|
| ||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
Януш Корчак
ЛЕТО В МИХАЛУВКЕ ПРОДОЛЖЕНИЕ 1 | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| К ПРОДОЛЖЕНИЮ 2 | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
На Свентокшистской улице в Варшаве стоит низкий старый дом, при доме большой двор. Во дворе собираются дети, которых отправляют на лето в деревню, а в старом доме помещается контора «Общества летних колоний». Детей отправляют под надзором воспитателей в колонии, и о каждой такой колонии можно было бы написать целую книжку. Я расскажу вам, как жили в колонии в Михалувке еврейские мальчики. Я был у них воспитателем. Выдумывать я не стану, а расскажу только то, что видел и слышал. Рассказ будет интересный.
На вокзале. — Воспитатели ставят Поезд уходит только через час, а десятки колонистов уже вертятся на вокзале, размахивают своими холщовыми мешками и с нетерпением ждут, когда их начнут ставить в пары и поведут в вагоны. Тот, кто опоздает, в колонию не поедет, а потому и родители и дети начеку. Вчера на Свентокшистской уже становились в пары, поэтому каждый знает, какой воспитатель вызовет его по тетрадке. И ребята внимательно присматриваются: какой он, этот воспитатель, добрый или злой, можно ли будет лазить на деревья, бросать в белок шишками и по вечерам шуметь в спальне? Так, разумеется, думают только те, кто уже побывал в колонии. Пока еще трудно сказать, почему одни мальчики умытые и опрятные, а другие — чумазые и одеты неряшливо, почему одни говорят громко и глядят весело и смело, а другие — испуганно жмутся к матери или норовят отойти в сторонку. Еще неизвестно, почему одних провожают мать и отец, братья и сестры и суют им пряники на дорогу, а других никто не провожает, и никто им ничего на дорогу не дает. Через два-три дня, когда познакомимся, будем знать все. А пока давайте становиться в пары. — Первая пара: Гуркевич и Краузе! Никто не откликается! — Нет их, — отвечают из толпы. И уже кто-то просит, чтобы вместо того, кто не явился, взяли его ребенка: ведь он такой слабый! Не всех детей отправляют за город: бедных и слабых гораздо больше, чем мест в колонии. Солнца и леса хватило бы на всех, да вот денег на молоко и хлеб у Общества не хватает. — Вторая пара: Соболь и Рехтлебен. — Здесь! — кричит Соболь, энергично проталкиваясь вперед. Раскрасневшийся мальчуган останавливается перед воспитателем, улыбаясь и вопросительно заглядывая ему в глаза. — Молодец, Соболь! А ну-ка, скажи: ты озорник? — Озорник, — отвечает Соболь со смехом и, обращаясь к провожающей его сестре, командует: — Все в порядке, можешь идти домой. Восьмилетний мальчик, который в первый раз едет один в колонию и вот так сумел пробиться сквозь толпу взрослых, а сейчас стоит передо мной вымытый, улыбающийся, готовый в путь, обязательно должен быть молодцом и милым озорником. Так и оказалось. Он быстрее всех научился стелить постель и играть в домино, никогда не мерз, ни на кого не жаловался, просыпался с улыбкой и засыпал улыбаясь. — Фишбин и Миллер старший, третья пара. — Здесь, — быстро, словно испугавшись, отвечает отец Фишбина. Оба, и отец и сын, стоят совсем близко, — видно, беспокоились, как бы не пропустить свою очередь. — Маленький Миллер и Эйно. Эльвинг и Плоцкий. Гуркевич решил не спать всю ночь, чтобы не опоздать, а утром мать его едва добудилась и привела на вокзал полусонного. Он, единственный из всей группы, заснул в поезде. Восьмая, девятая, десятая пара. Толкотня, прощание, напутствия, просьбы. — Не отходите, сейчас поедем. Звонок. Пара за парой, группа за группой мы проходим через вокзал на перрон и садимся в вагоны. Тот, кто порасторопнее, занимает место у окна и еще улыбнется родителям на прощание. Второй звонок, третий. Старшие запевают песню колонистов: про лес, про то, как незаметно летят веселые минуты. Поезд трогается. — Шапки держать! Когда едут в колонию, всегда кто-нибудь да потеряет по дороге шапку. Так уж повелось...
Ребята отдают деньги и открытки на хранение. — Не высовываться! Не толкаться! Не сорить! Первые дни ребята часто будут слышать неприятное слово: «Нет!», пока не узнают, что и почему нельзя. Потом запретов становится все меньше, а свободы все больше. Даже если бы воспитатель и захотел, он не смог бы так мешать ребятам, как мешают им мать, отец, бабушка, тетя или гувернантка в богатой семье, — ему просто не хватило бы времени на все замечания, советы и увещевания. Поэтому детям в колонии веселее, чем их богатым сверстникам на роскошных курортах, где каждому малышу не дают веселиться столько взрослых. Вот по соседним рельсам с грохотом пронесся поезд. Все испугались, отскочили от окон, а потом так и покатились со смеху. Кто-то уронил на пол бутерброд — снова радость! — Ой, какая маленькая лошадка! — кричат ребята, и все бросаются к окнам, чтобы взглянуть на диковинку. А это обыкновенная большая лошадь, только она стоит вдалеке, на лугу, и поэтому кажется маленькой. Ребята понимают свою ошибку, когда видят далеко-далеко в поле маленьких человечков и маленькие домики. Остановка. Ребята поют и машут платками. Звенит смех, волшебный смех, который излечивает вернее самых дорогих лекарств и воспитывает лучше самого умного педагога. — Сдавайте почтовые открытки и деньги! Первый по списку Гуркевич. Сколько у тебя открыток? Гуркевич отдает на хранение десять грошей и четыре открытки. На этих открытках он будет раз в неделю писать родителям, что он здоров и хорошо проводит время. У братьев Круков вместе двадцать грошей. Каждый получил на дорогу по четыре гроша от родителей и по шесть от дедушки. — Скажите, пожалуйста, господин воспитатель, ведь, правда, картошка растет в земле? — Конечно. А что? — Да вот он показал мне в окно какие-то листья и говорит, что это картошка. А ведь картошка растет в земле — значит, ее не видно. — Скоро сами увидите, как растет картошка, — теперь некогда. Фридман, сколько у тебя открыток? — Только две. Папа с мамой сказали, что довольно и двух. А денег совсем нет. Фридман солгал: он утаил монетку в четыре гроша, которую ему дал на прощание старший брат. Отец Фридмана много путешествовал: был в Париже, в Лондоне, даже собирался в Америку. Но нигде он не нашел счастья и снова вернулся на родину, где много-много булок должен испечь для других, чтобы заработать на буханку хлеба для своих ребят. И трудно сказать, в каком из больших городов маленький сын пекаря научился не доверять людям и никому не отдавать на хранение медных монеток в четыре гроша. Только несколько дней спустя он принес воспитателю свое скромное достояние, а потом время от времени спрашивал: «Ведь мои четыре гроша у вас, правда?» — Далеко еще? — спрашивают дети. Они торопятся в лес, на реку, в поле — ведь те, кто побывал уже в колонии в прошлом году, рассказывают чудеса. Говорят, в колонии есть большая веранда; что бы это такое могло быть — веранда? На всех, на сто пятьдесят ребят, там только четыре комнаты, — какие же это должны быть громадные залы! Мы проезжаем по мосту. Этот мост совсем не похож на тот, что соединяет Прагу с Варшавой(1). Этот мост красивее, гораздо красивее. ------- (1) Прага — предместье Варшавы, расположенное на правом берегу Вислы. ------- — Ребята, выходим! Мешок, шапку никто не забыл? — Никто! — отвечают ребята хором. На вокзале нас уже ждут двенадцать телег, устланных соломой и сеном. — Осторожнее на телегах, смотрите, чтобы у кого-нибудь нога в колесо не попала! — Я послежу, господин воспитатель. — Ладно. Поехали! Солнышко весело встречает бледных ребятишек. Спасибо тебе, доброе солнышко, и зеленый лес, и веселая лужайка! Спасибо вам, крестьянские дети, за то, что выбегаете из своих хат и приветствуете улыбкой наши устланные сеном телеги! — Далеко еще, господин воспитатель? — Ой, вон наш лес чернеется. Уже и поляну видно! А вот и мельница, и дома, и, наконец, колония!.. — Ура! Да здравствует колония Михалувка! Значит, вот она какая, веранда? Ребята выпивают по кружке молока и — за работу. Моются с дороги, одевают белые колонистские костюмы. Больше всего их смешат забавные полотняные шапки, похожие на поварские колпаки. Теперь все выглядят одинаково. Малыши гордятся своими штанами с помочами. — Господин воспитатель, а когда нам дадут носовые платки? — Платки — завтра, а теперь сложите свою одежду в мешки, мешки за спину — и марш на склад! Раз, два, левой! Там спрячут ваши мешки на четыре недели.
Левек Рехтлебен тоскует. — Левек Рехтлебен плачет
Все так странно и ново, все так не похоже ни на Гусью, ни на Крахмальную, ни на Драконову улицу... Одноэтажный дом в лесу, ни двора, ни сточной канавы. Какие-то странные деревья с колючками. Кровати стоят не у стены, а рядами, не в маленькой комнатушке, а в большом зале, вроде того, где свадьбы играют. На обед дали какой-то зеленый суп, а потом молоко. Полотняные шапки и штаны с помочами. Вечером моют ноги в длинном железном корыте. В постели надо спать одному, подушка набита соломой. И окна открыты, — ведь вор может забраться! А мама с папой далеко. И Левек Рехтлебен в первый же вечер расплакался. Правда, плакал он недолго, потому что как не уснуть после дня, полного таких необыкновенных событий! Но и на другой день, когда после завтрака осталось немного свободного времени, Левек снова стал плакать. Домой! Почему Левек хочет домой? Может быть, Левек голоден? — Нет, не голоден. Может быть, ему холодно? — Нет, не холодно. Может быть, боится один спать? — Нет. Может быть, дома у него больше игрушек? — Нет, дома совсем нет игрушек. Левек знает, что тут хорошо, ему об этом и двоюродный брат и мальчишки со двора говорили, но дома — мама. Ну ладно: Левек поедет домой, только завтра, потому что сегодня суббота, а в субботу уезжать нельзя. Но и в воскресенье Левек не смог уехать: брички не было. Но завтра, завтра-то он уж наверняка уедет. В понедельник Левек не плачет, но все еще хочет домой. — Ладно, поедешь после обеда, только, если ты вернешься домой, мама будет огорчена. — Почему мама будет огорчена? — Потому что она должна будет оплатить дорогу. А отец как раз сейчас не работает, — мастер уехал, — мама больна, потому что родилась маленькая сестричка, и доктор дорого стоил. Левек тяжело вздохнул и согласился играть в домино. А вечером он снова принимается потихоньку плакать, но вдруг вспоминает, что на вокзале на нем была новая шапка, которую отец взял с собой домой. Отец, наверное, потерял новую шапку, а шапка стоила полтинник. И Левек диктует письмо к отцу: домой ему не хочется, он не плачет и по дому не скучает, потому что ему хочется быть здоровым и чтобы у папы не было неприятностей. А что с шапкой? Отец написал в ответ, что шапка цела и что он принесет ее на вокзал. Левек много раз брал у воспитателя письмо отца и снова отдавал его на хранение, он совсем перестал собираться домой, и колония ему нравилась все больше и больше. Но один раз у Левека случилось горе: он потерял носовой платок. И как не потерять, когда карманы у него всегда набиты камнями и шишками! Платок скоро нашелся. А в другой раз Левек ходил весь день как в воду опущенный, но уже по своей вине: вечером в спальне он свистел и щелкал пальцами. Когда на другой день за завтраком спросили, кто вчера свистел в спальне, Левек сразу сам признался. — И щелкал пальцами, — добавил он и показал, как щелкал. Левек загорел, прибавил в весе целых три фунта, и когда уезжал домой, то пообещал, что на будущий год снова приедет и тогда уж ни разу не заплачет...
Крепость. — Яичница. — Грозя. — Пожарная команда
Где сто пятьдесят мальчишек, там война. Где война, там должна быть крепость. От прежней крепости за лесом почти ничего не осталось, потому что она была низкая и маленькая. Теперь будут заново построены четыре боковых форта, высокий вал для госпиталя, площадка для военнопленных и окопы. А два главных вала, которые защищают вход в крепость, должны быть не меньше четырех локтей в вышину. У нас двенадцать лопат. Землекопы сбрасывают куртки, засучивают рукава и принимаются за работу. Каждые десять минут рабочие сменяются. Силачу Корцажу и старшему Пресману поручен первый форт; Херцман с Фриденсоном и Плоцкий с Капланом, в две лопаты, трудятся над вторым; Грозовский, Маргулес, Рашер и Шидловский насыпают крепостной вал. Ребята поменьше и послабее строят боковые форты. Безногий Вайнраух на костылях несет вахту в левой части крепости, следит, чтобы Беда не подрался с товарищами, — всякое бывает за работой. Повозки нам сделал Юзеф: распилил на куски доски, просверлил дырки и продел в них веревки; неказисты повозки, зато прочные. А экономка, добрая госпожа Папеш, дала несколько старых ведер под песок. Все шишки — боеприпасы — пока идут в общую яму, после их поделят поровну между воюющими сторонами. Из деревни пришли маленький Ясек с Зосей и Маня с беленьким Стахом. Они помогают собирать шишки. Туда, где работа не ладится, спешат на подмогу новые партии рабочих. Горн. Десять минут прошло. Вторая смена берется за лопаты. Для утрамбовки земли хороши большие камни. Направление, длину и ширину рвов указывают бечевки, натянутые между колышками, вбитыми в землю, а чтобы выровнять вал, берут длинную доску, горизонтально кладут ее на землю и водят ею вверх и вниз; доска срезает песок, точно острый нож. Остается утоптать вал босыми ногами. Сегодня только начало работ, а продлятся они недели две. Раз, два... Все дружнее поднимаются и опускаются лопаты. Стой! Отдых. Прибывает последний транспорт камней, ссыпают в яму последние пригоршни шишек. Ребята снова надевают куртки, усаживаются подле крепости и слушают интересный рассказ о маленьком итальянце из хорошо знакомой всем книжки Де Амичиса(1). ------- (1) Автор имеет в виду книгу известного итальянского писателя Де Амичиса (1846-1908) «Сердце». ------- Скоро четыре. Рабочие становятся парами и с инструментами на плечах под звуки веселого марша возвращаются домой, чтобы подкрепиться. Дежурные выносят на веранду тазы с водой и полотенца. Полдник нравится всем. Да и как не понравиться! Ведь сегодня яичница с картошкой! Одни сгребают яичницу в сторону и едят сначала картошку — она не такая вкусная, а яичницу оставляют на закуску. Другие, менее дальновидные, едят сначала яичницу, а потом уж картошку. И, наконец, третьи не без основания утверждают, что самое лучшее есть все вместе, потому что тогда у картошки такой вкус, как у яичницы. Каждый способ имеет своих сторонников и противников, и за столом не смолкают оживленные споры. Иногда за решением спора обращаются к сторожу: он человек взрослый, опытный и, наверное, лучше знает, как есть яичницу с картошкой. Кое-где спор переходит в ссору, а если уж говорить начистоту, кое-кто пытается убедить соседа с помощью кулаков. Вот какие удивительные в колонии нравы... А вечером разразилась гроза. Вслед за молнией ударил гром, и лес отвечает сердитым шепотом. Оконные стекла беспокойно дрожат; ветер бьет по стеклу крупными дождевыми каплями. Казалось бы, ребятам должно быть страшно — гроза в лесу. Но они спокойно засыпают: они знают, что в колонии не случится ничего плохого. Может быть, кто и вздрогнет при раскате грома, но вот уже все спят, утомленные работой и спорами о том, как есть яичницу с картошкой. А на другой день снова светит солнце. После ливня валы стали ниже, но зато прочнее. Малыши тоже получили лопаты и копают под надзором старших. Корцаж присматривает за маленьким Вайцем, Фромом и Фишбином. Фриденсон копает с Наймайстром, который всегда кашляет. На помощь прибывают Ротберг и Кулиг. Из Костельных Заремб пришла мать с бледным мальчиком, который учится на раввина. Она хочет посоветоваться насчет здоровья сына: ей говорили, что в колонии слабые дети становятся сильными. Она удивлена, что мальчики так тяжело работают, а такие веселые. А колонисты веселы потому, что спят на соломе и пьют молоко, и потому, что так чудесно пахнет лесом и светит солнце... Когда через неделю земляные работы заметно продвинулись, пришло время подумать о строительстве железной дороги. Юзеф дал ребятам негодную метелку и старые грабли. Железнодорожная насыпь, аккуратно выложенная камнями и палочками, тянется до самого шоссе. Стрелочник — Сикора, потому что у него больное сердце и он не может бегать; паровоз — Гудек Гевисгольд, потому что он свистит как настоящий паровоз. На стройке скопилось много леса, — как бы не случился пожар. Пришлось организовать пожарную команду. Каски сделали из носовых платков. Каждая дружина получает флажок и горн. Есть и лестница, и тачка, и веревки, а вот резинового шланга нет, и его заменили длинным корневищем. Господин Мечислав сложил в поле большущую печку с высокой каменной трубой. Ребята натаскали хвороста и устроили пробный пожар. В разных местах располагаются пять пожарных дружин. Каждая дружина — под деревом, на дереве — сторожевая вышка. Из трубы уже валит дым, трещат сухие ветки. Мчатся дружины, выстраиваются пожарники с топорами, подкатывает первое ведро воды, запряженное четырьмя ретивыми мальчишками. А полиция с криком разгоняет зевак: — Куда лезете? Назад!.. Тебе чего надо? Совсем как на настоящем пожаре!..
Колонистский суд. — Гражданские «Господин воспитатель, он толкается... бросается песком... взял мою ложку... не дает играть... дерется... мешает!» Где сто пятьдесят мальчишек, там каждый день тридцать ссор и пять драк; где ссоры и драки, там нужен суд. Суд должен быть справедливым, пользоваться авторитетом и доверием. Такой суд у нас в Михалувке. Судей трое, — ребята выбирают их голосованием. Голосование проводится каждую неделю. Вот на таблице результаты выборов. Получили голосов
Как мы видим, только на третью неделю ребята остались довольны своими судьями: они переизбрали их и на четвертую неделю. Заседания суда происходят в лесу или на веранде, судьи сидят за столом на стульях, обвиняемые и свидетели — на длинной скамье. Публика стоит за скамьей. Судебные исполнители следят за порядком. Воспитатель, который является и прокурором (обвинителем) и адвокатом (защитником), записывает все в толстую тетрадь в черной обложке. После слушания дела судьи идут совещаться; об объявлении приговора оповещает звонок.
* * * Фишбин бросил камнем в Ольшину и попал ему в ногу. Правда, он ушиб его не сильно. Но Ольшина заплакал. — Ты бросил камнем в Ольшину? — Нет. — Но ведь все видели, что Ольшина держался за ногу и плакал? — Не бросал я, и Ольшина не плакал. Начинается допрос свидетелей. Суд предупреждает, что ложь сурово карается. Установили время и место преступления, число и фамилии свидетелей. — Ты бросил камень? — Нет. Повторный допрос свидетелей подтверждает, что Фишбин безо всякого повода бросал в Ольшину шишками и камешками. — Ты бросал в Ольшину шишками? — Да, шишками бросал. — Почему? — Потому что у меня было много шишек и я не знал, что с ними делать. — А почему ты не бросил их на землю? — Мне жалко было. В публике смех. — Ты уверен, что среди шишек не было камней? — Не знаю. Суд, принимая во внимание юный возраст Фишбина, приговорил его к десяти минутам «карцера». Иногда в суд обращаются обе стороны, как это видно из следующего дела.
Распря возникла во время утренней уборки. — Это было так: я стелил постель, а он меня толкнул. Тогда и я его толкнул, а он бросил на пол мою подушку. Я поднял свою подушку, а он меня ударил. — Неправда! Я стелил постель, а он пнул мою подушку. Я его толкнул, а он первый меня ударил. — Ах ты, врун! — Это ты врун! — На суде ссориться нельзя. Ты бросил на пол его подушку? — Потому что он первый... — Прошу ответить: да или нет? — Да, но он первый! — Свидетели есть? — Все видели! — Все видеть не могли. Суд просит назвать двух свидетелей. — Кто стоял близко и видел? — Не знаю. — Ты его толкнул? — Когда я стоял и стелил постель... — Знаем. Прошу ответить коротко: да или нет? — Нет. — Ах ты, врун! — Прошу тише! В суде ссориться нельзя. Кровати спорящих сторон стоят рядом. Кто кого первый толкнул, нарочно или не нарочно, ввиду отсутствия свидетелей установить невозможно. Поэтому не лучше ли помириться, чем ждать приговора, ведь осудят, наверное, обе стороны, раз обе стороны сознаются, что дрались. Ну конечно, при таких обстоятельствах лучше помириться.
А вот дело с кровопролитием. Здесь о полюбовном соглашении, разумеется, не может быть и речи. Заключение врача гласит: «У обвиняемого Фляшенберга распухла правая щека, на лице имеется семь царапин: одна около носа, одна около уха, три на щеке и две на подбородке. Кроме того, две царапины на левой руке. У обвиняемого Заксенберга синяк на лбу величиной с монету в четыре гроша, расцарапан нос и на левой щеке царапина длиной в два сантиметра». Начала боя никто не видел, но ход его известен со слов многочисленных свидетелей. Обе стороны очень хотят помириться, но, поскольку сохранились кровавые следы потасовки, воякам приходится отсидеть по пятнадцать минут под арестом.
По некоторым вопросам с обвинением выступает сам прокурор — воспитатель. На скамье подсудимых Плывак и Шидловский. Плывак и Шидловский ушли в поле, далеко за границы колонии, не слыхали звонка и опоздали на завтрак. — Разве они не знали, что уходить дальше рощи запрещено? Ведь они могли заблудиться, утонуть в реке, их могли забодать коровы, покусать собаки! Разве они не знали, что на завтрак нельзя опаздывать, потому что после завтрака мы идем купаться? И зачем они так далеко ушли, когда и тут достаточно места для игры? Плывак и Шидловский пошли в поле за цветами. — Господа судьи! Обвиняемые без сомнения провинились. На завтрак, обед, полдник, ужин нельзя опаздывать, не могут ведь сто ребят ждать одного или двоих. Не можем мы каждого искать и тащить к столу. Для этого есть звонок, и к звонку надо прислушиваться. Значит, следует их наказать, но... Плывак и Шидловский пошли в поле за цветами. В городе не разрешается рвать цветы, а здесь можно. Они так обрадовались, что забыли о еде. Плывак в колонии первый раз. Шидловский был в Цехоцинке, но там мало цветов. Так, может быть, для первого раза простим? И судьи после короткого совещания выносят оправдательный приговор.
* * * Всего приятнее шуметь вечером, когда лежишь в постели. Может быть, это даже и не так уж приятно, потому что хочется спать и глаза сами слипаются, но почему не попробовать, раз нельзя? «Если я громко свистну, крикну, замяукаю или пропою петухом, воспитатель рассердится и всем станет смешно. Спальня большая, в спальне темно, кроватей тридцать восемь, — воспитатель не узнает, кто свистнул. А я завтра буду хвастать — вот какой я храбрый и хитрый! Шумел больше всех, а он меня не поймал!» Так думают ребята до тех пор, пока сами не убедятся, что воспитатель никогда не сердится и вовсе не хочет выслеживать тех, кто шумел, а дурачиться по вечерам запрещает только потому, что дети должны спать девять часов и вставать в шесть утра веселыми и бодрыми. Вчера вечером в спальне был шум. Сегодня каждый предстал перед судом, чтобы ответить на вопрос, не кричал ли он, не мяукал ли, не хлопал ли в ладоши. Все говорят «нет», все отпираются. Только двоих воспитатель вчера поймал с поличным, и эти двое, Вайц и Прагер, попали на скамью подсудимых. — Как их наказать, господа судьи? Наказание должно быть строгим. Они не только сами не спят, но и другим спать мешают. Вина их велика. Как же мы их накажем, господа судьи? Но, прежде чем ответить на этот вопрос, мы должны задать себе другой, еще более важный: разве вчера вечером в спальне шумели только эти двое, Вайц и Прагер? Нет, их было гораздо больше. Прокурор разложил на столе план спальни и медленно заговорил: — Шумели около окна, где стоят кровати Каплана, Беды, Плоцкого и Шидловского. Шумели в среднем ряду, где спят Вайнраух, Грозовский, Стрык, Фром и Завозник. Шумели около второго окна в первом ряду, где, как это видно из плана, спят Фляшенберг, Фишбин, Роткель и Плывак. Смеялись и хлопали в ладоши там, где стоят кровати Альтмана, Лева, Вольберга и Адамовского, и, наконец, кто-то свистел в том углу, где спят Наймайстер, Заксенберг и Пресман. Мы спрашивали всех, но никто не сознался. Прокурор замолчал. Многие в публике опустили глаза. Покраснел даже один из судей, когда услыхал свое имя. — Почему вчера удалось заметить только Вайца и Прагера? Потому что они не сумели спрятаться. Почему только они двое не сумели спрятаться, когда все остальные сумели? Потому что они не озорники, а может быть, они просто не знали, что шуметь в спальне по вечерам строго запрещено. Разве мы вправе наказывать этих ребят, когда другие, более виновные, — потому что они оказались хитрее и солгали перед судом, — останутся без наказания? Виноваты все, вся спальня, все тридцать восемь человек, потому что виноваты и те, кто слышал, что сосед шумит, и не остановил его. Поэтому я предлагаю, господа судьи, Вайца и Прагера оправдать и наказать всю группу: Грозовский не будет вам сегодня вечером играть на скрипке. Долго суд совещался, и приговор гласил: «Вайцера и Прагера оправдать. Грозовский пусть сегодня играет, потому что шум в спальне больше не повторится». И ребята сдержали слово.
Утро. — Хорошие и плохие краны. —
Бывает, что какое-нибудь необычайное происшествие будит всю спальню сразу. Например, неосторожный воробей влетел в окно или полевая мышь забрела по ошибке в дверь. Ну, кто станет спать, когда происходят такие события? Все как один вскакивают с кроватей, лезут на окна, и начинается охота. Однако подобные происшествия случаются редко. Обычно без четверти шесть слабый шорох возвещает о пробуждении спальни, и, если немного погодя воспитатель бросит в спальню взгляд из окна своей комнаты, он и без часов знает, что пора вставать. В углу собралось выборное начальство и оживленно обсуждает вывешенный распорядок дня: кто сегодня дежурит, кому после завтрака идти на перевязку, потому что во время игры в лапту он ссадил себе коленку; обсуждаются предстоящее купание и кросс, прогулка в ольховую рощу и письма домой. Кто-то разглядывает цветы на окне, не подросли ли за ночь. Один мальчик, сидя на кровати, чиркает кремнем о кремень и удивляется, что нет искры, а сосед объясняет ему, в чем тут дело. Двое ребят гоняются друг за другом между кроватями, стараясь при этом не очень шуметь. И вдруг кто-нибудь крикнет: «Воспитатель смотрит!» — и все ныряют в постели. По утрам тоже нельзя шуметь в спальне, но не так уж нельзя, потому что все равно скоро вставать. Многие еще под одеялом спустили рубашку до пояса, чтобы по первому сигналу вскочить и занять кран в умывальной. Из десяти кранов самые лучшие — средние; из двух последних вода льется тонкой струйкой, а из двух первых бьет слишком сильно и брызгает. А вода холодная, колодезная. — Первый ряд, вставать! Никто не замешкался. Бегут, громко шлепая босыми ногами. Кто-нибудь поскользнется на каменном полу умывальной — все засмеются, и он смеется. — Господин воспитатель, он у меня мыло взял! — Хочешь подать на него в суд? — Нет. Торопятся, потому что второй ряд с нетерпением ждет своей очереди и до завтрака столько еще надо успеть! — Второй ряд, вставать! Торопятся, потому что Юзеф не любит, когда зря расходуют воду, а с ним надо жить в мире: он дает ребятам метлу и грабли. — Третий ряд, вставать! Мыть лицо, шею, уши, нос, глаза. Того, кто плохо умоется, я отправлю мыться во второй раз. Третий ряд бежит к кранам, второй вытирается и одевается, первый стелет постели. Нелегкое это дело — стелить постель! Надо встряхнуть простыни, разровнять солому в матрасе, аккуратно постелить одеяло и положить подушку, легонько прислонив ее к спинке кровати, потом повесить на спинку полотенце. Каждый старается сделать все это как можно лучше, чтобы потом с гордостью спросить: — Господин воспитатель, хорошо? Младшим помогает дежурный; только маленький Адамский отказывается от помощи, и в награду за добросовестную работу он назначен старшим по полотенцам. В спальне, когда стелют постели, как и во время умывания, всегда кто-нибудь кому-нибудь да помешает — и получает по шее. — Господин воспитатель, он дерется! — Хочешь подать на него в суд? — Нет. — Тогда бегом на веранду! I Утром у всех хорошее настроение, и потому все охотно прощают своих врагов. Спальня пустеет, все бегут на веранду. Ребята молятся быстро, быстро переворачивают страницы молитвенника — «сидера». Звонок. — Сегодня моя очередь, господин воспитатель, — мне горбушку! В хлебе самое вкусное — горбушки, поэтому ребята получают их по очереди. Ох, как жалко, что у ковриги только две горбушки! Ребята сидят за столами, дежурные разносят молоко.
Купание. — Цыплята. — Аист. — Камыш. —
В речку смело окунуться, Вот так поют ребята, шагая парами по полянке, мимо дома, по усадебному двору, через сад и луг, мимо мельницы — на речку.
Раз-два! Мыла не жалея, Большое, ясное, доброе деревенское солнышко смотрит с ласковой улыбкой на детей, слушает их пение и не спрашивает, кто они, откуда пришли; гладит, разрумянивая золотыми лучами их бледные лица.
Стыдно холода бояться, ------- (1) Песни ребят даны в переводе Г.Можаровой ------- Купание — это тысяча взрывов смеха, тысяча радостных возгласов, сотня занимательных сценок и, по крайней мере, десяток происшествий. — Господин воспитатель, что это? Вот так диво — курица с цыплятами! Тот, кто еще не бывал в деревне, видит цыплят впервые. Поймать бы одного такого пушистенького и подержать хоть минутку! Да воспитатель не разрешит... Такой несносный, скучный человек этот воспитатель!.. Ну, тогда хотя бы рассмотреть как следует вблизи. И пары разбегаются. — Господин воспитатель, он не идет в паре! — Ты хочешь подать на него в суд? — Нет. Идем дальше. — Господин воспитатель, а это что? Другое чудо — на крыше дома гнездо аиста на колесе от телеги, и сам хозяин гнезда — аист. Такой большой птицы ребята еще не видывали, больше индюка. — Словно воздушный шар! — восклицает кто-то... А теперь — как страшно! — надо разойтись на узкой тропинке со стадом коров. Мы встречаемся с ними каждый день. Коровы останавливаются и глядят с любопытством на белые блузы и белые полотняные шапки ребят. Некоторые поворачивают морды и поглядывают искоса, словно думают про себя: «Однако эти маленькие человечки очень забавные существа. Как им, беднягам, должно быть, неудобно ходить на двух ногах». По дороге на речку ребята в первый раз видят плуг и борону. Они видят, как доят коров. И наконец — диво-дивное, чудо-чудное! — жеребенка. Маленькая лошадка бежит рядом с бричкой, а в бричке господин в чиновничьей фуражке и возница. Несколько мальчиков не удержались и побежали за бричкой, потому что жеребенок в тысячу раз красивее коровы и аиста. — А ты кнутом их, кнутом! — говорит вознице господин в фуражке. Мальчики остановились в удивлении, притихли, приуныли, словно припомнили что-то. — Маленькая лошадка, которой вы так обрадовались, дочка большой лошади, — объяснил воспитатель, — а господин, который велел вас ударить кнутом, неумный человек. Господин в чиновничьей фуражке покраснел и ничего не сказал. Мы идем дальше. По правой стороне дороги тянется канава, и в ней полно незабудок. Однажды Флекштрумпф, собирая цветы, попал по пояс в грязь и вернулся домой весь перепачканный, мокрый и злой. Около речки растет камыш, из которого получаются отличные пищалки. В Варшаве камыш надо покупать на рынке, а тут знай себе растет, и никто его не сторожит. На пригорке около речки пары разделяются, и все становятся в одну шеренгу, чтобы, когда выкупаешься, легче было найти одежду. — Рыбы, рыбы! Маленькие, тоненькие, как спички, а живут; шмыгают у самого берега, и никак их не поймаешь: ни рукой, ни шапкой, ни сачком из носового платка. — Вот они, вот!.. И тут, и тут! Почему воспитатель не влезет в воду и не поймает хоть одну: ведь на него бы никто не рассердился, ему все можно. А он стоит и смотрит. Ах, кабы удочку! У Янека из деревни есть крючок, он готов его продать за два гроша. А у Фрома есть волосы из конского хвоста — на леску. Удилища — на каждом кусту. Но что толку, если воспитатель не хочет дать два гроша! Огорченные ребята принимаются мастерить лодки из коры и спускать их на воду. Самые лучшие лодки делает Вольберг: он выстругивает их осколком стекла как перочинным ножом. Купаются сначала самые озорные. Они подолгу сидят в воде, брызгаются, барахтаются, меряются силами, дают друг другу подножку, кувыркаются, ныряют и могут пробыть под водой почти так же долго, как Янек и другие деревенские мальчишки. | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
| |||||||||||||||||||||||||||||||||||||
