|
 Клецель говорит: "Я благодарен людям,
приютившим нас тогда. Я помню Ташкент тех лет. Несмотря на тяжелые военные
годы, все воспринималось как праздник: ослики, верблюды, идущие по городу;
женщины в паранджах, глиняные заборы, запах плова - все это создавало
особый колорит". Восточные темы, палящее солнце, яркость красок навсегда
вошли в палитру художника.
Он рисовал с детства. В Ташкенте посещал изостудию при Дворце пионеров,
затем окончил Художественное училище и живописное отделение
Театрально-художественного института. С неизменной теплотой и восхищением
вспоминает Клецель о своих учителях: действительно прекрасном художнике
Александре Николаевиче Волкове, мастере "Гранатовой чайханы", и многих
других. Он мало говорит о себе, зато охотно и горячо об окружавших его в
Ташкенте художниках: Юрии Талдыкине, Владимире Бурмакине, Евгении
Мельникове, Рузы Чарыеве и Гарике Зильбермане, который теперь тоже живет в
Иерусалиме.
Во время четырехлетней службы в армии Клецель не оставлял карандаш и кисть,
даже участвовал в больших выставках. После переезда в Самару, где прожито
немало лет, работал преподавателем в Художественной школе, преподавал
рисунок студентам-архитекторам в Строительном институте.
У Вениамина Клецеля немало званий: член Союза Художников СССР, доцент
кафедры рисунка в Строительном институте, участник множества выставок...
Но главный его "титул" — иерусалимский художник, и основные работы
написаны после репатриации в 1990 году. Здесь он по-настоящему обрел себя,
нашел свою тему, своих героев. На него обрушилось столько впечатлений:
древние камни Иерусалима, оливковые рощи, узкие улочки, бездонное синее
небо, которое и небом-то не назовешь, - небеса, яростное солнце и - евреи,
бородатые и вечные, как их вечный город.
У Клецеля свой Иерусалим. Он нашел краски, каких не было ни у кого, он
раскрыл только ему присущее видение событий.
 Картина "Тревога" (илл. 8) написана после теракта в Иерусалиме. Изображен
не сам взрыв (18-го автобуса), не его кровавые последствия, на холсте -
аллегория Ужаса: воющий пес над городом на фоне багрового неба; состояние
трагедии передано с огромной силой. Художник говорит, что часто картина
рождается из какого-то намека, мелькнувшего впечатления. Это никогда не "с
натуры", не копирование увиденного, а глубокое переосмысление и создание
художественного образа.
Однажды у Стены Плача в праздник Симхат Тора он увидел религиозных евреев,
пляшущих со свитками Торы. Из этого родилась одна из его прекраснейших
картин - "Симхат Тора" (илл. 17). Закомпонованные в круг, держащиеся за
руки евреи составляют единство, подчеркнутое приглушенным колоритом.
Художник не стремится к индивидуальной характеристике персонажей, они
похожи; главное - общее состояние, настроение. Клецель изучает творчество
выдающихся художников прошлого и современности. Его кумиры и любимые
мастера - Марк Шагал, Пабло Пикассо, Хаим Сутин (великолепный портрет
последнего представлен в альбоме - илл. 36).
Искусство Клецеля трудно причислить к какому-либо художественному
направлению. Порой он "фовист" - с буйством красок и перехлестывающей
через край яркостью. А иногда - "минималист", когда изображено так мало, а
сказано так много. В одной из лучших его работ - "Ле хаим!" (илл. 22) -
вокруг стола сидят носатые глазастые евреи. Сидур, шофар, семисвечник,
пять бокалов с вином, сиротливая рыба на блюде да тонкий серп месяца. Всё.
Где они - на земле или на небе - эти как братья похожие друг на друга люди,
связанные одной судьбой, одним настроением, одной мелодией? Как бы из
голубого лунного света сотканы фигуры "Пурима" (илл. 37), приглушенная,
почти монохромная палитра и четкий композиционный ритм составляют
очарование этой картины.
В полотнах Клецеля перед нами проходит череда образов: евреи с петухами и
рыбами, горланящие петухи, "едоки арбуза". Можно бесконечно любоваться
этими картинами, удивительно разными. Но всегда мы чувствуем почерк
художника, его, только его, взгляд на мир.
У Клецеля много автопортретов, и это отдельная страница его живописи. Они
никогда не комплиментарны, художник не боится показать себя остро, чуть ли
не уродливо, посмеяться и погрустить над собой, над жизнью.
Его "Бреющийся" (илл. 21) - трагичен и незабываем. Это, безусловно,
гротеск, но сколько выразительности в лице и движениях!
Совсем иной - "Портрет Славы" (илл. 24). Слава Бондаренко - жена, друг,
вечная поддержка и опора, сама человек искусства, заслуженная артистка
РСФСР, пела ведущие партии в Оперном театре Самары. В портрете подчеркнуты
ее красота, огромное чувство собственного достоинства; любовью и нежностью
дышит здесь каждый мазок. В отличие от сюжетных полотен в портретах
Клецель проявляет себя глубоким психологом. Чаще всего он пишет людей
творческих, близких ему по духу. Таковы портреты художника Леона Майера (илл.
7), поэта Игоря Губермана (илл. 9).
Вениамин Клецель - профессионал высокого класса. Хотя, по его словам, в
картине "школа не должна выпирать", но его художественный язык всегда
выразителен и отличается мастерством. Он делает множество набросков, в его
альбомах более 2500 рисунков - изящных, живых. Творчество Клецеля
многообразно. На его счету не только живопись и графика, но и создание
декораций к театральным постановкам, оформление литературных произведений.
В Израиле вышло несколько книг с его иллюстрациями, чаще всего это книги
друзей и единомышленников, которых он обрел здесь. Художник счастлив и
горд своей дружбой с творческими людьми. Он говорит: "Из разных городов
Советского Союза приехали прозаики, поэты, музыканты, художники. Все
 они
вносят вклад в культуру и искусство своей исторической Родины. Мне повезло,
что я дружу с прекрасным писателем Григорием Кановичем, благодаря ему я
приблизился к пониманию евреев и еврейского
местечка, это помогло мне иллюстрировать его книги. В Иерусалиме живет
много талантливых художников, искусство которых мне близко. С некоторыми
из них я участвовал в групповых выставках". За 15 лет жизни в Израиле у
Вениамина Клецеля было девять персональных выставок в Иерусалиме, одна в
Тель-Авиве, две - в России и одна - в США. Работы художника - в музеях,
галереях и частных коллекциях Болгарии, Венгрии, Германии, Израиля, России,
США, Франции, ЮАР.
Мастерская Вениамина находится в доме на улице Яффо, в центре Иерусалима.
Здесь чудесно пахнет красками и скипидаром, на стенах и в стеллажах
огромное количество картин. Их мир многозвучен: поют и молятся хасиды,
кричат петухи; люди, животные, пейзажи, натюрморты написаны с только
Клецелю присущим сочетанием мудрости и детской непосредственности.
Художник работает в мастерской каждый день и делает все новые открытия,
создает картины и делится с нами самым сокровенным, дарит нам радость
общения с большим искусством.
Наталья Кочубеевская,
искусствовед и друг
|
|
Галина
Подольская
Иерусалим как автопортрет художника
К 75-летию Вениамина Клецеля
«Если бы меня спросили,
какой современный художник мне ближе всего по духу, по умению с
просветляющей душу печалью или легкой усмешкой проникать в недра еврейской
жизни, в психологию рядового, ничем не приметного еврея – торговца рыбой
или священнослужителя, выпивохи или местечкового Спинозы, я бы, не
задумываясь, ответил, - «Вениамин Клецель».
В отличие от некоторых собратьев по
цеху, приноравливающихся к потребностям рынка, Клецель не гоняется за
модой, не стремится к сногсшибательным новациям, а настойчиво и прилежно,
как его великие предтечи Марк Шагал и Хаим Сутин,
следует зову своей художнической совести и, не потакая ничьим вкусам,
продолжает создавать любезный ему мир, густо населенный яркими и живыми
персонажами».
Григорий Канович
Часть первая. Художественный «штетл»
В «местечке» не родился и никогда не
жил, но воспринял этот образ через художественную литературу.
Вениамин Клецель
Еврейское искусство развивалось таким
образом, что мотив «штетла», как правило, занимала в нем значительное
место – независимо направления и школы. Не случайно тема «местечка» стала
естественной и органичной частью национального мышления М.Шагала,
Ш.Юдовина, И.Будко. С новой самоутверждающейся силой феномен возрождения и
поэтизации «штетла» вспыхнул после событий Второй мировой войны.
Детерминизм «штетла» в сознании евреев, несомненно, связан с национальным
осознанием себя в мире и отождествлением истоков бытия с образом местечка.
В этой связи неудивительно, что в
современном изобразительном искусстве Израиля «штетл» по-прежнему остается
«питательным корнем» образно-поэтического мышления для многих художников,
в том числе и для Вениамина Клецеля.
Все до обыкновенности просто: «Встает
поутру человек и вдруг чувствует себя целым народом», - сформулировал в
«Песни поутру» израильский поэт Амир Гильбоа. Так произошло и с Клецелем,
сумевшем воплотить в живописи свой художественный образ «штетла» – с
узнаваемыми типажами и колоритным течением жизни, наивно
трогательными сюжетами, читаемыми в доведенных до минимализма композициях.
Это мир гармоничный и цельный. Такова
еврейская семья, преисполненная внутреннего удовлетворения и
самодостаточности от исполнения всех обрядов. Почему? Да потому что любое
событие в предписанной человеку жизни и есть достояние всей общины,
выражающей одобрение или порицание со своими устойчивыми религиозными
традициями, общинными авторитетами и устоями, образно осмысленными
художником. На картине «Кидуш Левана» патриархальность и наслаждение
разлиты в самом процессе их соблюдения: у одного в руках свиток, у другого
– священная веточка, а у третьего – рыбка!
Трудно представить, чтобы какая-нибудь
политическая агитка нарушила сюжетное единство «штетла» художника. Вопреки
достижениям современных израильских селекционеров - «Едоки арбуза» Клецеля
предпочитают арбузы с семечками! А вот традиционные сюжеты – «Симхат
Тора». Крепко держатся за руки, сомкнувшись в единый круг, пляшущие евреи.
На полотне «Лехаим» родственники чинно расположились за праздничной
трапезой. Все они, как «однояйцовые близнецы». Клецель не стремится к
персонификации. В визуальном языке это выражено в похожести персонажей,
подчеркнутой приглушенными красками. Клецель пишет обобщенно, легко,
свободно, быстро. Характерные жесты и типажи, именно типажи –
отличительная черта его жанровых сценок. Главное – настроение и
метроритм фигуративного сюжета. Мол, если даже у нас, евреев, что-то не
так, мы все равно от лучшей еврейской мамы!
Эстетическая ностальгия художника по
утраченному трогательно-наивному еврейскому райку сказалась и в
опознавательных приметах «штетла» с бодливыми козочками и расфуфыренными
петухами, задиристость которых за тысячелетия не уменьшилась ни на йоту.
Или, к примеру, рыба. Вообще, если сложить все полотна Клецеля с этакой
«обобщенной» рыбой, то получится хороший улов. Невозможно себе
представить, чтобы какой-нибудь бредущий в синагогу еврей вдруг позабыл
взять свою тарань, какой бы скользкой она ни была. На картине
«Еврей с рыбой», - можно сказать, сплошное «равнение на рыбу». Кто
выше «по росту»? Он или она? Два карпа аппетитно уложены «валетом» на
блюде, вырисовывающемся на фоне местечкового пейзажа («Рыбы). А еще
- чалки истекающей жирком самарской воблы в руках то ли рыбака,
то ли торговца на рыбном базаре («Рыбак»). И в «Лехаим» - аппетитная
красноперочка на газетке. И склоненный над Торой еврей, представьте,
не забывает о рыбке насущной, не выпускает серебристого леща из рук
(«Перед субботой»)! Думается, что в пристрастии художника к изображению
рыбы сказалось и то, что значительный период жизни художника связан с
Волгой. Отсюда доминантность некоторых привычных образов,
«неподправленных» на израильских приду и дениса, буре и лабрака! Это
совсем не лишает клецелевских рыб их еврейской приправы, чтобы стать
«гефилте фиш»!
Примечательно, что сам
Клецель «в местечке не родился и никогда не жил, но воспринял этот
образ через художественную литературу. Еще в России, - говорит Клецель, -
я полюбил книги Г.Кановича. Художественное представление Г.Кановичем
«местечка» было воспринято и пережито мною через его книги, которые
помогли глубже понять этот своеобразный мир, став толчком к собственному
образному видению темы».
Жанровые картинки, созданные Клецелем в
наивно-примитивистской манере – творческая удача Клецеля - не потому, что
он мечтает повернуть историю вспять, а потому, что типажами своего
«штетла» художник способен эстетически объединить евреев мира.
Часть вторая. Автопортрет психолога
Я и сейчас не понимаю
себя до конца - я только чувствую себя и передаю эти ощущения в
автопортретах.
Вениамин Клецель
Однако судить о Клецеле только по «штетлу»
недостаточно, поскольку значительную часть его творчества составляют
портреты, в которых в отличие от сюжетных жанровых сценок художник
отказывается от типажей, погружаясь в психологию образа. Таковы портреты
Славы Бондаренко, жены художника, Игоря Губермана, Владимира Фромера,
Леона Майера, Хаима Сутина. При этом особая роль принадлежит автопортрету
– почти два десятка работ.
Итак, автопортреты Клецеля.
Они не похожи на автопортреты в привычном понимании этого жанра. Это
галерея портретов самых различных, разительно непохожих друг на друга
персонажей, - пример качественно иного восприятия мира, пропущенного
сквозь экспрессивную визуально-живописную призму художника. Здесь, в
отличие от типажей жанровых сценок, выступает индивидуальность, нередко
дисгармоничная и диссонирующая в своих взаимоотношениях с миром.
Персонифицированное бытие героев передано через деформацию и асимметрию,
нередко воплощенную экспрессионистической палитрой в цвете. Оказывается,
что все – во власти живописца, способного остановить в портрете
«изменяемость» внешнего и внутреннего бытия конкретного человека, подняв
его до художественного образа.
Красавец-идальго времен
Сервантеса (1970-1980). Присмотримся, что за мистификация? В театральном
костюме сам Клецель! На протяжении многих лет художник посещал
Куйбышевский (ныне Самарский) государственный театр оперы и балета. Его
жена – Заслуженная артистка России, певица Слава Бондаренко.
В беседе со мною Вениамин признался: «Духовность созданных Славой
вокально-драматических образов на сцене каждый раз открывала неожиданные
грани духовности в человеке. Это побуждало меня к собственному творчеству
и даже где-то диктовало свой ритм: сдачи спектаклей, премьеры, мир
перевоплощений, который «не отпускает», как сменяющиеся художественные
характеры, которые хочешь уловить и запомнить. Понимаете, человек
влюбляется в процессе жизни, когда видит духовный, нравственный,
человеческий рост своего спутника. Слава всегда оказывала влияние на мое
творчество. С нею и оперный театр стал частью моей жизни. Каждый раз я
пытался передать эти ощущения т перевоплощения в живописи. Живопись, как и
музыка, - это всегда аранжировка, но не звуков, а цвета».
В серо-буром, дымчатом
полусвете – опустошенный, «безъязыкий», «потерявшийся» и потерявший себя в
новой стране человек – духовный вакуум. Работа выполнена в 1990 году - в
год репатриации. В гротеске «Бреющийся» - выразительность в лице и
движениях. Экспрессия. Диспропорция, переходящая в асимметрию.
Трагичность.
А вот холст «Откровение» –
автопортрет «ню». Подобно тому, как поэт «обнажается» в стихах перед
читателем, так художник – перед зрителем. Откровение – основа творчества.
Иначе, как без него?
Но «Жизнь продолжается!», -
пронырливо подмигивает «местечковый старожил» с петухом и бутылкой в
руках, ну, и закуской, заметьте, тоже с автопортрета. И тут же - «Лехаим»
(1993) с друзьями. И действительно, кто, кроме близких, нам здесь поможет?
Яркие теплые цвета - с желтыми и зелеными переливами светотени. Здесь уж
видно «зеленый змей» постарался!
Сопоставляя вереницу
клецелевских автопортретов, нельзя не заметить, что художник далеко не
всегда изображает себя с «атрибутами художника» - красками и палитрой. Он
может изобразить себя с петухом, кошкой, рыбой, бутылкой, бритвой, - в
общем, с самым непредсказуемым предметом в руках. Иначе говоря,
метафорический «автотекст» Клецеля на поверку оказывается гораздо шире
типизации обычного образа художника.
Говорят, «лишь старости
завистливой дано разрушить красоту», но не всегда. У Клецеля-философа:
красота молодости переступает в новое измерение – мудрость. Таков один из
автопортретов Клецеля, не вписывающихся в круг очерченных примет: синее
небо, синее море и на берегу – синеглазый пожилой интеллигент в костюме с
палитрой в руках. Его обрамленное белой густой бородою лицо сияет то ли от
оранжево-солнечного, то ли от внутреннего света (2005). Портрет дан на
фоне израильского пейзажа, что не характерно для Клецеля, как правило, не
отвлекающегося в портретах на фон. Таков путь сквозь города и веси,
пластично возвращающий к традиционному образу художника.
Моя реплика о том, что «автопортреты, как
правило, рисуют самовлюбленные авторы», возмутила Вениамина: «С этим я
не согласен. Никогда не рисовал себя в зеркале, никогда не был для себя
конкретной реалистической моделью. Не воспринимаю «визуальную живопись».
Для художника степень портретного сходства в каждом отдельном портрете
может быть разной. Для меня «автопортрет» как жанр живописи – это
пластическое решение образа, отношение к миру сквозь собственное
художественное решение. У каждого человека – свой «цвет», он зависит от
внутреннего содержания духовности, которая и диктует рождение живописного
образа. Живописец – еще и психолог».
Часть третья. Иерусалим как метафора
Я благодарен судьбе, что подарила мне
Иерусалим.
Вениамин Клецель
27 марта 2007 года в канун праздника
«Песах» в Иерусалиме, в зале «Израильского центра» (Керен А-Ясот, 22),
движением «Шиват Цион» проводилась торжественная церемония вручения
памятных медалей и дипломов «Олива Иерусалима». Так Иерусалим отметил
жизненный и творческий вклад репатриантов их СССР/СНГ. При этом сама
церемония продемонстрировала общественное признание, которого по праву был
удостоен лауреат «Оливы Иерусалима» в номинации «живопись» - художник
Вениамин Клецель.
«В великом Иерусалиме рисую камни,
холмы, евреев. Восторг переполняет меня!» - пишет Клецель в
«Иерусалимских картинках». Да, да. У Клецеля – свой Иерусалим, присущий
только ему, как главная составляющая творчества. Так какой он – Иерусалим
Клецеля? В его городе художника очертания домов и деревьев почти исчезают.
И, словно освободившись от контурных ограничений, цвет переливается с
пейзажа на случайную фигуру, крышу дома, край облака, и возвращается
обратно. Предпочтительные тона – серо-бурый, буро-зеленый, все модуляции
серого. Главное, что в них латентно живет оранжевый, готовый вспыхнуть
языками пламени в любой момент, рассыпавшись горячими искорками по полотну
во всех своих немыслимых оттенках. Театрально-декоративная
выразительность, «фовистская» яркость тонов, ощущение южного
многоцветия красок бытия и… свет – много света, не ослепляющего, но
открывающего мир, словно под огнями рампы… И тогда это может быть даже
засыпающий город, когда зеленый хамсин прижимается к мостовым
космической дымкой в терракотовый вечер («Хамсин», «Сумерки»). И
раскидывает ветви бирюзовая шикра, обласканная луною. Многоликие и
однообразные старые улочки словно ползут, стягиваемые выступающей из
сумерек мельницей («Лунное дерево», «Мельница»). Все плывет и
покачивается в звучании клезмерского мотива («Клезмеры», «Виолончелист»,
«Саксофонист», «Играющий на дудочке»).
И вдруг эта музыка обрывается...
Холст «Тревога», созданный после теракта в
Иерусалиме. Но изображен не взрыв 18 автобуса, не его кровавые реалии. На
полотне – гигантский воющий пес над Иерусалимом – один на фоне
всепожирающе багрового неба. В этой аллегории Ужаса - апокалипсис бытия…
«Картина рождается из намека, мелькнувшего впечатления, - говорит
Клецель, - и никогда не «с натуры». Копирование – невозможно. Только
переосмысление. Только создание изобразительного образа. И… цвет». В
книге «Иерусалимские картинки» художник вспоминает: «Еще до войны
в маленьком украинском городке, где я рос, часто бывали пожары.
Они приводили меня в восторг. Потом мне стало понятно, что это
была бессознательная тяга к цвету, к живописи».
Мироощущение художника складывалось с
детства… Украинский городок Первомайск («Память детства). Эвакуация в
Ташкент. На страницах каталога Клецель вспоминает: «…Помню Ташкент тех
лет. Несмотря на тяжелые военные годы, все воспринималось как праздник:
ослики, верблюды, идущие по городу, женщины в паранджах, глиняные заборы,
запах плова…». В Ташкенте Виля начал посещать изостудию Дворца
пионеров, окончил художественное училище, живописное отделение
Театрально-художественного института. С неизменной теплотой вспоминает
Клецель о своих учителях – художнике А.Волкове, чья «Гранатовая чайхана»
осталась в памяти не одного поколения зрителей. Клецель всегда с
охотностью рассказывает об окружавших его в Ташкенте художниках – Юрии
Талдыкине, Владимире Бурмакине, Евгении Мельникове, Рузе Чарыеве, Гарике
Зильбермане. Четыре года в армии – не оставляя карандаша. После переезда в
Самару работал преподавателем в художественной школе, преподавал рисунок
студентам-архитекторам в Строительном институте. Был принят в Союз
художников СССР.
Однако главным «титулом» Клецеля стал титул
«иерусалимский художник», как замечает искусствовед Н.Кочубеевская
в предисловии к каталогу его работ, ибо лучшие и «основные работы написаны
Клецелем после репатриации в 1990-м году. Здесь он по-настоящему обрел
себя, нашел свою тему, своих героев».
Напомню, что из восьми персональных
выставок Клецеля в Израиле семь проходило в Иерусалиме и лишь одна – в
Тель - Авиве. Шесть иллюстрированных им за этот период книг, не включая
московских изданий, вышли также в Иерусалиме: «Иерусалимские картинки»
(2000) З.Палвановой, «Лики во тьме» (2002), «Продавец снов» (2005) Г.
Кановича, «Песнь песней» (2003), наконец, цветной каталог «Вениамин
Клецель» (2005), включающий более четырех десятков репродукций картин
художника, созданных художником с 1998 по 2004 годы. Нельзя не отметить
издательской культуры этого издания, компановки материала, выполненный
дизайнером Галиной Блейх и издателем Юрием Вайсом, работы отсняты
фотографом Григорием Хатиным. Изданию предпослано содержательное
предисловие искусствоведа Натальи Кочубеевской, а также фрагменты из
статей профессора Григория Островского и писателя Григория Кановича.
Наконец, здесь же художник оформил четыре спектакля, среди которых
постановки Семена Злотникова и Иерусалимского литературного театра
«Тарантас» (Рахели Ковнер и Александра Хазина).
Иерусалим стал олицетворением творческого
ощущения Клецеля. Он вошел в него, как в автопортрет.
Часть четвертая. Судьба
На мой вопрос о художественном кредо
Клецель ответил так: «Не так давно этот же вопрос мне задала художница
Лея Заремба. Поскольку ничего с этого времени не изменилось, отвечу также:
порядочность, мужество иметь свое лицо – независимо от количества
автопортретов. У многих художников из стран бывшего Советского Союза,
проживающих в Израиле, - замечательная русская профессиональная школа. Как
найти себя здесь и не растерять профессиональный запас? Израильская
культура многогранна. Все впитываешь, как губка. Но «сверхзадача» все
равно должна оставаться твоею, и школа не должна выпирать. А вообще сам
процесс работы - для меня единственный. Зритель приходит на выставку,
чтобы получить заряд духовности. Если мои работы открывают эту духовность
зрителю, я счастлив. И еще я благодарен судьбе, что подарила мне
Иерусалим».
Галина Подольская, Иерусалим, 0504 581 861 |
