|
Елена Мордовина
(Украина, Киев)
Поощрение жюри во втором этапе литературного конкурса имени Януша
Корчака
в номинации "на лучшую неизданную книгу для детей и подростков".
Кенар №4.
1.
Это был второй солнечный день февраля. В нижнем этаже больницы стоял влажный
запах пивных дрожжей, и пятна света раскиданы были по полу, словно игральные
карты. Коридоры были почти пусты и немы, слышались только голоса двух мальчиков,
повторявших геометрию. Прямо против окна, на жесткой скамеечке сидела молодая
женщина. Очевидно, ей было скучно, и она переводила взгляд от окна к плакату,
где были изображены графики риска ишемической болезни, построенные из оранжевых,
желтых и красных квадратов. Из окна слепило солнце, так, что едва возможно было
угадать розовый цвет двухэтажного здания напротив с высоким полуподвалом,
изломом спускающегося по склону грязного холма. Черный силуэт четырехскатной
крыши сливался с двумя черными куполами Покровской церкви, выступающими из-за
нее.
Лицо женщины было скрыто за марлевой повязкой – так она берегла от гриппа себя и
своего будущего ребенка, присутствие которого уже отчетливо обозначалось в
очертаниях ее живота. Одета она была в клетчатое платье, которое не стягивало
живот, и тяжелые ботинки золотистого цвета, поблескивающие, как надкрылья
бронзовок.
Дверь напротив резко отворилась, и оттуда вышла старая цыганка с обмотанными
пестрой тканью толстыми бедрами. За ней шла другая, молодая, она держала
согнутой оголенную коричневую руку, зажимая в сгибе локтя кусочек ваты. Она
часто оглядывалась и благодарила кого-то, за ней молча выходила вторая молодая
цыганка и тоже благодарила. Цыганки вышли, и в дверь несмело протиснулся один из
мальчиков, повторявших прежде геометрию, в руке он сжимал шприц и вату, которые
полагалось приносить с собой, и пальцы его побелели. В коридоре снова воцарилась
тишина.
Толстая соседка, сидевшая справа от молодой женщины, гремела ключами. Так
гремела она ровно три минуты, пока, наконец, не решилась заговорить:
– Вы к эндокринологу, милочка?
Не дождавшсь ответа, она снова загремела ключами и спросила:
– Ребеночка ждете?
Когда мальчик вышел из кабинета, сжимая в сгибе локтя вату, между женщинами уже
происходила оживленная беседа. Товарищ его захлопнул учебник, и они удалились.
– Я отправила письмо, и вот пришел ответ. Этот австриец, Петер Хубер, ожидает
меня в конце весны. Вызов он мне пришлет. Я буду жить в загородном доме и
присматривать за хозяйством. Сами посудите, куда я с ним? – она выразительно
поглядела на свой живот, – ему едва месяц будет в мае, а заработок мне
действительно полагается приличный.
– Подумайте, милочка, вы так молоды. Вы оставляете его, – она тоже кивнула на
живот молодой женщины, – ну, не в Доме ребенка, конечно, а, там, мама ваша, или
тетя, или из родственников кто посвободнее могут его взять?
– Что вы ! Да как я могу! На кого? У меня даже родственников близких нет...
– Да, а через десять лет приезжаете, представьте, богатая, независимая
европейская женщина, и забираете его к себе. Дадите ему приличное образование,
лучше там, в Австрии. Да он будет только благодарен вам по гроб жизни!
Хорошенько подумайте, о чем я вам говорю!
– Вы с ума сошли! – молодая женщина стянула с лица марлевую повязку и
выразительно скривила хорошенькие губки, – и что вы только говорите! Как так
можно? – она резко встала и вошла в кабинет, потому как подошла ее очередь.
Когда она вышла из кабинета, то даже не повернула головы в сторону своей
недавней собеседницы, и направилась прямо по коридору к лестнице.
2.
Денис проснулся ранним утром и долго не хотел вставать. Коротко стриженная
голова мальчика поворачивалась на плоской подушке, и то одна, то другая щека
вспыхивала в свежем луче теплого апрельского солнца. На выходные дни почти все
мальчики разъезжались из интерната к родственникам, в его комнате из восьми
оставался он один, и, будто вспоминая, что сегодня воскресенье, Денис оглядывал
пустые койки. Наконец, он скинул на пол худые ноги, потянулся, почесал пальцами
лицо, вынул из тумбочки грязное полотенце и направился к двери, перекинув
полотенце через острое плечо.
В умывальной комнате тоже было пусто и тихо, Денис подходил к раковине,
подпрыгивая на холодных плитках. Одна плитка выбилась из-под его ноги и
загремела. Денис вздрогнул. Он открыл кран с теплой водой и подставил затылок
под жесткую струю, рукой он нащупал обмылок в соседней раковине и стал тщательно
натирать им шею и уши. Затем он вымыл плечи и грудь, расцарапал ногтями грязь на
руках, и, наконец, вытерся полотенцем. Единственный туалет находился на первом
этаже. Денис не стал спускаться туда и помочился прямо в раковину для мытья ног,
которая помещалась в углу и использовалась ребятами исключительно в этих целях.
Мальчик был не то чтобы вовсе рыжий, но какой-то мухортый – с желтыми клоками
волос промеж рыжины, неказистый и большеголовый. Ко всему, сегодня был день его
рождения, и решил провести он его по-особенному, оттого и встал так рано. По
воскресеньям к завтраку сзывали не скоро, а часам только к одиннадцати.
Оставшихся ребят было мало, поэтому завтрак им не готовили, а подогревали
вчерашний ужин. Мальчик вынул из-под кровати коробку и переложил оттуда печенье
в карман пиджака, надетого для тепла поверх трех рубашек.
Он вышел из трамвая возле птичьего рынка, но не стал сразу заходить туда, а
поднялся сначала на железнодорожную насыпь, удобно устроился там, и стал
наблюдать за тем, что происходило внизу, на рынке, в той его части, где
продавались клетки для птиц и всяческий корм. Мальчик долго глядел на солнце и
грыз печенье.
«Конечно, – думал он, вытряхивая последние крошки из кармана пиджака, – Подойди
я сейчас к той клетке с высоким куполом и золочеными дверцами, разве станет
хозяин показывать мне, как выдвигается деревянная лесенка и как крутится
зеркальце, он ведь показывает это мальчику, который пришел сюда со своей мамой?
В лучшем случае, хозяин не обратит на меня никакого внимания, а то того и гляди
даст по шее, чтобы я не ошивался здесь, возле его клеток.»
Денис спустился к рынку, прошел мимо повздоривших за что-то торговцев
рыболовными снастями, мимо шляпы баяниста и вязаных тапочек, за которыми тот по
случаю присматривал, и охорашивающихся прямо против него двух мускусных уток с
отвратительными красными головами. Он заглядывал в огромные глаза кроликов,
удивляясь своему вздувшемуся там отражению, и думал, правда ли эти кролики видят
его таким уродом, но кролики только быстро-быстро шевелили своими носами и не
могли ничего отвечать. Забывшись, Денис брел, не глядя, между людей, и
неожиданно столкнулся с огромным жирным индюком, привязанным за лапу к смешной
деревенской девочке, которая едва могла этого индюка держать.
Тут же стоял ящик с маленькими перепелами, они тесно прижимались один к одному и
вытягивали шейки. Возле ящика с перепелами помещался стакан, в котором собраны
были крошечные перепелиные яйца, похожие на крапленые морские камешки, и две
лиловые перепелиные тушки, оттого еще такие страшные, что маленькие, словно
цыплячьи. Денису стало противно, а отец той девочки, к которой был привязан
индюк, гортанно расхваливал своих птичек и тыкал мясистым указательным пальцем в
лиловые тушки.
Денис вошел во второй птичий ряд. Около певчих птиц людей было более, чем
всегда, и все потому, что день выдался удивительно погожий и радостный. И
радостно улыбался бурозубый мальчик в блестящих очках, показывал Денису на
серенькую птичку с краснеющей грудкой и что-то ему объяснял, хотя Денис видел
его впервые в жизни, а у клетки с серенькой птичкой задерживаться и вовсе не
собирался. Мальчик объяснял ему, что самчик этот хоть на вид и невзрачный, но
чудесно поет, что зовется он коноплянкой и он его сейчас купит, а потом скрестит
с канарейкой, и дети их петь будут еще лучше.
– Чего вам, ребята? – спросил худощавый торговец. Мальчик в очках протянул ему
пятьдесят рублей и сказал, что покупает коноплянку. Коноплянку извлекли из
клетки и поместили в коробку со множеством отверстий, но прежде чем распрощаться
с ней, хозяин поднес трепещущую птичку к губам и подул ей в грудку. Грудка
распушилась от дуновения и вспыхнула ярко-красным, карминным пламенем.
«Будь у меня эти пятьдесят рублей, я бы не стал их тратить на коноплянку, –
подумал Денис, – я бы накопил еще и купил бы его, четвертого. Я и так накоплю,
узнать бы только, сколько он стоит, наверное, дорогой, рублей сто пятьдесят,
потому его до сих пор никто и не купил. В крайнем случае, займу у Мирослава.» Он
равнодушно прошел мимо глупеньких амадин, мимо десятирублевых лазоревок, щеглов
и чижей в самодельных клетках, дрозда, испуганно прижавшегося к прутьям, и,
наконец, он услышал его голос, узнал эту нежную трель, какое-то особенно
солнечное журчание, которое он не мог назвать словами.
Четыре маленькие клетки были поставлены одна на другую, на каждой нацеплен был
номер, тщательно выписанный черной краской. В клетках были маленькие желтые
птички, они пели, когда хотели того, а когда не хотели, то умолкали. Кенар номер
четыре пил воду. Напившись, он вытянулся в струночку, чуть приоткрыл клювик, и
полились звуки, только казалось, что исходят они вовсе не из этого раскрытого
клювика, а получаются оттого, что желтая птичка собирает в себя солнечные лучи,
и от этого вокруг звучит музыка, что она, как воздух, нигде не начинается и
ниоткуда не проистекает, а просто присутствует.
Не один Денис заинтересовался пением кенара – к клеткам подошел высокий человек
в черном пальто и остановился, будто зачарованный волшебным журчанием.
Любопытство озябшего мальчика не привлекало внимания продавца канареек, но к
человеку в пальто он подошел сразу же, и сразу же попытался увлечь его
рассказами о птице:
– Вас, милейший, интересует этот кенар? Что же? Несмотря на то, что он еще
молоденький, поет он чудесно! Его отец – чемпион страны по канареечному пению…
чемпион прошлого года, милейший. Вас, верно, удивит, почему я содержу его в
такой маленькой клетке, – он причмокнул губами и поднял на воздух палец, – В
одной старинной книге верно сказано, что канарейка в огромной клетке имеет вид
воробья, ненароком залетевшего в амбар. Что толку от певца, который мечется по
клетке вместо того, чтобы петь? Что толку, скажете вы мне? Покушала птичка –
сиди себе и пой, вот что я вам скажу! И корму ей давайте немного: голодная птица
не поет, да и сытая петь не станет, уверяю вас, – он говорил так, будто уже
нашел в собеседнике покупателя.
У Дениса зашлось сердце. Неужели его купят прямо вот сейчас, и никогда больше он
его не услышит? Не может быть такого! Он давно уже тайно считал четвертого
кенара своим, и этот неожиданный поворот событий даже испугал его. Такому
человеку ничего не стоит распрощаться даже с самыми большими деньгами, даже с
сотней, даже с тремя сотнями рублей. Нет! И вот уже речь зашла о цене. Мальчик
весь обратился в слух и почти перестал дышать…Тысяча! Тысяча! Денис ликовал,
глядя на изменившегося в лице господина в пальто, который, вероятно, нашел цену
завышенной и скоро зашагал прочь. Дениса теперь вовсе не огорчала такая
несбыточная цена птицы. Пусть он не может ее купить, и никогда бы не смог, даже
если бы в один день стал взрослым, зато не купит ее и никто другой, и он сможет
приходить сюда каждый раз, как только захочет услышать милый голос.
Ликование его достигло предела, и он запел бы сам, да только голоса своего
боялся. Он подпрыгнул и побежал, радостный, к железнодорожной насыпи, навстречу
солнцу. Он видел, как господин в черном пальто остановился возле клетки с
огромными важными жако, важность и величина которых, безусловно, оправдывали ту
высокую цену, которую за них запрашивали. Конечно же, этот болван выберет
попугая! Важного серого попугая, глупого и надменного!
Когда Денис ехал назад, трамвай дребезжал пуще прежнего, и дребезжание трамвая
казалось ему тоже веселым, как будто трамвай знал, что у мухортого мальчика
сегодня день рождения, и вообще отличнейший день, и разговаривал с ним на своем,
почти птичьем языке.
3.
Денис притворился, будто ему стало плохо, и вышел из класса. Он не мог
избавиться от той мысли, что донимала его со вчерашнего вечера. Нужно занять у
Мирчи денег. Или взять деньги самому? Или украсть птицу? Старик ведь не догонит.
А вдруг он позовет на помощь? Денис вышел к крытой галерее, которая вела из
учебного в спальный корпус. Справа стена галереи была прерываема огромными
окнами, заслоненными от света могучими елями, слева же помещались поочередно
дверь в комнату с лыжным инвентарем, дверь в репетиционную духового оркестра и
дверь в душевые. Дверь в душевую комнату была приоткрыта, и Денис вошел туда,
едва не поскользнувшись на мокром полу.
Сначала он вовсе не желал брать деньги, которые Мирослав прятал здесь, но
все-таки он опустился на колени подле деревянной кабинки, которая предназначена
была для того, чтобы там оставляли одежду, и стал нащупывать рукой по скользкому
полу.
Почти сразу нашел он небольшой пакет, в который аккуратно были завернуты деньги.
Никогда здесь никто не убирал, и потому никто не мог этих денег обнаружить.
Мальчик взял пакет, поднялся и закрыл на крюк дверь в душевую, затем повернул
кран с горячей водой и отскочил от фыркнувших, зашипевших струй. Он сел на
корточки, упершись затылком во влажную стену, и пересчитал купюры.
– И откуда у Мирчи столько денег?
Он долго смотрел на горячий пар, который медленно заполнял помещение, и в шуме
воды ничего не мог уже различить.
Так сидел он долго, пока через шум воды не донеслись до него слабые звуки
фортепьяно. Неужели прошло так много времени? У них началась репетиция. Господи,
да ведь он единственный человек, которому Мирослав доверил свою тайну!
Денег он не взял. Теперь для него оставался только один способ достать птицу.
Сам не замечая того, он все усложнял свой путь к рынку. То он было захотел
спуститься вниз, однако, теперь ему почему-то было неприятно снова наткнуться на
эти лиловые тушки перепелов и, чтобы не увидеть их, он решил обойти это место с
той стороны, где продавали клетки. Потом на него лаяли собаки, как будто тоже
знали, что он замыслил, особенно молоденькая борзая, дико, с каким-то отчаянным
бессильным хрипом.
4.
Старый Хаим был сегодня невыспавшийся и слегка оплывший, потому как всю ночь
размышлял о построении духовного Шатра, который позволил бы божественному
присутствию расположиться среди людей.
– Должны ли мы, – рассуждал он вслух, расставляя клетки с канарейками одну над
другой, - делить свои действия на три пути, подобно приношению, описанному в
главе «Трума», которое также состояло из трех частей? Или нет в этом особого
смысла?
Небо к этому времени прояснилось до нежнейшей лазури; по всему было видно, что
весна сегодня рада была себя заявить. Хаим разложил кресло и долго усаживался в
него, продолжая свои рассуждения:
– Любавичский ребе считает, что должны, – он расправил журнал у себя на коленях
и начал читать, – «так как жертвоприношение отождествляется с молитвой, и слово
этому «корбан». И если молитва, на иврите «тфила», имеет однокоренным слово
«птил», что означает «фитиль», тогда верно, что «как фитиль позволяет огню
подняться вверх, так молитва поднимает человека к святости». Так, позвольте, а
где же тут три пути? Ага, вот они! – продавец канареек поправил очки и совсем
было ушел уже в эти каббалистические дебри, когда бы не окликнул его торговец
амадинами:
– Доброе утро, Хаим! Почему тебя вчера не было видно?
– Доброе, доброе! Возил жену в больницу, вернулся заполдень, где уж было! Да,
так оно и есть, три пути, – сказал он, обращаясь к кенару, заключенному в
четвертой клетке, – милая моя птичка, я всего лишь торговец, но почему бы и мне
не порассуждать о божественном присутствии? В Тель-Авиве живет мой тезка,
молочник Хаим, который находит время и заботиться о молоке, и корпеть над
священными книгами. Встретиться с ним мечтают самые выдающиеся каббалисты, он
известен всему просвещенному миру. Однако, гордыня не обуяла его, и он не
покидает стен своей молочни!
Ряды заполнялись пестрой публикой, гомон мешался с выкриками и пением птиц,
восхищенным щебетом детей и дальним лаем собак. Хаим заметил в толпе красивую
напористую даму, которая явно направлялась сюда, и, не переставая разговаривать
со своей неказистой спутницей, отталкивала замешкавшихся на ее пути людей. К
груди она прижимала маленькую синюю сумочку с ручкой из крупных бусин, и
расталкивать людей ей приходилось правым локтем, потому как у левого локтя шла
ее собеседница, которая все старалась успеть за дамой и часто перебирала
ножками.
– Разве можно здесь доверять кому-либо? Девочку я оставила с Петером и нисколько
не волнуюсь за нее, – голос дамы был несколько резким, она жестко выговаривала
согласные, – а вообще все так изменилось за эти годы.
Дамы остановились у клеток с канарейками и начали шептаться, попеременно
указывая на разных птиц. Хаим, тяжело вздыхая, поднялся из своего кресла и
присоединился к ним:
– Вы хотите чего-то особенного, уважаемые?
– Понимаете, – ответила дама с сумочкой, – я долгое время прожила в
цивилизованном обществе и придерживаюсь некоторых привычек, от которых мне не
хотелось бы отступаться даже здесь. Например, – ее тон стал диктующим, почти
приказным, - в комнате обязательно, чтобы поддерживать хорошее самочувствие,
должен быть ионизатор воздуха и певчая птичка, ну, что-то вроде этой канареечки.
Ионизатор я уже приобрела, сегодня дело за птичкой. Мне бы хотелось
самого-самого!
– Тогда вам нужен этот, номер четыре. Ему всего лишь два года, а поет он куда
лучше своего отца! А ведь и отец его, и дед – чемпионы страны по канаречному
пению, один позапрошлого еще года, другой – прошлого. Можете быть уверены, что
покупаете лучшего певца, поверьте моему опыту, уважаемая!
После они поторговались, сошлись, наконец, в цене, и занялись кенаром, который к
этому времени умолк и, казалось, внимательно наблюдал за происходящим.
– И что же ты не поешь, маленькая птичка? – обратилась к нему дама, сузив губы в
улыбку, – какой хоро-шень-кий!
Она взяла птицу прямо с клеткой, поблагодарила Хаима и направилась к воротам,
отталкивая людей правым локтем. Он было хотел догнать ее и рассказать, что
делать, если птица не станет петь, но только махнул рукой, потому что такая
особа непременно явится обменять товар. А он бы уже и рад был этому.
– Бедный мой птенчик, – говорил Хаим, глядя на то место, где раньше помещалась
четвертая клетка, – Вы, птицы, пришельцы в моем доме. Неизвестно, откуда вы
являетесь и в чьи руки уходите, чтобы наполнять дома радостью. Пришельцы и есть.
Потому сказано в главе «Мишпатим»: «Пришельца не притесняй и не угнетай его, ибо
пришельцами вы были в Египте.»
Тут Хаим поднял указательный палец и повернулся к мальчику, который стоял
неподалеку и внимательно его слушал.
– Не бойся, подойди ближе. Да я давно тебя приметил, – Хаим вздохнул, схватился
рукой за поясницу и возвратился в свое кресло. Он отогнал от себя ногой грузную
мускусную утку и уставился на серую тучу, ворвавшуюся в это лазурное апрельское
утро с северным ветром и привнесшую в него сырость и какую-то зябкую дрожь, –
думал, украсть что-то хочешь.
– Не украсть, я птицу хотел купить, а ее купили уже, – Денис едва сдерживал
слезы, но старался не подавать виду.
– Четвертого? – Хаим цокнул языком, – помоги мне с клетками, все уже на сегодня,
– мой любимый птенчик улетел от меня.
Денис послушно носил клетки и ставил их на заднее сиденье стареньких «Жигулей».
Пока Хаим прощался с соседями по рынку, Денис стоял возле машины и ждал. Ему так
хотелось, чтобы этот человек взял его с собой.
– Что, хочешь ко мне поехать? Садись, покажу, где они у меня живут, чаем напою
тебя, а то целый день тут вертелся, замерз, наверное. Думаешь, Хаим старый
дурак, думаешь, Хаим ничего не видит, не слышит, не понимает ничего? – он
говорил, одновременно нажимая кнопки на мобильном телефоне, – Двося, девочка,
ставь чайник, я уже сейчас еду, с гостем. Да, если успеешь, сходи, купи, да. А
дома тебя не хватятся? – спросил он у мальчика, – Пристегнись.
– Меня не хватятся, я интернатовский, если только от Алины Борисовны вечером
попадет, но это ерунда все... Как оно здесь пристегивается? – мальчик запутался
в ремнях и покраснел от стеснения.
– Давай, вот сюда, и оно само защелкивается. Любишь, говоришь, птиц?
– Да ничего я не говорю, просто того, из четвертой клетки, хотел купить.
Хаим снова цокнул языком.
– И денег, чай, много у тебя водится?
Денис коротко мотнул головой.
– Да, и купить хотел! Скажет же, купить!
Дома у Хаима было тепло и пахло птицами. Сначала Денис помогал переносить клетки
и ставил их горкой в прихожей. Маленькая старушка помогла Денису раздеться. Пока
она искала тапочки, Денис старательно подворачивал большой палец ноги, чтобы
незаметно было дырку. Но старушка не замечала его стеснения. Она говорила с ним,
как со старым знакомым, с которым только вчера рассталась, и Денис даже
почувствовал себя чуть-чуть обманщиком. Она же не знает, о чем он думает, а,
может, он вор, а может, он пришел сюда, чтобы потом обворовать.
Когда Денис вошел в кухню, он забыл обо всем на свете. Столько птиц!
– Вот, птичка, не привезли мы твоего мальчика сегодня, будешь одна стараться. Ты
девочка крепенькая, справишся, – он обернулся к Денису, – а тут твоего
четвертого детки будут, вот, самочка в гнездышке сидит, видишь. И еще детки
постарше в комнате, самчики, мы их отдельно держим. Они молодые – обучаются, у
нас там что-то вроде школы. А эти курицы тут живут – они им мешать будут, и
другие птицы тоже тут – овсянки, амадины, кардинал вот один есть, нравится?
Денис снова мотнул головой.
– Да, славный был четвертый. Тут ты угадал, что четвертый. Ты знаешь, я его тоже
четвертым звал, – он весело засмеялся, как будто сам для себя сказал что-то
неожиданное, – из-за того, что он в четвертой клетке жил. Но сам понимаешь,
деньги нам нужны. Пойди, прокорми такую пропасть. А цифра четыре, то есть
«далет», в еврейской традиции наделена огромным смыслом, – он поднял чашку,
чтобы сделать глоток, а сам в это время покосился на жену.
Старушка только и ждала этого взгляда, она с укоризной смотрела на Хаима и
качала головой, а теперь заговорила:
– Вспомнил, что он еврей. Всю жизнь не помнил, теперь вспомнил, что еврей, –
Денису снова стало немного не по себе от того, что она обращалась с ним, как со
старым знакомым, – в синагогу стал ходить, что-то птицам там своим читает,
читает, смотри, мальчик мой, в какого знатока превратился! Канторы, между
прочим, еще десять лет назад вспомнили, что они евреи, и теперь живут в
Тель-Авиве! А ты где живешь? Ты посмотри, где ты живешь! – старушка сморщилась и
у нее задрожали губы.
─ Двося, девочка, не хочу я жить в Тель-Авиве. Что там в вашем Тель-Авиве? В
Иерусалим вот хочу съездить. Но это ведь можно съездить и вернуться. Правда,
Денис? Скажи, ты хочешь в Тель-Авив? Видишь, Двося, и мальчик не хочет в
Тель-Авив. Потому что умный мальчик. И птиц любит. Мы сейчас пойдем, я тебе
покажу, посмотришь, как они петь учатся, только тихонько веди себя. Точно, как в
школе. Ты ведь ходишь в школу? Вот и у кенаров есть своя школа. Их обучать
нужно. Они без обучения хорошими певцами не станут.
Хаим провел мальчика в зал. Комната вся была заполнена клетками. Даже на
журнальном столике стояла клетка. Денис примостился на стуле возле подоконника и
смотрел на канареек. Наконец, ему стало спокойно. Хаим поставил кассету в
магнитофон, и из динамика полились чистые звуки, похожие то на звук флейты, то
на переливы колокольчиков, то снова на волшебное светлое журчание, которое так
околдовало Дениса. Старик открыл свой журнал и начинал читать: «В своей работе
Аарон бен Ашер описал систему огласовок и знаков кантилляции. – так, это не то,
вот, слушай дальше, что тут пишут». Сначала Денис внимательно слушал и пытался
что-то разобрать, но постепенно, убаюканный магнитофонной записью и щебетом
молодых птиц, он начал засыпать. Голова мальчика все склонялась над столом, и
ему казалось, что это он сам ─ маленькая птичка, и что это его голос журчит в
весеннем воздухе и никогда больше не прервется.
|
