|
Игорь Безрук
(Россия)
Поощрение "НАДЕЖДА ЖЮРИ" третьего
этапа литературного конкурса
имени Януша Корчака
Номинация на лучшую неизданную книгу для
детей и подростков.
„ЦВІТЕ ТЕРЕН”
(рассказ)
На эту парочку нельзя было не обратить
внимания. Они повсюду, казалось, ходили вместе: мать и сын. Ей за сорок, ему
около двадцати. Она среднего роста, щекастая, полная, в каком-то штопанном
замызганном платье на размер больше потребного и оттого сидящего на ней мешком;
он – сутулый, скуластый, темнокожий. Всегда с плохо выбритым подбородком и
жесткой щеточкой усов под кривым ноздреватым вечно слизистым носом. Время от
времени он стирал эту сочащуюся из ноздри слизь рукавом левой руки, так как
правая рука его давно окостенела в локте и свисала теперь у бедра кочергой.
Вдобавок ко всему он неуклюже волочил за собой по земле левую кривую ногу, что
смешило еще больше и еще пуще вынуждало нас дразнить его, чтобы в очередной раз
насладиться зрелищем разъяренного недоумка, брызжущего слюной и грозящего нам
костлявым кулаком здоровой руки.
Звали его Степой, Степаном, но кто-то еще до нас, не знаю почему, дал ему
прозвище Оська, и так мы его все и называли. Проживали он с матерью в
собственном доме в районе, который до сих пор у нас носит имя Крупской. Но если
сейчас здесь до самой обувной фабрики высятся коробки девятиэтажек, то в старое
время, каких-то лет двадцать пять назад, когда нам было по восемь-десять, всю
эту обширную, на наш детский взгляд, территорию занимали утонувшие в обильной
зелени скромные деревянные шахтерские хибарки с узкими извилистыми улочками и
глухими переулками. Лично для меня этот район казался каким-то невообразимым,
путанным и потому немного пугающим.
Добираясь в школу с Киевской по Свердлова, улице, тянущейся параллельно
Крупской, проще было пройти мимо немецких деревянных, почерневших от времени
двухэтажек, чем по дороге, примыкающей к этому району.
И Оську мы примечали, только когда он появлялся в нашем дворе. При матери,
однако, задирать мы его не осмеливались, потому что она сразу же выходила из
себя, если слышала, как оскорбляют её чадо, страшно по-матерному ругалась,
хватала всё что ни попадя под руку – камень – не камень, палка – не палка – и
что есть силы швыряла в нас, невзирая на то, близко мы или далеко. Впрочем, это
нас тоже невероятно забавляло и веселило.
Оська ходил на Киевскую, потому что здесь всегда было много разновозрастной
детворы и наши дворы, в отличие от узких и коротких улочек Крупской, естественно
отличались обширностью.
Несмотря на свою зрелость, Оська больше общался с ребятишками пяти-шести лет.
Старшие – и мы в том числе – не могли спокойно смотреть на него: нас так и
подмывало подразнить его, ущипнуть или дать под зад пинка. Но с малолетками он
уживался: ковырялся в песочнице, крутил скакалку, играл в выбивного. Иногда,
правда, и мы, десятилетние, брали его в свои игры, однако при этом нещадно
эксплуатировали: он то и дело бегал у нас за мячом, улетевшим за забор в заросли
густых желтых акаций, или стоял на банках, или вечно жмурился. Но если нам было
лень забираться в кусты или чахнуть на банках, то Оська это делал с превеликим
удовольствием и наибольшее удовлетворение получал, когда кого-нибудь из нас,
спрятавшихся в укромном месте, неожиданно находил. При этом он так бурно
реагировал – смеялся от восторга и хлопал здоровой рукой себя по груди, как бы
аплодируя себе,- что совсем забывал бежать обратно на кон и как положено
«застукать» обнаруженного ладонью по доске: «Пали-стукали!» Но это было крайне
редко, может быть, когда мы хотели опять-таки посмеяться над его
нерасторопностью или когда для игры нам просто не хватало народу. Чаще всего мы
отпугивали его или открыто гнали: «Иди отсюда!», чтобы он не путался у нас под
ногами.
На наши дразнилки он обычно отвечал коротко, гнусавя. К примеру, если мы кричали
ему: «Оська – дурак!», он непосредственно хмурил брови и бубнил себе под нос:
«Сам дурак». «Оська! Раз, два, три – сопли подотри!» - «Сам подотри»,- парировал
он мгновенно. Иногда, правда, и у него сдавали нервы и он, как и его мать при
этом, хватал палку или обломок штакетника и бросался отважно на нас: «Сейчас вы
у меня получите! Все получите!» Мы с диким свистом и улюлюканьем, как стайка
всполошенных воробьев, разлетались в разные стороны, продолжая его обзывать и
корчить рожи. Тогда он, в ярости оттого, что не может никого догнать, метал в
кого-нибудь свой импровизированный дротик и снова грозил нам кулаком: «Вот я
вам!»
Однажды в нашем классе заболела одна девочка, хорошая подружка моей соседки по
парте. А так как она подружка, а я вроде как рыцарь, на классном часе и
постановили отправить к ней нас с Валентиной. Представьте мое колебание, зная,
что эта девочка жила возле самого парка Крупской и к её дому можно пройти только
через запутанные улочки тех самых устрашающих халуп. Но делать нечего, я не мог
перед своей соседкой показаться трусом. Мы договорились встретиться часа в
четыре вечера возле детского сада на Киевской и оттуда уже двигаться в сторону
Крупской. Ровно в четыре, как штык, я стоял у железных ворот шахтного детсада.
Валя чуть припозднилась. Я заметил её светлое ситцевое платьице метров за сто.
«Она б еще флаг взяла»,- недовольно подумал я, испугавшись, что так мы только
излишне привлечем к себе внимание.
Чтобы читателю было более понятно мое тогдашнее волнение, добавлю, что в те
далекие времена наш небольшой шахтерский городок по-хулигански был разделен на
отдельные районы, вечно враждовавшие друг с другом. Это сейчас все блатные,
хулиганы и задиры находят один одного согласно пословице «рыбак рыбака видит
издалека», а тогда мы все были патриотами своего района и дрались исключительно
в своих компаниях: Верхний Спартак против Нижнего Спартака, Менжинка с Крупской
против Верхнего, Первомайка с Цыганским хутором тоже против Верхнего. В общем,
Верхний Спартак, где находилась и наша улица Киевская, против всех остальных.
Поэтому ни-ни было малолетке ненароком забрести не в свой район, у него тут же
выспрашивали, откуда он, и если оказывалось, что с неприятельской стороны, домой
он мог вернуться с хорошими отметинами на лице и теле.
Но я надеялся все-таки, что еще на вечер и у Люськи мы долго не задержимся.
С Киевской мы с Валентиной нырнули прямо в лабиринт частного сектора Крупской.
Района этого я, как вы догадываетесь, не знал совершенно, но ударить в грязь
лицом перед своей соседкой по парте не хотелось, и я, как заправский проводник,
чуть ли не местный, отличный знаток округи, уверенно повел её за собой.
В одном из проулков мы неожиданно услышали негромкий, но мелодичный женский
голос, доносящийся из-за высокого почерневшего от времени деревянного забора.
Женщина пела душевно и протяжно:
„Цвіте терен, цвіте терен,
Листя опадає,
Хто з любов’ю не знається,
Той горя не знає”...
Мы, возможно, и прошли бы мимо, не придав значение ни теплому голосу, ни самой
замечательной песне, какую у нас поют обычно на гуляньях, но мне не терпелось
полюбопытствовать, что так скрипуче вторило этому голосу, внося в мелодию
ужасную дисгармонию. Второй голос мало того, что явно фальшивил, его вообще
нельзя было назвать голосом: какой-то скрип – не скрип, вой – не вой,- низкий
гудящий гортанный звук.
Я приблизился к забору и заглянул в найденную в нем щель. Каково же было мое
изумление, когда я увидел, что под густой корявой яблоней на деревянной лавке
сидел Оська со своей матерью. Перед ними стояла большая плетенная из лозы
корзина, доверху наполненная репчатым луком. Женщина неторопливо брала по
две-три луковицы и сплетала их перьями в косу, тихо при этом напевая. Оська
смотрел куда-то в сторону и себе подвывал, издавая, как я уже говорил, фальшивые
гортанные звуки. Лицо его при этом было наполнено таким страданием, как будто
это он был той девицей, которая горе познала и которую покинул милый. И я, может
быть, в другом случае рассмеялся бы, увидев его эмоционально перегруженную
физиономию, быстро меняющуюся вслед куплету, потому что сам необычный вид калеки
уже вызывал смех; но то ли меня так очаровала песня, то ли голос ее
исполнительницы, то ли сами потуги, с какими Оська пытался выдавить из себя
настоящие звуки, я затаил дыхание. Оська мне уже не казался безобразным уродом,
вызывающим лишь один смех и желание принизить. В чертах его лица во время пения
я уловил какое-то просветление, какое-то незнакомое мне доселе чувство душевной
боли, напряжение, с которым я еще не сталкивался в жизни и которое тогда было
мне еще недоступно. Он сопереживал с девицей разлуку так остро, что, казалось,
сам знал, что это такое: потерять близкого и любимого человека.
Вскоре и Валя перестала меня одергивать и прильнула к своей щели. И ее
заинтересовал странный вид поющих.
Меж тем мать Оськи дошла до последнего куплета и пропела уже «нехай не
вернеться»,- как вдруг я заметил, что у Оськи на глазах выступили слезы и он
сразу умолк, будто враз подавился, внимательно вслушиваясь в неторопливо текущие
далее строки.
«Не дасть йому Господь щастя,
Куди повернеться»,-
два раза пропела женщина и после глубокого вздоха затянула снова первый куплет.
Оська уже не подпевал ей, только осунулся как-то и сник. Его мать допела песню,
посмотрела на сына и забормотала:
- Да что же ты, Степушка, сидишь, из тебя же, как из ведра льет, ну-ка иди, я
тебя утру,- подняла она подол своего фартука повыше и закрыла Оське нос.- Дуй,
дуй ее холеру эту!
Оська дунул сильно из носа раз, потом другой.
- Фу-у!- скривилась возле меня Валюха.- Идем уже, чего там такого?
Да, больше ничего интересного не было. Степка быстро превратился в прежнего
сопливого и отвратительного Оську. Но отчего-то увиденное еще долго тянулось за
мною по пути к дому Люськи. И теперь я совсем другими глазами смотрел на него и
даже иногда одергивал других задир: «Не троньте его, разве не видите, он
больной». И после того, как Оська перестал ходить в наш двор и прошел слух,
будто он помер, я еще долго вспоминал его, и когда кто-то бросал уничижительное:
«Ну че ты, совсем, как Оська!», и когда на каких-нибудь посиделках женщины
распрямляли свободно плечи, набирали в легкие воздуха и затягивали задушевно
«Цвіте терен, цвіте терен»…
|
