Корчак, Галич, Заменгоф... =В музее Яд ва-Шем есть мемориал, посвященный памяти полутора миллиона еврейских детей, погибших в Катастрофе. =...Переступив порог зала, ты оказываешься в космическом пространстве, усеянном неисчислимым количеством звезд. Каждая - душа ребенка, которой уже никогда не вернуться на землю, а оставаться вечно в небесной вышине Иерусалима, на таком близком и одновременно таком недостижимо далеком расстоянии. Чей-то негромкий голос называет имена: Шломик, Изя, Ривка, Эстерка, Бенчик - кровь от крови моей, твоей, нашей... =А потом, снова оказавшись под палящим иерусалимским солнцем, неожиданно видишь перед собой тихий, почти идиллический парк, носящий имя Януша Корчака (1878-1942) - педагога, писателя, врача, но прежде всего - Человека. Сбылась-таки его потаенная мечта навсегда остаться в Иерусалиме: деревом ли, камнем, книжкой, но быть среди своих соплеменников, чьих детей он не покинул перед лицом смерти, и если не смог сохранить им жизнь, то по крайней мере облегчил душевные муки, пройдя вместе с ними рука об руку скорбный путь до последнего предела. =Генрих Гольдшмидт, известный всему миру под своим литературным псевдонимом Януш Корчак, прожил столь насыщенную и разнообразную жизнь, что ее хватило бы не на 14 томов его сочинений, а на все 100. И тем не менее главным своим детищем он считал еврейский "Дом сирот", которым руководил с 1912 года. Длительное время далекий от еврейской самоидентификации, Корчак все же одобрил решение некоторых своих воспитанников отправиться в далекую Палестину, чтобы там "открыть родину трудом сердец и мыслей". =Но чем более сгущаются тучи фашизма над Европой, тем чаще директор "Дома сирот" начинает задумываться над "еврейским вопросом". Он готов уехать из Варшавы в Палестину, но лишь для того, "чтобы оттуда тосковать по Польше". Он не против переселиться в ишув, но "не к людям, а к мыслям, которые родились бы у меня там". Время не ждет, и в августе 1934 года Корчак решается на поездку в Землю обетованную. Одна из бывших воспитанниц приюта обращается к нему с такими словами: "Если вы здесь, я еще больше уважаю эту страну". =Но Корчак не просто "здесь" - он по-настоящему влюбляется в увиденное им новое поколение евреев, которые обрели родину. С сожалением он покидает ставшие ему близкими места, и вскоре, в 1936 году, возвращается сюда снова. Одно из самых сильных впечатлений от второй поездки - посещение Иерусалима, которое приводит его к идее алии в Эрец-Исраэль. =29 марта 1937 года он пишет в Палестину супругам Лихтенштейн: "После депрессии, продолжавшейся несколько месяцев, я решил предпринять последнюю попытку: провести последние годы жизни в Эрец-Исраэль, пока что в Иерусалиме: там буду учить иврит, чтобы через год перебраться в кибуц." На следующий день Корчак отправляет аналогичное послание другому своему знакомому, Давиду Симхони, где есть такие строки: "Старый, усталый, лишенный средств, я делаю последнюю попытку - в мае еду в Эрец-Исраэль, а именно в Иерусалим на год... Хотел бы уже завтра сидеть в отдельной, маленькой и тесной комнатке в Иерусалиме над Библией, учебниками, словарем иврита, с бумагой и карандашом." Одна из побудительных причин такого решения: "Там самый последний не плюнет в лицо самому лучшему только за то, что он еврей". =Проходят два долгих года с момента отправки этих писем, а Корчак все никак не решится оставить своих сирот. 2 августа 1939 он снова обращается к некой Сабине Дам с просьбой найти человека, готового помочь ему посетить следующей зимой, хотя бы ненадолго, Эрец-Исраэль: "Я начал бы со Старого Иерусалима: может быть, найдется комната или угол в комнате, в "хедере" старого типа - я видел такой, но не помню улицы". О реакции на свою просьбу Корчак так и не узнал: из-за начала Второй мировой войны британская цензура в Иерусалиме вернула письмо отправительнице. =Когда во время Второй мировой войны германские войска оккупировали польскую столицу, Януш Корчак продолжал опекать своих воспитанников, приободряя и поддерживая их в тяжелые минуты. Однако он чувствовал, что трагический конец находящегося на территории гетто Дома сирот уже близок. =...Рассказывают, когда Корчак на перроне входил вместе с воспитанниками приюта в вагон поезда, отправлявшегося в лагерь уничтожения Треблинка, его внезапно отозвал в сторону дежурный немецкий офицер и предложил известному всей Польше писателю оставить своих подопечных и тем сохранить себе жизнь. =- Вы ошибаетесь, - глядя в глаза офицеру, сказал Отец сирот, - не все люди - мерзавцы. =И поднялся в вагон, где находились дети. =Таким он остался навечно в памяти Иерусалима - Человеком на все времена. =Чтобы слышали =Александр Галич =В середине 1980-х годов группа советских кинодокументалистов вела съемки на территории бывшего нацистского концлагеря Треблинка, где прошли последние дни Януша Корчака и детей из его приюта, которых он не захотел оставить. Режиссер Василий Катанян впоследствии вспоминал: "Во время съемок в Треблинке мы встретили группу уцелевших воспитанников Корчака, приехавших из Израиля. И когда все, подавленные увиденным, шли к автобусу, одна женщина из этой группы сказала мне: "Вы знаете, пан Корчак "плохо" нас учил. Никто из его учеников не сделал коммерческой карьеры, не стал удачливым бизнесменом, фирмачом, не разбогател, не вышел в политические боссы... Ведь пан Корчак учил нас: не обманывайте, не хитрите, помогайте ближним, будьте милосердными, любите людей". =Она остановилась, оглянулась на камень с его именем и низко поклонилась. =А я подумал о Галиче," - заключает свои воспоминания Катанян. =...Вот как просто попасть в богачи, =Вот как просто попасть в первачи, =Вот как просто попасть - в палачи: =Промолчи, промолчи, промолчи! =Александр Галич (1918-1977) тоже "плохо" учил слушателей своих песен, а это без преувеличения была вся мыслящая интеллигенция СССР эпохи "застоя", отданная на заклание коммунистическим догмам. Но сам-то он пренебрегал известным правилом, что "молчание - золото", и говорил вслух о том, о чем принято было помалкивать при людях. =Галич - был его литературный псевдоним, принятый поэтом уже в послевоенное время, а до этого он носил отцовскую фамилию - Гинзбург, еврейскую даже на глаз, и не то, чтобы стеснялся, а как-то сторонился ее, считая, что жить с такой фамилией советскому человеку еще можно, но увидеть ее на театральной афише или в титрах нового кинофильма - весьма проблематично. =Однажды, уже в эмиграции, выступая в передаче радиостанции "Свобода", он обратился к своей матери Фейге, по-прежнему находившейся в Союзе: ="И еще я вспоминаю, когда-то очень давно, пятьдесят с лишним лет тому назад, помнишь, мы жили в Севастополе, мы жили в таком смешном доме, деревянном, во дворе у нас росла пыльная акация, рядом стояла мечеть, и муэдзин по вечерам произносил свою молитву. И вот тогда уезжали многие мои родичи, уезжали навсегда из России. И я помню, как мой отец, - это, пожалуй, одно из первых моих воспоминаний, - я помню, как отец мой пришел и сказал: =- Знаешь, давай и мы уедем. =И ты сказала: =- Нет, это наша родина. Мы отсюда не уедем. Мы попробуем здесь жить, как нам ни будет трудно". =...Весной 1945 года начинающий драматург Галич начинает писать свою первую пьесу "Матросская тишина", но нарастающая в стране антисемитская истерия заставляет отказаться от этого замысла, главным действующим лицом которого является еврей. =В то тяжкое время двое людей помогли ему выжить духовно и физически - актер Соломон Михоэлс и поэт Перец Маркиш. Встреча с первым произошла за два дня до его убийства. Показав Галичу только что полученные из Польши документы о восстании в Варшавском гетто, Михоэлс сказал ему: "Не забывай, никогда не забывай!" =А Маркиш спас Галичу жизнь в прямом смысле этого слова. Когда начинающий драматург явился на очередное заседание еврейской секции Московского отделения Союза писателей, председательствующий Перец с возгласом: "Вы здесь чужой, убирайтесь!.." выставил его из зала. ="Недели через две почти все члены еврейской секции были арестованы, многие - и среди них Маркиш - физически уничтожены, - писал Галич в книге "Генеральная репетиция". - И теперь я знаю, что Маркиш - в ту секунду, когда он громогласно назвал меня "чужим" и выгнал с заседания, - просто спасал мне, мальчишке, жизнь. Я этого не забыл, Перец, я этого никогда не забуду!" =То, что подспудно жило в Галиче все последующие годы, в конце концов проявилось, не могло не проявиться: "...Мне все-таки было уже под пятьдесят. Я уже все видел. Я уже был благополучным драматургом, благополучным советским холуем. И я понял, что так больше не могу. Что я должен наконец-то заговорить в полный голос, заговорить правду". =...Это произошло в марте 1968 года, когда Галич, к тому времени уже известный в узких кругах ценителей исполнитель песен собственного сочинения, был приглашен выступить в Академгородке под Новосибирском. Там впервые прозвучал публично монолог под гитару "Памяти Пастернака". После заключительных слов, как свидетельствует профессор Владимир Фрумкин, "тысячный зал встал, весь зал - кроме нескольких первых рядов, там сидело высшее новосибирское начальство. Сидевшие, оглушенные овациями, опасливо оглядывались на стоявших". =Отныне жизнь Галича перешла в иное измерение, оказавшись между полюсами любви и ненависти. Окончательно он сделал свой выбор, написав в августе этого же 1968 года "Петербургский романс". Ровно за день до того, как горстка смельчаков вышла на Красную площадь, протестуя против вторжения советских войск в Чехословакию, он пророчески воскликнул: =Век наш пробует нас - =Можешь выйти на площадь, =Смеешь выйти на площадь =В тот назначенный час?! =...Галич сжег за собой корабли и расплатился за это сполна. Сначала его исключили из Союза писателей и Союза кинематографистов, лишили возможности печататься и зарабатывать на жизнь, а в 1974 году вынудили уехать за границу, хотя сам он очень этого не хотел. =Уже в одном из первых своих выступлений на радио "Свобода" он коснулся израильской темы: "Я говорил себе: "Можешь ли ты быть полезен Израилю?" И мне кажется, что я был бы не только не полезен, а вреден, потому что смысл существования этих приезжих, этой "алии" в том, чтобы раствориться в среде Израиля, воспринять язык, культурную традицию, привычки. Я уже немолодой человек. Я русский поэт и просто неизбежно я бы оказался каким-то центром, объединяющим именно советско-русское землячество и объективно мог бы принести этим какой-то вред". =(Правда, была скрытая причина, по которой еврейское государство представлялось чужим этому человеку. В конце 1960-х годов, близко сойдясь со священником Александром Менем, крещеным иудеем, он под его влиянием принял христианство. Но попытка противопоставить официальному остракизму новую веру ни к чему не привела, и душевного равновесия он так никогда и не обрел.) =Тем не менее в декабре 1975 года Галич приезжает с концертами в Израиль. В путевых впечатлениях от Иерусалима, очень сумбурных и в то же время предельно искренних, присутствует огромная взволнованность от встречи со Святым городом: "Ты попадаешь туда, где, собственно, началась современная история человечества, и ты это ощущаешь на каждом шагу, и когда ты подходишь к Стене плача, у которой стоят люди и молятся, разговаривают со своим Богом, а потом проходишь несколько шагов и ты попадаешь к гробу господню, ты видишь Голгофу, ты видишь место, где обмывали Христа, ты видишь место, где он лежал в гробу, и дальше, и дальше. Потом ты садишься в машину и ты едешь, и ты попадаешь в усыпальницу Рахели, и ты попадаешь на могилу царя Давида, и ты попадаешь в Гефсиманский сад, и ты попадаешь в усыпальницу жертв Второй мировой войны, и все это вместе, сконцентрированное где-то, по существу, на небольшом пространстве, заставляет тебя подумать не о тщете человеческого существования, наоборот - заставляет тебя подумать, как велика обязанность и ответственность каждого человека, живущего на земле, за свою судьбу и судьбу всех близких ему людей вот именно здесь, вот именно на этом удивительном пятачке, где началась современная цивилизация". =Галич с гордостью отмечал, что на его концертах в Израиле присутствовало больше четырнадцати тысяч человек. Одна из слушательниц вспоминала: "Он показался мне человеком глубоко раненным. Все его парижские концерты проходили в маленьких залах, а тут впервые после изгнания из России поэт выступал в битком набитом зале, вместившем две тысячи почитателей его таланта. После выступления Галич подписывал свои книги. Я находилась рядом и видела, как у него перекатывались желваки: каждый новый читатель, подававший книгу для автографа, усиливал боль писателя. С одной стороны, он был счастлив, выступая перед такой аудиторией, с другой - глубоко несчастлив, потому что во Франции такого количества слушателей у него не было". =...Его смерть от прикосновения к оголенному проводу магнитофона многим показалась случайной. Но, думается, сама судьба Галича была оголенным проводом. Он понимал это, как никто, и все-таки не выпускал этот роковой провод из рук, пока тот не свел его в могилу. =Отрекшись от своего еврейства, Галич все равно никуда не смог от него деться. Потому что родственными ему душами навсегда остались Корчак, Михоэлс, Маркиш. Да и в песнях своих он был хотя и русским евреем, но в первую очередь все же евреем. =В Израиле Галич обнаружил, что некогда это была та самая Палестина, "куда уходили корабли моего детства". И у Стены плача, наверное, прошептал строки из своего давнего стихотворения: =Но будут мои подголоски =Звенеть и до Судного дня... =И даже не важно, что в сноске =Историк не вспомнит меня! =Для Галича было необходимо, чтобы здесь, в Иерусалиме, его не только слушали, но и слышали. =Улица Заменгоф =Центр города. Между улицами Агрон и Гесс =В дневнике, который вел в последние месяцы жизни Януш Корчак, есть такие строки: "Приходит на ум Заменгоф. Наивный и дерзкий: он хотел исправить промашку Бога или смягчить кару Божию. Хотел объединить перемешанные языки снова в один язык". =Людвик-Лазарь Заменгоф (1859-1917), действительно, широко известен не столько как выдающийся врач-окулист, а как изобретатель некоего универсального языка, призванного облегчить общение между разными народами. Созданный им проект, включавший 900 корневых слов и 16 грамматических правил, был опубликован в 1887 году под псевдонимом "Докторо Эсперанто", что в переводе с нового языка означало "Доктор Надеющийся". Отсюда и название этого языка, между прочим, исключительно ясного и логичного по структуре. Сам Заменгоф опубликовал на эсперанто не только собственные поэтические опыты, но и переводы классиков немецкой, английской, русской литературы и даже отдельные фрагменты Библии, переведенные им с иврита. =Будучи убежденным "эсперантистом", доктор Заменгоф тем не менее никогда не забывал о своем еврействе. Многие годы он участвовал в Ховевей Цион, изучал еврейскую историю и философию и даже предложил отменить все законы иудаизма, кроме закона любви к ближнему. =Единственным предприятием Заменгофа, не получившим никакого общественного признания, стал учебник эсперанто на иврите. Евреи предпочли не гневить Господа, ибо лучше языка, чем они получили от Него, не было, нет и не будет. Наверное, поэтому дети из приюта Корчака "Дом сирот" незадолго до своей трагической гибели стали добровольно изучать иврит...