя... Мы
уже знали, что наш маггид приготовил большую проповедь, чтобы произнести ее
перед праведниками в раю. И вот стоим мы, ждем, а маггида все нет. Может быть,
он задержался у райских врат, никак не пробьется сквозь мириады праведников,
которые вышли встречать его? Мы прошли к вратам и долго стояли в толпе. День был
уже на исходе. Я спросил: “Где же маггид?” И мне объяснили, что небесный суд
пересматривает его дело. Нашлось нечто такое, из-за чего врата рая захлопнулись,
не пожелав его пропустить. Но вот, внимательно изучив жизнь маггида, судьи нашли
в ней один примечательный момент. Как-то раз наш маггид собирался читать
проповедь на стих из Писания: “В такие времена пусть праведник молчит”. Не знаю,
что тут сказать, подумал он. Исполню-ка я лучше то, что заповедано в другом
стихе: “Пред Господом молчи, душа моя!” И он промолчал. Когда вспомнили об этом,
врата рая вновь распахнулись.
МЕРТВАЯ ДЕВОЧКА
У деда моего, да покоится он в мире, в детстве была сестренка. Не сыскать было
девочки красивее. Однажды заболела она, тяжело заболела: слегла и больше не
встала. Когда увидели, что она уже не дышит, то позвали людей, отнесли ее на
кладбище и похоронили. Опустили ее в могилу и засыпали землей. Никому и на ум не
пришло, что это была не настоящая смерть. Девочка уснула, но не смертным сном.
Ее мать и братья сидели на полу, в трауре, и горько плакали о ней. Мать не могла
утешиться в скорби своей, не желала слушать, что говорят ей сыновья и соседи.
“Верните мою дочку, – кричала мать, – девочку мою верните!” И все умолкали, ибо
как вернуть того, кто проглочен могилой? Мать не находила покоя и ночью. “Дочка
моя единственная! – рыдала она. – Как внезапно ты покинула нас! Унесли тебя
чужие люди, закопали в землю”.
– – –
А девочка полежала в могиле и проснулась. Проснулась она и видит, что кругом
тьма. Провела она рукой по лицу, смахнув глиняные черепки, которыми прикрыли ей
глаза при погребении. И поняла, что лежит в могиле, но не отчаялась. Стала она
стучать, чтобы выпустили ее, но никто не услышал. Тогда она пришла к своему
брату, деду моему, во сне и, громко плача, сказала: “Зачем вы похоронили меня,
зачем? Ведь я живая!” Но он никому не рассказал об этом сне, чтобы не пугать
остальных.
На следующий день снова сидели они на полу, и сказал Мордехай, младший из
братьев: “Я видел сон”. “И я!” – воскликнул брат его Шимон. “И я тоже, – сказал
старший брат, Шломо. – Молчите”. Больше они не произнесли ни слова, чтобы мать
не услышала. Сны – дело пустое, решили братья. Сидели они в разных углах и
молчали. Тяжело было у них на душе.
– – –
Стемнело. Молящиеся разошлись. Братья легли и уснули, а их мать все сидела на
низкой скамеечке, глядя на поминальную свечу. Подул ветерок из двери. Братья
заворочались, укрываясь с головой. И вот дверь открылась, и девочка вошла в дом.
Губы ее были бледными, глаза померкли, и лишь капли живой росы светились на
волосах. “Я пришла к тебе, мама, – сказала девочка. – В доме хорошо и тепло, не
то что в темной холодной яме. Страшно лежать в могиле. Червь грызет
непрестанно”.
Мать обняла ее и заплакала.
“Почему же, – спросила мать, – у тебя изранены руки, почему ногти твои в крови?”
И дочь ответила: “Я разрыла землю руками, чтобы выйти из могилы и прийти к
тебе”.
Тогда мать сняла с головы платок и разорвала, чтобы перевязать ее. Но девочка
сказала: “Не волнуйся, мама. Мертвые ничего не чувствуют”. Мать сидела, целовала
ее руки и плакала.
– – –
Долго сидели они вдвоем и разговаривали, и хороша была их беседа. Они сидели
рядом в ночи, и мать сказала: “Разбужу-ка я твоих братьев, пусть посмотрят на
тебя”. Но девочка сказала: “Нет. Пусть спят, лентяи. Больше они меня не увидят.
Я так просила, чтобы они спасли меня, а они не захотели”. И она рассказала
матери, что лежала в могиле целый день, и ночь, и следующий день, и все ждала,
что братья придут и выпустят ее, но они не пришли.
Так разговаривали они, и уже солнце прошло мимо их окна, чтобы начать свой
ежедневный труд.
“Теперь мне пора”, – сказала девочка, поднявшись. “Куда ты пойдешь?” – спросила
мать. “В свою могилу”, – ответила та. “Не уходи, – сказала мать. – Сейчас я
приготовлю вкусное, как ты любишь, и накормлю тебя”.
“Отпусти меня, – сказала девочка. – Я должна вернуться к себе. Скоро станет
светло, и все увидят, что я покинула свою могилу. Не печалься, завтра я буду с
отцом”.
Мать больше не могла ее удерживать. Уже дрожала вода в поминальной чаше, и огонь
поминальной свечи стал белым. Умершая подошла к чаше и вымыла руки. “Живи
хорошо, мама, – сказала она. – Я ухожу”. Потом она посмотрела на спящих братьев
и рассмеялась. “Ладно уж, – сказала она. – Не сержусь на вас больше”.
И девочка вернулась к себе в могилу. С тех пор она не приходила к матери и
братьям, даже во сне.
По истечении семи дней скорбящие поднялись с пола и отправились на кладбище –
поставить надгробие. Придя к могиле, люди увидели, что она раскопана. Девочка
сама разрыла ее, когда выходила навестить мать и братьев и оплакать свою душу.
С НЕБА
Учитель наш гаон рабби Овадия родился в деревне, недалеко от города. Родители
его были люди простые и честные, как все их предки. Пропитание они добывали тем,
что держали маленькую корчму. В деревне насчитывалось еще десятка полтора
евреев. Некоторые из них служили у помещика, другие торговали в лавочках солью,
сахаром, спичками, керосином и всякой мелочью. По субботам собирали миньян для
молитвы. Парень из бедняков, кормившийся от знаний своих, учил детей грамоте и
благословениям, а с теми, кто постарше, читал молитвенник и Тору. От него-то и
усвоил начатки знаний учитель наш гаон рабби Овадия. Но заниматься ему удавалось
лишь два-три часа в день, а остальное время он помогал родителям в корчме –
подавал, мыл посуду.
В деревню часто заходили евреи из города: продавцы птиц, торговцы фруктами,
всевозможные разносчики, просто бедняки, ищущие хоть какой-нибудь заработок. И
все они заходили в корчму, зная, что там дадут и выпить, и поесть, а ближе к
ночи и постель постелят, не спрашивая, можешь ли ты заплатить за ночлег. Давать
приют страннику – великая заповедь, а ведь тем, кто живет в деревне, не так
часто, как горожанам, представляется случай заповедь исполнить.
В корчму заходили отдохнуть и хасиды, возвращавшиеся от своего цаддика. Мать
Овадии всегда приглашала их в отдельную комнату, предназначенную для субботних
трапез. Хасиды – особые люди, и речи их сладостны для души. Так учитель наш
рабби Овадия, тогда еще мальчик, услышал много историй о праведниках и
чудотворцах, о тех, что возлюбили ближних и даже ради самого малого из сынов
Израилевых отдавали свою жизнь, отказывались от доли своей в этом мире и в мире
грядущем. А Бог, возлюбив этих святых людей, исполнял все их желания и даровал
им непостижимую силу и могущество.
Рассказывали, что как-то раз такой человек, отправившийся в долгое странствие,
чтобы выкупить пленника, повстречал одного из ламедвавников, тридцати шести
скрытых праведников, и тот пригласил его к себе на ужин. Хозяин был беден, как и
положено ламедвавнику, и не нашлось у него даже свечки. И вот, когда стемнело,
он открыл дверь на улицу, протянул руку, снял с неба луну и повесил ее у себя в
хижине. Поужинали они, произнесли благословение, и гость сказал: “Нам-то светло,
а весь мир во тьме! Знаешь, давай лучше вернем луну назад”. Хозяин согласился:
“Хорошо. Я ее снял, а ты повесь ее на место”. И тут, посреди их беседы, на небе
зажглось солнце. Явилось все воинство небесное, возносящее утреннюю молитву. Два
праведника встали и ответили светилам: “Амен”.
Чудесны дела праведников! Будущий гаон, слушая эту историю, плакал и просил
Святого Благословенного, чтобы Он сделал великим праведником и его, Овадию. Не
только ради себя желал этого Овадия, но и ради своих родителей, ради бедняков и
обездоленных, которым он мечтал принести избавление и спасенье. Он был еще мал и
думал, что достаточно лишь попросить Бога и поплакать как следует. Не знал он,
что сперва человек должен немало потрудиться, чтобы стать угодным Богу хотя бы в
обычной жизни.
Хасиды, почувствовав в Овадии добрые устремления, упрекали его отца за то, что
мальчик растет не зная Торы. Но что мог сделать отец? Сын слишком мал, чтобы
отправить его в город, а пригласить меламмеда в деревню – денег не хватит.
– – –
Когда Овадии исполнилось двенадцать лет, отец отвез его в город, в клойз. Там
один старик согласился читать с мальчиком Тору, комментарии Раши и Гемару – и
чтобы заповедь исполнить, и потому, что когда учишь другого, учишь и себя
самого. Овадия ощутил сладость Торы и просиживал над книгой дни и ночи. Уже
через год знаний старика оказалось недостаточно. Стал Овадия упрашивать всех
ученых людей, чтобы позанимались с ним. Некоторые отказывали ему, да еще и
насмехались: “Хочешь стать знатоком Торы? Или, может быть, раввином?” Но другие
соглашались, рассудив, что если парень из бедняков хочет учиться, то заповедь
велит помогать ему.
Занимаясь Торой, Овадия не думал о том, что изучившие Тору становятся раввинами
и гаонами. Он был из тех, кто во все дни свои устремляет мысли на поиск
истинного пути. Дни такого человека кончаются, но мысли его не кончаются.
Овадия, занимался Торой; путь его был хорош, и разум его был светел.
Многие в клойзе мешали ему заниматься. Уже после того, как последний миньян
закончит молитву и разойдется, кто-нибудь начинал молиться в одиночестве,
отвлекая сидевших над книгами. Или зайдет какой-нибудь потомок знаменитых
мудрецов и начнет посылать тех, кто помоложе, то за одним, то за другим, во имя
заповеди. А поскольку отец Овадии был далеко, такой “потомок” обычно донимал
именно Овадию. “Учишься? Это вроде бы и хорошо. Но какая у тебя цель? Вот что
самое важное! А разговоры о цели не могут быть целью... Знаешь, принеси-ка мне
стакан чаю. Чепитие – дело вроде бы и бесцельное, но и здесь есть цель –
произнести благословение...” Были там и другие бездельники, например те, что
задолго до Ямим-Нораим начинали пробовать свои голоса, репетируя печальные
напевы – кто во что горазд. И так далее, и так далее...
Из любви к Торе Овадия покинул клойз и перебрался в старый бет-мидраш. Там
действительно изучали Тору, и книг там хватало. Всякий, кто стремился обрести
мудрость, приходил туда.
В старом бет-мидраше молились в определенное время. На рассвете молился первый
миньян, затем второй, а потом уже никто никого не отвлекал от учения.
Разговаривать можно было только о галахе. И всякая молитва, звучавшая там, была
напевом Торы, призывом к учению и усердию.
В те дни Овадия сменил сефардский обряд на ашкеназский, ибо так молились в
старом бет-мидраше. Один из стариков, ходивших туда, научил его особому способу
исследования Гемары и посоветовал читать Рамбама. С этого времени Овадия
направил свои помыслы на постижение глубин Торы, и ученость его сделалась
стройной и ясной. В те дни попалась ему книга Рамбама “Наставник заблудших”, о
которой он слышал еще в клойзе – как о не заслуживающей особого доверия. Теперь
же он наконец прочел ее, прочел и второй раз, и третий. И укрепились его знания,
а путь его стал прямым.
Овадия проводил в старом бет-мидраше все будние дни, довольствовался хлебом и
луком с солью, а спал на лавке. На субботу он отправлялся в деревню, к отцу с
матерью, но и там не оставался праздным – брал с собою Гемару и читал ее. Иногда
отец приносил ему в бет-мидраш фруктов или сыру, хотя Овадия и не нуждался в
этом: всякий вкус, о каком только можно помыслить, он обретал в Торе. Его
ученость сделалась совершенной. В том городе, да и в соседних городах, только о
нем и говорили.
– – –
Человек изучает Тору в одиночестве, но Тора провозглашает его имя всему миру.
Года через два явился к Овадии один богач и предложил свою дочь в жены. Приняв
Овадию в свою семью, богач оказал ему всяческий почет и купил ему жилье, где
была специальная комната для занятий, полная книг. Но Овадия учил Тору в
богатстве так же, как и в бедности.
Тесть и теща чтили его, одевали в дорогие одежды и кормили изысканными яствами,
и все жители города любили его и уважали. Однако Овадия не радовался богатству и
почету, ибо они губят человека и отвлекают от Торы, знание которой приобретено
таким трудом. А яства и напитки притупляют мысль, мешают насладиться Торой.
Часто вспоминал Овадия старый бет-мидраш. Ведь тогда, говорил он себе, я питался
сухой коркой и луком – и вдвойне ощущал сладость Торы. Я спал без подушки и
одеяла – и быстро просыпался, чтобы вернуться к занятиям. А сейчас мне стелют
мягкую постель, просыпаюсь я с трудом, и лишь затем, чтобы снова есть и пить.
Овадия старался воздерживаться от мирских удовольствий, от роскошных яств. Он
много постился, прерывая свой пост лишь в праздничные дни. Но богатая трапеза
после поста отягощала его ум и мешала продолжать занятия. И он объявил, что
хочет вернуться в бет-мидраш. Тогда ему предложили стать раввином. Овадия
колебался, не желая использовать Тору для обеспечения своих нужд. Тесть
пообещал, что будет предоставлять ему пропитание и тогда, когда Овадия сделается
раввином. И Овадия согласился. “Если суждено мне кормиться от даяний
человеческих, – сказал он, – то лучше уж мне обременить отца жены моей, чем
общину. Ведь при сборах в общине некоторые отдают последнее, а другие дают
затем, чтобы погордиться перед людьми”.
Выбрал себе рабби Овадия небольшой городок по соседству. “Хочу быть раввином
этого городка, – сказал он. – Напоминает он мне деревню, а я сам из деревни
родом”.
Местные евреи обрадовались: знаменитый человек стал у них раввином, к тому же он
зять богача и содержать его не придется. Тесть Овадии оказал им также и другие
благодеяния.
– – –
Жившие в городке евреи частью работали в поле, частью занимались делами,
связанными с работой в поле. Люди они были простые, кормились от земли и жили в
мире друг с другом (не так, как в большой общине, где сегодня ссорятся из-за
резника, а завтра из-за кантора). Они вели себя мирно и в общинных делах, и в
личных своих отношениях. Если и случался между ними какой спор, они разрешали
его сами, не тревожили раввина. Как говорится: не завидуй и проси Бога, и Он
даст тебе столько же. Жители городка чтили нового раввина, и за славу, которую
он им принес, и за праведный нрав. Отправляясь рано утром на работу и видя свет
в его окне, люди говорили в шутку: всем известно, что наш раввин знает всю Тору,
зачем же он учится теперь?
Рабби Овадия непрестанно изучал Тору. Сыновья и дочери не доставляли ему особых
хлопот. Если человек отдает все свое время занятиям, то его дети, глядя на него,
сами тянутся к учению и познают радости Торы. Иногда, чтобы передохнуть, рабби
Овадия работал в саду или помогал жене по дому.
Тора прославляет того, кто изучает ее. Уже через пару лет слух о рабби Овадии
распространился по всей провинции. Любой раввин, проезжавший по тем местам,
непременно сворачивал и навещал его. Поскольку учитель наш гаон рабби Овадия
занимался в одиночестве, у него не было привычки и пристрастия к диспутам. Он
направил свои помыслы на постижение глубин Торы и не любил сложных умозрительных
построений. Его речи были ясными и краткими, он предпочитал прямую постановку
вопроса. Мудрецы, не привыкшие к такому, удивлялись, но в конце концов склоняли
голову и соглашались с рабби Овадией. Выходя от него, они говорили друг другу:
“Он подобен древним учителям”. Большие общины мечтали переманить его к себе. Его
приглашали, когда надо было решить трудный вопрос, например об агуне, соломенной
вдове. Так рабби Овадия, изучавший Тору ради самой Торы, научился устанавливать
истину и устранять препятствия с пути людей.
Однажды рабби Овадии предложили место раввина в большом городе. Жена,
стремившаяся к городской жизни, уговаривала его согласиться, да и сам он
понимал, что лучше жить там, где много знатоков Торы. И рабби Овадия принял это
предложение. Те, кого он покидал, плакали и говорили: “Никогда больше не найти
нам такого раввина, до самого пришествия Избавителя”. А те, к кому он переехал,
встретили его с радостью и устроили пышное торжество. Но это торжество было ему
так же тягостно, как те слезы. Он лишь надеялся, что Бог не оставит его Своей
милостью и не даст ему впасть в гордыню.
Ученость рабби Овадии изумила городских мудрецов. “Мы не знали о нем и половины!
– восклицали они. – Подлинный гаон прибыл в наш город!” А простые люди чтили его
за праведность и приходили к нему, чтобы он благословил их. Но учитель наш гаон
рабби Овадия, знавший, что человеческие благословения суетны, говорил им так:
“Все благословения – в Торе. Следуйте путем Торы, и снизойдет на вас
благословение”. Люди, приходившие к нему, чтобы он разрешил их спор, верили в
его беспристрастие и подчинялись его решению беспрекословно, как если бы оно
было вынесено посредством урим и туммим. Хасиды, глядя на него, забывали о своих
раздорах. Раввины – знатоки Торы, проезжавшие через этот город, непременно
навещали рабби Овадию. А те раввины, что не надеялись на свои знания, объезжали
город стороной. Если не говорить с гаоном о Торе, то о чем говорить с ним? Всем
было известно, что рабби Овадия давно утратил интерес к рассказам о праведниках
и чудотворцах. Как поддержать беседу с человеком, который сорок раз истязал себя
постом, чтобы забыть все услышанное в клойзе?!
Свет Торы воссиял над городом, и все поняли, что лишь в Торе слава человека.
Молодые люди стучались в дверь рабби Овадии и просили, чтобы он учил их. Вскоре
у него уже была большая ешива. Рабби Овадия открывал своим ученикам великие
тайны Торы. Он помнил, что нельзя записывать устное учение, и потому ничего не
писал и не составил ни одной книги. Но его речения разошлись по всему миру. Их и
по сей день повторяют в бет-мидрашах, и нередко приписывают его слова другим
людям.
При этом рабби Овадия не переставал учиться. Он прерывал свои занятия лишь раз в
году, девятого числа месяца ав, да еще когда оплакивал отца и мать.
– – –
Достигнув сорокалетнего возраста, рабби Овадия стал сокращать число своих
учеников. Он оставил только избранных, тех, кто изучал Тору ради самой Торы. Но
даже им он уделял не слишком много времени. И уж конечно, сразу прогонял тех
учеников, что стремились к славе, да еще и досаждали учителю, пытаясь показать
остроту своего ума.
За его спиной начались пересуды. Тогда рабби Овадия созвал уважаемых в общине
людей и сказал им: “Я слышал, вы мною недовольны. Если хотите, найдите себе
другого раввина”. Они, затрепетав, ответили: “Да живет наш рабби вечно! Да не
покинет, да не оставит он нас!” Даже те, кто роптал, вдруг поняли, что они
потеряют, если он покинет их. Стали уговаривать рабби Овадию, заверять его, что
не нужно им никакого другого раввина. Ему пообещали не беспокоить его ничем, и
он согласился остаться в их городе. Но перестал брать на себя то, что можно было
доверить другим.
Теперь он занимался в полном одиночестве, запершись, и уже ни с кем ни о чем не
разговаривал, даже о Торе. Может быть, он изучал скрытую Тору, а может быть,
явленная Тора открывала ему свои секреты. Порой приходили к нему его ученики,
ставшие знаменитыми раввинами. Он коротко отвечал на их вопросы и возвращался к
учению.
В те дни умерла его жена. По окончании траура он объявил сыновьям и дочерям, что
уедет в страну Израиля. Его дети, зная, что отец не привык менять свои решения,
не стали его отговаривать. Они помогли ему приготовиться к путешествию и собрали
денег, чтобы ему не пришлось бедствовать там, куда он направлялся.
Когда стало известно о его намерении, к нему собралась вся община. “На кого ты
нас оставляешь, рабби? – сказали ему. – Ведь ты нужен людям!” Он ответил: “Не
нужен я людям, и люди мне не нужны. Я твердо решил переселиться в страну Израиля
и каждый день промедления считаю потерянным днем”. Затем, в ответ на новые
просьбы и мольбы, он добавил: “Напоследок, братья, скажу вам одно. Следуйте
путем Торы, и вы тоже ни в ком не будете нуждаться”. Детям же своим он сказал
так: “Если вам нужны люди, то люди в вас не нуждаются. А если вы нужны людям, то
чего они стоят – те, кто не может обойтись без вас?”
– – –
Едва он прибыл в Иерусалим, к нему явились местные мудрецы и главы общин, и
каждый стал приглашать его в свою общину. А некоторые раввины, опасаясь, что он
затмит их славу, не хотели, чтобы он оставался в Иерусалиме, и предлагали ему
место раввина в Хевроне, или в Цфате, или в Тверии. Но он отпустил их всех с
миром и не принял ни одного предложения. Одни вышли от него изумленными, другие
же усмехались, сочтя его никчемным и безопасным бездельником.
Он снял жилье недалеко от Стены Плача. Его образ жизни остался прежним: он дни и
ночи изучал Тору и делал перерыв лишь тогда, когда надо было идти молиться в
синагогу. Ел он один раз в день, после вечерней молитвы. Эту маленькую трапезу
он готовил себе сам: или потому, что не желал никого беспокоить, или потому,
что, любя страну Израиля, хотел сам готовить еду из плодов ее. А те, кто знал
его с детства и понимал, что у всех его поступков есть глубокие причины,
говорили так: в детстве он прислуживал необрезанным, теперь же стремится
исполнить заповедь о служении праведникам. И поскольку другие праведники не
нуждаются в его услугах, он обслуживает самого себя...
В те дни пали на народ Израилев несчастья, каких не бывало прежде и после не
будет. Что ни день, враги наши совершали все новые жестокости, вознамерившись
истребить нас до конца. Беда за бедой, изгнанье за изгнаньем! Стали мы
посмешищем и игрушкой для народов мира.
По милости Божьей дети рабби Овадии уцелели. Но он страдал душевно и телесно,
видя бедствия своего народа. Приходили все новые вести об убийствах и казнях, и
сердце рабби Овадии металось, как потерявшаяся овца. “Доколе, Господи?!” –
взывал он. Но кары следовали одна за другой. И тогда он сказал: “Повелитель
мира! Что мы и что наша жизнь пред лицом сурового суда Твоего?..” И рабби Овадия
вернулся к изучению Гемары. Есть Тора – есть надежда.
– – –
Однажды, закончив молитву у Стены Плача, он почувствовал на себе чей-то взгляд.
Некий человек подошел к нему и сказал: “Ты не узнаешь меня, рабби? Я был главой
общины в твоем городе и ведал раздачей милостыни и прочей благотворительностью”.
Рабби Овадия поприветствовал его и спросил, что привело его в Иерусалим. Тот
ответил: “Несчастье привело меня сюда. Ты помнишь, рабби, сколько домов у меня
было? А теперь мне негде и голову приклонить, все мое имущество – вот эта
одежда, что на мне. Жена моя моет посуду в гостинице, и за это ее кормят обедом.
Мой сын, что был врачом, продает бритвы на улицах Иерусалима. Дочери мои
блуждают в сердце морей; не знаю, доберутся ли они сюда и впустят ли их в страну
Израиля”.
Рабби Овадия взял этого человека за руку, пригласил его к себе и накормил. И тот
стал рассказывать, что перенесли евреи их города, как их притесняли и грабили,
мучили и убивали. Уцелевшие же бежали, лишившись всего имущества. И стал он
перечислять все, что он сам потерял, и сразу подсчитывал, сколько это могло
стоить там и сколько это стоило бы здесь, в стране Израиля, в местных деньгах.
Он был из тех, чья жизнь – лишь в богатстве.
Гаон почувствовал раздражение. Он давно перестал общаться с людьми, даже со
знатоками Торы. Почему же теперь он должен выслушивать всякий вздор о потерянных
домах и автомобилях? Он перестал слушать и, чтобы успокоиться, мысленно повторял
слова мудрецов о том, как важно давать приют странникам. Но он не мог
сосредоточиться на словах мудрецов. Он привык заниматься в одиночестве и тишине,
гость же не умолкал на минуту, перечисляя собственность, которую отняли у него
необрезанные. Мысли гаона спутались. Он сидел и смотрел на угасавшую свечу.
Скоро настанет тьма. Если только луна не выйдет.
Хотел гаон вспомнить что-нибудь из Торы, но не смог. Зато пришло ему на ум нечто
такое, о чем он не вспоминал с тех пор, как всерьез взялся за учение. Прикрыл он
глаза, и вдруг ему показалось, что он сидит у себя дома, в деревне, а рядом с
ним – бедняк, рассказывающий истории о праведниках и чудотворцах, которые
отдавали свою жизнь даже ради самого малого из сынов Израилевых. Бог, возлюбив
этих святых людей, исполнял все их желания и даровал им силу творить чудеса.
Говорят, что как-то раз некий праведный еврей повстречал одного из
ламедвавников, тридцати шести скрытых праведников, и тот пригласил его к себе на
ужин. У ламедвавника не нашлось свечки, и он, сняв с неба луну, повесил ее у
себя в хижине. Они просидели за трапезой до утра. Светила небесные стали читать
утреннюю молитву, и два праведника ответили им: “Амен”.
Нет, гость гаона рассказывал не о Боге живом, а о потерянной собственности.
Рабби Овадия, открыв глаза, увидел, что свеча догорает и лицо гостя погружается
во тьму. Тогда гаон поспешил зажечь другую свечу, чтобы осветить меркнущий пред
ним образ Божий. Он дружески заговорил с гостем, пригласил его угощаться без
стеснения. Тот, воодушевившись, стал снова перечислять свои утраты.
Теперь гаон слушал так, будто не было в мире ничего важнее, чем болтовня этого
бедняка. Он утешал гостя и ободрял его. Тот заулыбался и радостно вздохнул, как
человек, который освобождается от бремени и забывает свою скорбь.
После еды они произнесли благословение. И гаон услышал, что с неба ему отвечают:
“Амен”. Сперва он не понял, откуда доносится это слово. Он был полон странного
счастья и не сразу осознал, как высоко поднялась его молитва.
ИЗ “ЧУДЕСНЫХ ИСТОРИЙ О РАББИ ИСРАЭЛЕ БЕШТЕ”
ПОЧЕМУ БААЛ-ШЕМ-ТОВ ПРОСЛАВИЛСЯ ВО ВСЕМ МИРЕ
Однажды Баал-Шем-Тов велел своим ученикам: “Отправляйтесь в такой-то город и
постарайтесь встретиться с таким-то человеком. Это великий праведник, один из
ламедвавников”.
Они наняли повозку и поехали.
Прибыв в город, они стали расспрашивать об этом праведнике, но им отвечали:
“Здесь нет такого”. Они посовещались и решили: “Если ребе так сказал, то,
конечно, живет здесь этот человек. Наверное, он скрывает себя и свои добрые дела
от людских глаз. Это один из скрытых праведников, которых не так-то просто
отыскать. Но мы его найдем!”
Нашли они его и увидели, что это воистину святой человек. Они провели с ним
некоторое время, радуясь, что удостоились такого знакомства. Потом, когда у них
кончились деньги, им пришлось вернуться домой.
Баал-Шем-Тов сразу же пришел в бет-мидраш и спросил их:
– Ну что, видели вы его?
– Да, ребе, – отвечали ему ученики.
– И что же вы в нем увидели?
– Все добрые качества, какие есть в тебе, мы нашли и в нем. Но он скрывает от
людей свои дела.
– Верно, все правильно, – сказал Баал-Шем. – Что есть во мне, то и в нем есть.
Это человек моего возраста и моей судьбы. Мы с ним родились в один год, в один
день и в один час, и судьба у нас одна.
Собираясь сойти сюда, в нижний мир, мы с ним приняли на себя одну заповедь. Мы
перебрали все заповеди и нашли наконец такую, которую можно исполнять даже в
утробе, еще не родившись, – заповедь о почтении к матери. Решили мы не вертеться
и не брыкаться в утробе, чтобы не причинять неудобство матерям. И все девять
месяцев, с Божьей помощью, мы сидели тихо. Беременность у наших матерей прошла
очень легко.
Если человек исполняет заповедь, то заповедь привыкает к нему и просит: “Не
оставляй меня!” И если он не оставляет ее, она превращается в обыкновение. Так и
мы с моим товарищем – родившись на свет, мы по-прежнему вели себя тихо. Мы не
плакали, чтобы не беспокоить матерей. Пока мать была дома, я молча лежал в
колыбели, а когда она уходила на рынок или в синагогу, принимался громко
плакать. Услышу звук ее шагов – и сразу умолкаю. Она приходит и видит, что я
лежу молча.
Соседки упрекали мать: бессердечная, оставляет ребенка одного, и он кричит без
умолку! Но мать была уверена, что ее дитя никогда не плачет. Посиди с ним и
увидишь, говорили соседки. Мать сидела – я молчал. Уходила – я плакал. Когда она
возвращалась, соседки снова ругали ее.
А тот праведник, мой ровесник, лежал в своей колыбели молча даже тогда, когда
его мать отлучалась!
Он, чтивший мать всегда, была ли она дома или нет, стал скрытым праведником.
Лишь Бог, ведающий тайны сердец, знает о его праведности. Это великая честь. А я
доставлял матери горести, стоило ей выйти из дому. И вот мое наказание: я
прославился.
История эта записана со слов хасида по имени Ури-Александер, да проживет он
долгие годы.
РАДИ ИМЕНИ ЕГО
Святые братья Элимелех и Зуся, путешествуя, остановились ночевать в деревенской
корчме. В полночь Зуся вдруг воскликнул:
– Брат мой Элимелех, мы должны немедленно простереться ниц пред славой имени
Божьего!
Но Элимелех отказался. А Зуся пал ниц на дощатый пол.
“Наверно, те двое попрошаек подрались”, – решил хозяин корчмы, услышав шум из их
комнаты. Вошел он к ним и видит: один из гостей лежит на полу.
– Ты зачем избил своего товарища, негодяй?! – закричал хозяин корчмы, подойдя к
Элимелеху. Потом схватил его и бросил на пол.
– Вот видишь, брат мой Элимелех, – сказал Зуся, – лучше было бы, если бы ты
сразу простерся пред славой имени Божьего.
НА КАМНЕ
То были хорошие дни. Я, не выходя из дому, писал о свершениях мудреца по имени
Адам Баал-Шем, который был сведущ в каббале божественной и каббале деяний, а
также разбирался в чертях и демонах и умел отвадить тех злых духов, что вредят
путникам. Глядя на дерево, он мог сказать, растет ли оно по милости Святого
Благословенного или же оно выросло из трупа колдуна, людям в соблазн. Всеми
способами, всеми хитростями рабби Адам вызволял сынов Израилевых, которые
погрязли в мире оболочек, мире клиппот, и возвращал их к источнику жизни. Все
это он совершал словом своим, пользуясь священной книгой, где содержалась тайная
мудрость. Перед смертью рабби Адам сокрыл эту книгу внутри камня и наложил на
камень заклятие, велев ему не раскрываться и не отдавать книгу. Если этой книгой
завладеет дурной человек, он обретет возможность погубить мироздание, вернуть
все сущее в безвидность и пустоту.
В помыслах своих ясно видел я книгу внутри камня, все буквы и все слова, каждую
строку и каждую страницу. Если бы душа моя удостоилась проникнуть в смысл
написанного, я научился бы творить миры. Но мне не дано было прочесть священные
записи, и мой взгляд лишь скользил по буквам, обрамляя их, как оправа обрамляет
драгоценные камни.
И все же, хотя и не удостоился я прочесть эту книгу, я могу рассказать о ней.
Если верно, что мы пришли в мир лишь затем, чтобы привести в порядок наследие
предков, то я могу сказать, что мне удалось прояснить некоторые вещи.
Начав писать о книге и камне, я очень боялся, что мне помешают. Я сидел взаперти
– и все-таки опасался, что когда я доберусь в своем повествовании до самого
главного, придут какие-нибудь люди и оторвут меня от работы. С людьми всегда
так: когда их зовешь, они не приходят, когда не зовешь – являются.
Поэтому я, взяв бумагу, перо и чернила, отправился за город, в лес. Там я нашел
большой камень и на нем устроил себе рабочее место. Я сидел на камне и писал.
Время от времени я поднимал взгляд на деревья, смотрел на птиц, на траву, на
медленно текущую речку. Для меня было великой радостью наблюдать, как птицы
изливают душу перед Отцом своим Небесным, как разговаривают с Богом кусты, как
деревья лесные преклоняются перед Святым Благословенным, как тихо и смиренно
течет речная вода.
Я сидел и писал о рабби Адаме и о книге, где содержались тайны каббалы, о книге,
которую он перед кончиной своей сокрыл внутри камня, и никто не знает, где этот
камень. Уже немало написал я, но до конца работы было еще далеко, и тут подошел
ко мне человек и спросил, как дойти до города. Это был старик, и передвигался он
с большим трудом, дорога же, как я знал, была запутанной, каменистой, и солнце
уже садилось. Я подумал: а доберется ли он до города засветло? И, отложив перо и
бумагу, взял его под руку и проводил до самого города.
Попрощавшись со стариком, я остался на дороге один. И подумал: что же мне теперь
делать? Ведь скоро солнце зайдет и наступит суббота. А незаконченная рукопись,
над которой я работал всю неделю, осталась в лесу, на милость ветра, птиц и
диких зверей. Хорошо, конечно, что я оказал почтение старику и проводил его,
исполнил заповедь, но почему я не забрал с собою рукопись? А теперь что же –
возвращаться в лес, в темноте, когда уже начинается суббота?.. Однако я не
испытывал ни сожаления, ни досады, лишь удивлялся самому себе.
Солнце наконец зашло, и все вокруг озарилось серебряным светом субботы. Куда мне
идти? Вернуться в город, домой, – значит потерять то, над чем я работал шесть
дней. Пойти обратно в лес – нарушить святую субботу. Так размышлял я, а ноги
несли меня в лес.
Все свои бумаги я нашел на том самом камне, на котором оставил их. Не унес их
ветер, не тронули их звери и птицы. Если бы не помешал мне тот старик, если бы
не опустились на мир сумерки и суббота, моя рукопись была бы уже закончена.
Жаль, что я потерял время и не довел работу до конца.
Стоял я и думал, а камень вдруг раскрылся, поглотил мои бумаги и закрылся вновь.
Я покинул то место и пошел в сторону города.
На небе, по велению Святого Благословенного, зажглись звезды и луна. Вся земля
светилась. И все камни, встречавшиеся мне по дороге, тоже светились. Все их
трещины и прожилки казались мне знакомыми. Взгляд мой обнимал и держал камни,
как держит их земля. Всякий камень был мне мил и приятен.
И эти камни, думал я, и тот, который поглотил бумаги, – все они словно бы
смотрят на меня. Наверно, они говорят то же, что и я, но на своем языке.
ТОЛЬКО ВО СЛАВУ ГОСПОДА
Один хасид злочевского маггида имел обыкновение каждый год приходить в городок
Злочев, к ребе, в ту ночь, когда начинают читать Слихот. Это повторялось год за
годом: он приходил к своему ребе, маггиду, жил у него до Йом-Киппура и с миром
возвращался домой. И вот однажды хасид снова отправился в путь, надеясь успеть в
Злочев к чтению Слихот. Успеть-то он успел, но в пути с ним кое-что
приключилось...
Уже стемнело; яркие звезды освещали хасиду дорогу. Земля была полна радости;
радовался и он сам, как радуется всякий хасид в ожидании встречи со своим ребе,
который научил его Торе и страху пред Небесами.
Шагая по ночной дороге, хасид вспоминал и с воодушевлением повторял вслух
наставления, услышанные им в дни месяца элул от различных проповедников и
маггидов. С печально-напевного тона он переходил на ласковый, называя
воображаемых слушателей дорогими братьями, а потом вдруг начинал обличать их,
громко восклицая: “О вы, простаки и глупцы!” При этом он делал угрожающие жесты
– и, сам того не заметив, выронил мешочек с таллитом и филактериями.
Тем временем небо покрылось тучами, звезды исчезли. Куда идти? Хасид метнулся
вправо, потом побежал влево. В конце концов он обнаружил, что стоит посреди
леса, которого и не видел никогда. Он даже не слыхал, что в этих местах есть
лес. Где же дорога? Между тем пошел дождь, и вскоре полило как из ведра.
Темный страх пал на хасида. Страх становился все сильнее, усиливался и ливень.
Ветви деревьев и дождевые струи хлестали хасида по лицу, били по голове и даже,
казалось, рыли ямы у него под ногами. Он сам не знал, летит ли он вверх или
падает вниз. Лес и не думал кончаться, ночь же только начиналась. Долгая и
холодная осенняя ночь.
Кругом были лес, тьма и дождь. Выбравшись из какого-нибудь топкого места,
промокший до нитки хасид попадал в еще худшее место. Вдруг сверкнула молния – и
осветила весь лес. И совсем неподалеку хасид увидел освещенный дом. Он с трудом
добрел до этого дома и вошел в открытую дверь.
В доме сидели странные твари – на вид люди, но вот только их уши были такими
длинными, что свешивались до пола и уходили куда-то вглубь. Твари эти сидели
обложившись толстыми книжками со страницами из невыделанной кожи, а в руках
держали писчие перья. Неприятные каркающие звуки поднимались из глубин земли по
ушам тварей, вверх, и дальше, к перьям, и тогда перья вдруг начинали сами
строчить по кожаным страницам, издавая противный писк.
Понял хасид, что он попал в скверный дом. Колени у него задрожали. Не случилось
бы дурного, подумал он. Хотел потрогать мешочек с таллитом и филактериями, но
мешочка не было. Если грехи сбивают человека с пути, подумал хасид, то не
остается ничего, за что можно было бы ухватиться. Правда, он не знал, за какие
грехи ему выпало такое.
Один из сидевших поднял голову от книжек и взмахнул руками, словно тонущий в
глубокой воде. У него и у всех его товарищей обе руки были левыми – и быстрыми,
как семьдесят семь рук. По крайней мере, хасиду так показалось. И еще они все
время ругались и приговаривали: “Разрази их гром, этих проповедников! Всему есть
конец, только их болтовне нет конца!” Каких проповедников они имели в виду,
хасид не понял. Он ежился и сжимался, чтобы черти его не заметили. Сожмись он
еще немного – и от него остался бы один страх.
Но сообразил он, что мало проку стоять и бояться. Собрал он все свое мужество,
превратил его в слова и проговорил:
– Шел я тут по дороге, и дождь начался. Вот я и заглянул к вам, переждать
непогоду. Сейчас, вроде, дождя уже нет, ну так я пойду.
Хотел он выйти, а двери не видно. Одни стены. Как же тогда он вошел? И не
вспомнить уже. Он оказался в доме без дверей.
Он снова собрался с духом и стал рассказывать чертям, что каждый год приходит в
Злочев, к ребе, в ночь, когда начинают читать Слихот. Вот и теперь он отправился
в Злочев, а в пути с ним случилось то, что случилось.
Но длинные уши, внимавшие подземному карканью, были глухи к простым правдивым
словам.
Хасид снова и снова ощупывал стены, тщетно пытаясь найти выход. Вдруг начальник
чертей сказал: “Откройте ему”. А хасиду он сказал:
– Мы тебя отпускаем, но ты должен вернуться к нам через тридцать один день. А не
вернешься, так мы вернем тебя силой. Если спрячешься под таллит своего ребе, мы
и оттуда тебя достанем.
Что оставалось делать бедняге хасиду? Он кивнул.
– Нечего кивать, – сказал длинноухий. – Думаешь, нам нужен твой кивок? Нам ты
нужен. Поклянись честью, что вернешься.
Если они меня не выпустят, подумал хасид, я буду кружить вдоль стен, пока не
умрет последний из врагов Израиля.
И он поклялся честью, что вернется через тридцать один день. Перед ним сразу же
возникла дверь, и он вышел.
Он оказался на том месте, где он был, прежде чем войти в этот лес, который и не
лес вовсе. А вот лежат таллит и филактерии, ждут его.
Как же он сам не нашел эту дверь?! Тогда не пришлось бы давать им никаких
обещаний. Вздохнув, хасид прижал к груди таллит и филактерии – и зашагал прочь.
Через час с небольшим он был уже в Злочеве, в синагоге маггида.
После окончания утренней молитвы он подошел и поприветствовал своего ребе. Но
маггид ему не ответил. Долго стоял хасид перед дверью ребе. Люди входили и
выходили: богачи, простой народ, хасиды. Маггид со всеми здоровался, со всеми
разговаривал.
Почему же, думал хасид, ребе отверг меня, даже взглянуть на меня не пожелал? За
какой грех? Несчастный хасид надеялся, что когда все уйдут, маггид пригласит его
войти. Но маггид, попрощавшись с последним посетителем, закрыл дверь.
Хасид целый день просидел в бет-мидраше, пытаясь понять, почему ребе не
поздоровался с ним. Весь день бедняга не ел и не пил. Когда наступила вторая
ночь чтения Слихот, он снова молился со всей общиной и вместе со всеми проливал
слезы, особенно когда читали молитву “Ответь нам”. Но другие, молясь, находили
утешение, его же сердце оставалось безутешным. Так прошла для него и утренняя
молитва.
Закончив молиться, сняв филактерии и таллит, хасид снова направился к ребе. Но
маггид захлопнул перед ним дверь. Ничего не изменилось и на следующий день, и
потом, и в дни Рош-ха-Шана. Даже в Йом-Киппур, в святой день, когда маггид
принимал всех и каждого, он не ответил на приветствие этого хасида.
Настал праздник Суккот. Все радовались, как радуются люди, которым вынесен
оправдательный приговор. Что уж говорить о хасидах злочевского маггида! Молясь
со своим ребе, они взирали на него так, словно перед ними был первосвященник,
служащий в иерусалимском Храме и призывающий милость Небес на народ Израиля. И
лишь один из хасидов страдал, отвергнутый своим ребе.
Миновали праздники Суккот и Шмини-Ацерет, настала Симхат-Тора. Во все дни люди
радуются заповедям Торы, а на Симхат-Тора радуются самой Торе. Только бедный
хасид был печален. Близок день, когда он должен будет вернуться в тот дом, а его
ребе, который может помочь ему, не желает с ним разговаривать. Остается уповать
на милосердие Божье.
Через тридцать дней после того, как хасид побывал у чертей, маггид вдруг позвал
его к себе в комнату. Хасид предстал перед ним, печально понурившись. Маггид
долго стоял, прижавшись лбом к каменному столбу. Потом повернул голову, взглянул
на хасида и сказал:
– Ты знаешь, в каком доме ты был? Это скверный дом, гнездо нечисти. Черти,
которые там сидят, записывают речи тех проповедников, что стремятся блеснуть
умом перед знатоками и поразить простой народ, и поучения тех наставников, что
обличают людей, не обличив сперва себя самих. А ты попал туда из-за того, что
слишком любишь проповеди и красивые речи. Даже в первую ночь чтения Слихот,
когда еврей должен направить все свои мысли к покаянию, ты вспоминал словечки
разных маггидов. И ты пообещал чертям вернуться, а еврей должен исполнять
обещания, так что придется тебе пойти туда. Но не бойся их и сразу скажи им, что
ты хасид злочевского маггида. Они станут насмехаться над тобой и надо мной, но
ты их не слушай. Скажи им, что если они найдут в речах твоего ребе хоть одно
слово, произнесенное не во имя Господа, то они могут поступить с тобой, как
захотят. Если же не найдут, то должны будут тебя отпустить.
И еще сказал маггид:
– Уверен я, что, по милости Божьей, не найдется в их книжках ни одного моего
слова, которое было бы сказано не во имя Господа. Все проповеди, все слова свои
я произношу только во славу Господа. Так что иди с миром, и пусть Бог научит нас
служить Ему с чистым сердцем, без посторонних помыслов.
И хасид отправился в путь. По милости Божьей в голову ему не пришло ни одной
пустой мысли; душа его была полна стремлением служить Богу и страхом пред
Небесами. Ведь он видел, что у его святого ребе всё – и учение, и молитва, и
разговоры, и даже необходимые повседневные дела – всё во имя Господа.
В полночь хасид уже стоял перед тем домом. Вошел он и увидел, что твари сидят на
своих местах, мерзкое попискивание поднимается по их ушам из-под земли к перьям,
а перья бегают по страницам, от которых исходит тошнотворный запах. Никто из
тварей и не взглянул на вошедшего.
Не хотелось хасиду задерживаться в таком доме. И он громко сказал:
– Я был у вас здесь в первую ночь чтения Слихот.
Он думал, что теперь на него обратят внимание, он поговорит с ними так, как
велел ребе, и его отпустят. Но никто не повернулся к нему. Грехи людские
умножались, проповеди звучали повсюду, и длинноухие едва справлялись с работой.
К тому же они знали, что если человек попал к ним, то это навсегда, и совсем не
обязательно сразу же бросать все дела и тратить на него время.
Хасид выпрямился и сказал еще громче:
– Придти к вам я обещал, но чтобы стоять и ждать – такого уговора не было. Если
сию же минуту не займетесь мною, то я уйду.
Черти оторвали уши от пола и с изумлением посмотрели на хасида. Никогда еще не
попадал в их руки человек, который не боялся бы их, да еще и говорил бы так
дерзко. Обиделись они, разозлились и стали толкать хасида ушами из угла в угол.
Но он отбился от ушей и грозно воскликнул:
– Я хасид злочевского маггида!
Поднялся смех и вой. Со всех сторон посыпались насмешки и оскорбления в адрес
хасида и его ребе.
Но хасида не смутили их наглые насмешки. Он стоял и смотрел на чертей с
презрением. И те притихли. Ведь сколько раз бывало, что какой-нибудь знаменитый
маггид, чей живот весил больше, чем десять обычных евреев, испускал дух от
страха, едва лишь оказавшись в этом доме. И вот полюбуйтесь: худосочный
человечек, который не толще, чем розга в руках у меламмеда, уповает на своего
ребе и не выказывает ни капли страха!
Начальник длинноухих спросил:
– Кто-нибудь слышал о злочевском маггиде, которым так гордится эта высохшая
смоква?
– Нет, – ответили черти, – мы не знаем такого маггида, не слыхали его
проповедей.
– Поищите-ка в своих книжках, – распорядился начальник.
С книжками этими дело обстоит вот как. Есть книги на небесах, и туда записывают
все наши поступки и слова. То, что было сделано и сказано во имя Господа,
возносят еще выше, к Престолу Славы, чтобы порадовать Создателя. А все то, что
человек делает и говорит ради себя самого, ради собственного удовольствия и
гордыни, выбрасывают вниз. Приходят черти, хватают это, присваивают и записывают
в свои книжки. И потом требуют плату со всякого, о ком есть запись в этих
книжках.
За что же был наказан хасид, почему он попал в этот дом? Он слишком любил
проповеди. Многие проповедники в синагогах и бет-мидрашах учат добру и покаянию,
на самом же деле хотят лишь покрасоваться перед слушателями. А хасид слушал эти
цветистые речи, потом вспоминал их и получал удовольствие. За что и был наказан.
Ведь удовольствие, получаемое от не вполне добрых вещей, заслуживает наказания.
...Перелистав свои книжки, черти не нашли там никаких упоминаний о злочевском
маггиде, никаких его речений. Перелистали еще раз – ничего, ни единого словечка,
не то что целой проповеди. Удивились длинноухие. Им было хорошо известно, что
даже с уст человека, все дела которого – во имя Господа, порой слетает слово,
сказанное с легкой примесью собственного интереса.
Но мы-то с вами хасиды, и отцы наши были хасидами, и они учили нас, что у
истинных праведников каждое слово – во имя Господа. И для нас вовсе не
удивительно, что черти не нашли у себя никаких записей о злочевском маггиде.
...Хасид вышел из этого дома радостным. Он радовался и тому, что отделался от
чертей, и тому, что у него есть такой ребе, человек святой и чистый.
Нам не довелось видеть первых цаддиков, но мы рассказываем правдивые истории об
их жизни, чтобы все познали истинный путь.
Перевёл с иврита Андей Графов
|
