НАМ ПИШУТ

На главную

 Конец повести Януша Корчака о летних лагерях для еврейских детей "Йоськи, Моськи и Срули" — содержит в себе потрясающую мысль. Потрясающую сегодня.

Корчак пишет:

"А может не стоит возвращаться в Варшаву? Может построиться парами, взять флажки, запеть марш и в путь?
— Куда?
— К солнцу.

Долго придётся идти. Ну и что? Спать будем в поле а еду зарабатывать. В одном селе Гешель сыграет на скрипке, и нам дадут молока. В другом селе Ойзер расскажет стихотворение или Арон интересную сказку — и дадут нам хлеба. Где-нибудь ещё опять споём или поможем работами в поле.

Для хромого Вайнрауха сделаем из досок повозку и когда он устанет, повезём его.
Будем идти долго, долго — будем идти, и идти ... идти...
— Ну а дальше? — с нетерпением спрашивают ребята Но, вдруг раздался звонок, зовущий к последнему ужину, и сказка осталась неоконченной. А на следующий день мы уже были на пути в Варшаву". Кто был в Треблинке — тот знает: есть там часть дороги, вымощенной камнем. Ведёт она от железной дороги к газовым камерам. Этой дорогой прошли сотни тысяч варшавских евреев. Пошёл по ней также Януш Корчак с двумястами детей и сотрудниками.

Когда вокруг августовский, ещё жаркий день и вокруг пахнут стремящиеся в небо сосны, можно подумать, что это дорога... к солнцу.

Каждый раз, когда бываю в Треблинке, и прохожу этот короткий отрезок дороги, думаю: почему Януш Корчак возвращался в Варшаву? Не только тогда, в 1910 году, когда были изданы, "Йоськи, Моськи и Срули", но столько раз в жизни... Даже тогда, когда уже было известно, что вот-вот начнётся война. И когда стало очевидным, что первыми жертвами Гитлера будут евреи и поляки...

В 1910 году, в повести, сказка о дороге к солнцу не было ничего потрясающего. И возвращение в Варшаву могло быть по-польски и по-еврейски "грустным", как : каждый конец каникул.

Но позже, в тридцатых годах? Когда Доктор мог просто не возвращаться в Польшу, в Варшаву? Однако он был обязан. И совсем не из-за тех причин, которые приводит переводчица этой повести о еврейских детях на французский язык A.M.Fathaud:

"Может быть он не мог акклиматизироваться физически в Израиле, или же был слишком привязан к детям из двух детских домов в Варшаве? (речь идёт о еврейском Доме сирот по ул. Крахмальной и о католическом Нашем Доме на Белянах—прим. К.Д) Или предчувствовал неуверенность политической ситуации? Думаю, что все эти причины были существенны для этого великого ума".

Я же полагаю, что правильный ответ даёт сам Корчак в "Воспоминаниях из гетто". Вот, что он пишет: "Но я люблю варшавскую Вислу, и оторванный от Варшавы я испытываю тоску, пожирающую меня. Варшава — моя, а я её. Скажу больше: Я — это она".

И я считаю, что это опровержение тех утверждений, согласно которым Корчак, после очередного (визита) пребывания в Палестине в 1936 году, решил выехать в страну киббуцов насовсем. Конечно, я помню отчёт Корчака после возвращения из Палестины в 1936 году, полон энтузиазма относительно труда молодёжи в земельных коллективах. Знаю я и содержание писем к друзьям, живущим на той земле, и слова Старого Доктора, о его мечте о спокойной старости, где-нибудь в киббуце, рядом с детьми, которых бы помогал воспитывать, в Святой Земле, на которой ты больше, чем где-нибудь ещё "один на один" с Богом, даже, если — как Корчак — ты не совсем уверен в его существовании, даже если ты Его только ищешь, но не всегда находишь...

Помню также, что эти мечты о выезде в Палестину всё чаще встречались в письмах и словах Януша Корчака, когда в тридцатых годах появились признаки антисемитизма.

А ведь до начала войны было ещё почти три года Достаточно времени, чтобы привести в порядок дела, передать сиротский дом на Крахмальной в другие руки Отказаться от влияния на детский дом на Белянах, отказаться от научных трудов, работы в Суде для подростков...

Не отказался. Некоторые, как и выше упомянутая г-жа Fathaud, пишут, что выезду помешало начало войны. И попутно упоминают об умственном величии Корчака. Это правда. Это был великий ум, с пронзительным видением (хотя и не всегда безошибочным, потому, что такого не бывает), с глубокой интуицией и политическим знанием. Приведём следующую цитату из его "Дневника": "Я лояльно признал, что меня абсолютно не волнует Львов, Познань, Гдыня, Августовские Озёра, ни Замщикского, ни (это Корчак подчеркнул—прим. К.Д) Заользе".

Он пророчески предвидел трагический путь бегства Замщикского, и вполне сознательно выразил своё мнение относительно политики польского правительства по делу Заользя. Значит, знал много и много предвидел. А остался тут, в Варшаве, в Польше. Это не случайно. Это не неожиданное — потому, что мы ожидали его — начало войны. Это сознательный выбор. "Варшава была местом или мастерской моего труда, тут места постоя, тут гробы".(Дневник)

Конечно, он был и поляком и евреем, как многие в нашей истории из людей науки, культуры, искусства экономики, политики.

Правда, он не знал ни идиш, ни иврит, правда о думал, писал и мечтал только по-польски, однако, появился в его жизни горький период, когда ему "напомнили" его еврейское происхождение, когда о должен был почувствовать себя евреем. Польским евреем, который не покинул горящий город. И который, вместо того, чтобы спокойно доживал свои дни под раскидистыми пальмами и голубым небом Иудеи, одел мундир польского офицера и начал вместе с нам борьбу с агрессором.

Когда я иду той мощёной дорогой в Треблинке, вспоминаю слова Корчака о польском языке из его произведения "Йоськи, Моськи и Срули", слова, которые объясняют очень многие трудные, самые трудные решения... И сводят на нет мифы.

"Тут, на селе, польский язык улыбается им зеленью деревьев и золотом хлебов, тут язык польский переплетается с весёлым пением лесных птицы переливается с жемчугом звёзд, дышит дуновением речного ветерка; польские слова, как цветы полевые сами укладываются в радостные луга или уносятся чистые и пламенные как солнце на закате. На много лет раньше Юлиана Тувима, скучающего по Атлантике, по Родине, Януш Корчак, во время народной неволи, составил букет польских цветов. Букет родного языка.

Однако, когда мы говорим о смерти доктора Януша Корчака, мы касаемся очень деликатной материи, обросшей так сильно мифами, что отказ от них кажется почти невозможным. Даже дискуссия на эту тему.

Однако, как человек, который знал Корчака, который, благодаря разным возможностям конспирации часто посещал Варшавское гетто и имел возможность разговаривать с Доктором, а также предлагал ему разные варианты возможного выхода из "закрытого района", чувствую себя обязанным попробовать развеять "великий миф смерти Корчака".

Великий миф о смерти Корчака

Вошло в обычай говорить: пошёл сознательно с воспитанниками на смерть, пошёл, чтобы не оставлять их одних в минуту смерти, отказался от великодушных немецких предложений свободы, вскочил в вагон... И так далее.

Могут появляться разновидности этого прекрасного на на первый взгляд, но оскорбляющего по сути Корчака, мифа. Основная мысль остаётся всегда той же самой. сентиментальной книжке Наты Марткович-Альчаковой, то ли в написанном в стиле романа французском произведении о Корчаке Алена Булера ("Прощание с детьми"), по которому создали в Париже телевизионный фильм режиссёра Клода Кудерс. У Булера есть ещё и такая сцена, в которой, шагающие в сторону дети подхватывают начатую Корчаком "Варшавянку". Авторы этих и других повестей о последних минутах жизни Доктора, в обязательном порядке, хотя в разных версиях, приводят известную сцену, в которой к Корчаку подходит немецкий офицер с предложением... свободы. Одни говорят, что этот офицер предложил это на словах, другие, как Булер, что вручил ему письмо с предложением освобождения (всё это остаётся в сфере домыслов, якобы Корчак отвечает "нет", а немец делает знак недоумения).

Подобное описание этой сцены мы находим в театральных пьесах, посвященных Янушу Корчаку, среди них, в произведении немецкого драматурга Эрвина Сильвануса и у некоторых польских писателей, а также в редких, впрочем, фильмах, как — например — не очень удачный фильм Александра Форда.

Отражение этого мифа можно увидеть на картинах многих художников; некоторые из них утверждают, что были свидетелями похода детей с Доктором во главе. В основном представляют Корчака с ребёнком на руке и ведущего другого ребёнка за руку. Но уже Игорь Неверли обращал внимание на то, что это выдумка, так как Корчак был так истощён и болен, что нести даже маленького ребёнка на руке он был физически не в состоянии. Впрочем, тот же Игорь Неверли, один из самых близких к Корчаку людей, относится к этому мифу с большим недоверием. Миф перешёл во всеобщее обращение: почтовые марки памятники, бюсты, барельефы, научно-популярные обсуждения на сессиях, посвященных Корчаку Но если бы спросить Игоря Неверли, почему, описывая одну из версий, касающихся поведения Корчака при возможности освобождения его немцем, он подчёркивает, что человек, рассказывающий ему про это "почти видел". Слово "почти" показывает, до чего приятель Корчака сомневается в этом рассказе. Существование этого мифа доказывает общественную потребность как поляков, так и евреев такого, а не иного представления о Корчаке, как сознательно идущего на верную смерть, чтобы остаться до конца верным детям и принципам, которые он провозглашал.

Это отчаянная потребность героизма после поражения, каким было было уничтожение варшавского гетто и польских евреев вообще. Это также великая потребность героизма, которую чуствовали поляки, для которых майор запаса, доктор Януш Корчак, ценен не только как великий мыслитель, рационалист (и как утверждают некоторые — также и мистик), ежедневно работающий воспитатель, превосходный писатель, во всяком случае не только, как именно такой человек, но прежде всего, как Непоколебимый Рыцарь, сознательно умирающий, чтобы этим облегчить смерть другим. Детям.

Однако, кажется мне, что такой миф вопреки всему уменьшает жертву Корчака... Есть памятник — нет человека.

Давайте припомним некоторые факты, представленные среди других в произведениях др. Руты Соковской, описывающих варшавское гетто.

Весь детский дом Корчака, как и другие этого типа воспитательные учреждения в гетто, был выведен из Дома сирот 5 августа 1942 года. Еврейское гетто было тогда почти полностью блокировано в связи с окончательной ликвидацией этого самого большого в Генеральной Губернии средоточия евреев. Поэтому почти никто и точно никто из близких Доктора не имел ни малейшей возможности попасть в гетто, шансов на спасение с "арийской" стороны уже не было. Это единственное явное утверждение нужное для того чтобы понять, что уже никто не мог добраться с нашей "арийской" стороны, чтобы предупредить Корчака, что такое Треблинка. Мы уже тогда знали частичную правду об этом лагере немедленной смерти. Согласно показании Самуэля Райзмана, свидетеля на нюренбергском процессе на опрашиваемого советским прокурором полковником Смирновым, время от выхода из вагонов до входа в газовые камеры не превышало 8-10 минут для мужчин и 15 минут (стрижка волос) для женщин.

Таких подробностей, понятно, мы не знали, но знали что Треблинка — это не "нормальный" концлагерь с селекцией, возможностью пережить. Мы знали, что там убивают "сходу". О том, что отрезок мощённой каменной дороги, ведущей от железнодорожной станции к газовым камерам на жаргоне СС назывался "Улицей в небо" — мы узнали позже.

Но 5 августа 1942 года в гетто, у Корчака в детдоме ни о чём не знали. Кроме как о том, что вывозят, что надо будет поехать в какой-то лагерь. А в лагере может быть по-всякому... В лагере есть селекция. В лагере работают. В лагере ещё можно бороться за жизнь детей.
Только 8 августа 1942 года добрались до Варшавы первые немногие беглецы из Треблинки. В гетто вошли тайком. Тогда-то они и рассказали, что это за лагерь. Но до того дня Януш Корчак, двести детей и воспитатели — уже не жили. Уже прошли "Улицей в небо", как бы той сказочной "дорогой к солнцу", описанной пророчески в 1910 году.

Таким образом, уже одно в великом мифе не подтверждается, а именно — полное осознание Янушем Корчаком, что дети идут на немедленную смерть. А подтверждается совершенно иное, что, по-моему мнению, гораздо более героическое. Подтверждается то, что Корчак, слабый, еле двигающий ногами, истощённый от голода, так как часто свои скромные порции отдавал детям или скрывающимся в детском доме больным, решил идти с детьми, чтобы бороться за них, за их спасение. Чтобы это понять, надо подробно описать более ранние события. В особенности историю контактов с Корчаком в период гетто, контактов, которых целью было убедить Доктора выйти из гетто. Вкратце — я принимал деятельное участие в переговорах — это выглядело так.

Уже в 1940 году, осенью, предлагали Корчаку выход из гетто, проживание у друзей, помощь и опеку. Отказался от этого предложения. И не без основания Ведь не мог оставить воспитанников и сослуживцев на милость оккупантов. А факт таков, что тогда с Доктором считались как и в Еврейской Гмине, так и в отдельных ответственных за гетто, секциях администрации оккупационной. Поэтому он мог не без основания думать, что его пребывание в гетто обязательно не только по моральным причинам, как мифологического "опекуна", но и чисто рационально.

После долгих совещаний в конспиративных кругах особенно в организации "Польские социалисты", к которой я активно работал, было решено предложить Доктору следующее: Могу предположить, что это делалось с согласия Делегации Польского Правительства и руководства Союза Борьбы. В то ещё время левые социалистические силы, имея широкую автономию, находились более или менее официально в лондонском лагере. Впрочем, другого выбора не было. Начало 1941 года...

Предложение было в общих чертах следующее (опираюсь на память, возможно в каких-то мелочах ошибочную, так как записей я не делал в целях конспирации): Выход Доктора произойдёт после того, как он укажет на тех детей, которые из-за очень плохого состояния здоровья не могут оставаться в еврейском районе. Речь шла также о выходе больных воспитателей и работников. Решения в отношении  остальных детей и взрослых будут приняты потом, когда Доктор уже будет по этой, вроде бы безопасной "арийской" стороне. Тщательно будут выбраны места, где спрячут Корчака, а также сирот и больных  воспитателей. Имелось в виду, между прочим, больницы варшавские и провинциальные, вроде бы келецкая, с которой мы имели контакты организационные через товарищей из ППС, и родоменая. Места эти обсудят с Доктором, и без его согласия их не навяжут ему. Обсуждение произойдёт после его выхода из гетто.

Только после войны в 1948 году, я случайно узнал от медсестры Дома для незрячих детей в Лясках, что наша легализационная группа вела переговоры с монахинями в Лясках насчёт того, чтобы привезти к ним Корчака и детей.

Впрочем, это было самое разумное решение, если судить с перспективы времени. Сейчас известно, сколько людей Ляски спасли. Я должен был заверить Доктора, что та группа детей слабых или больных останется с ним. Что касается выхода взрослых, у меня не было точных инструкций.

В конце зимы 1941 года я оказался в гетто для того, чтобы переговорить с Доктором. Для точности надо добавить, что подобные переговоры вели с ним и другие его друзья, что предложения выхода из гетто выдвигал также Игорь Неверли и Марина Фалска. В приготовлениях принимали участие среди других и Хелен Айзенберг и Якуб Гернштайн — в гетто, Здисла Сюдыла и Тадеуш Кораль — с "арийской" стороны.

Чем дольше и жарче я тогда говорил, представляя наш план, тем холоднее смотрел на меня Доктор. Чем я становился красноречивее, тем больше он становился хмурым и злым. Да, злым. Пусть никто не верит слезливым рассказам о постоянном добродушии Корчак о том, что он не умел злиться. Не знаю, умел ли с ненавидеть. Думаю, что нет. Сам так говорил, злиться он умел. И ещё как!

В какой-то момент он прервал мои уговоры, собственно повтор одного и того же, и бpocил:
— Не о чём говорить!
— Как это?
— А просто: не о чём.
— Ведь это шанс для многих детей, может даже части персонала, для вас, пан Доктор...
— Во-первых: мне не надо никакого шанса! Мне надо доживать до конца войны, после которой я и так не знаю, что бы я делал, что я мог бы делать. Во вторых: я точно не хочу дожить до конца войны с сознанием того, что я дезертировал. А это дезертирство. Оставить столько детей, столько детей...

Подумай! Ты был в армии я понимаю, что и сейчас ты по уши в "работе", значит должен знать, то, что знаю я, не я — воспитатель, врач, писатель, хороший или плохой, но Я — офицер... Понимаешь? Я не руковожу сейчас ни батальоном, ни военным госпиталем, но я на фронте. У меня своя часть. И что? Мне её поделить? С частью отступить, а большинство оставить на произвол судьбы? Это просто невозможно.

Мы ещё долго спорили. Доктор доказывал, что пока дети под его постоянной опекой — он может им помочь, может использовать свои связи с еврейской властью в гетто, но и факт, что с ним считаются за пределом гетто, а также, без ложной скромности, о нём знают и уважают в правительственных кругах Лондона. Тем самым это путь к англичанам, которые могут, если, конечно, захотят, повлиять на судьбу его детей, ведь немцы должны считаться и с врагами.

В начале 1941 года такая аргументация имела какое-то рациональное зерно. Хотя я не очень верил в помощь английских союзников. Не из-за их поведения в 1939 году, а из-за того, что они сконцентрировали всё своё внимание в самом для них важном деле: обороне Острова. Но я принимал часть аргументов, не связанных с верой в англичан, впрочем Доктор тоже, по-видимому в них не верил, но которые верно определяли реакцию властей гетто и гитлеровской администрации.

В некотором смысле Корчак был прав. Еврейская Гмина, часть немецкой администрации, даже полиции — так могли реагировать на Доктора, его положение в Польше и официальных кругах Лондона. Тем более, что ещё не было принято решение об окончательной физической ликвидации евреев. Да, мы были знакомы, и Корчак и я, с Mein Kampf, знали, какая цель у Гитлера отношении славян и евреев, но мы также знали, что между теорией и практикой много помех. Прежде всего война. Ни одному мыслящему человеку не могло придти в голову, что Гитлер, до того, как решиться судьба войны, предпримет акцию такого масштаба. Это казалось слишком неправдоподобным и в хозяйственном отношении бессмысленным.

"Ведь этот человек, — в какую-то минуту заметил Корчак — должен считаться с американским капиталом который в основном, еврейский, он должен считаться с советскими евреями, которые в правительстве в Москве..."

Может быть, в то время Гитлер и считался с этими фактами. Но вскоре вспыхнула война с СССР и Америкой. Ни на что уже Гитлер с той стороны не рассчитывал да и не мог рассчитывать. Поэтому решил, что у него свободные руки в деле "окончательной ликвидации еврейской проблемы".

Но это ещё было впереди. В начале 1941 года людям в гетто это казалось невозможным. Нам, с "арийской"стороны такая возможность представлялась всё яснее. Но сила надежды, сила веры в своё и своих близких спасение, даже, если кругом все погибнут, эта сила парализует. "Парализует" как стремление вооружённой борьбы, так и желание раннего выхода из опасной зоны. В гетто чаще всего говорили так: — Да, он, этот Гитлер, будет нас мучить, он садист, многие из нас умрут, ведь голод, болезни, мороз, нищета... Некоторым повезёт. Но мы нужны, пока он воюет: богатые, так как у них капитал, бедные, так как у них рабочие руки. А ему и то и другое нужно.

Такое мнение выражали, прежде всего, выражали мещане и мелкобуржуазные евреи, которые, впрочем, ничем не отличались от своих классовых братьев в мире. Острее и отчётливее видели намерения Гитлера еврейские рабочие, но они не занимали доминирующего положения в классовой структуре гетто. Но в начале 1941 года и они, и частично мы, по польской стороне, считали, что экономические факторы не позволят Гитлеру немедленно и полностью ликвидировать три миллиона польских евреев.

Мой аргумент, что гетто — это тюрьма, что нельзя жить и думать в тюрьме, Корчак логично опроверг:

— Ты выходишь отсюда. Ты со своей "арийской" стороны. Тебе кажется, что тебе легче дышится. И это правда. Люди менее сжаты, воздух лучше, больше пространства зелёного. Ты даже можешь выехать за город. Но это тоже круг ада. Только другой, шире. Пока конечно. На углу облава. Стояли с поднятыми руками. Машина гонит по Маршалковской. Везёт людей в гестапо. Врываются в дома. Выводят девушку, парня, старика. Ставят его к стенке двадцать человек. И залп.

На вокзале хватают. На трамвайной остановке также. В парке и в поезде. Это настоящая лотерея. Схватят не схватят. Немецкая игра в салки. Ад. Второй круг. А кругов этих много. Во всей Европе. Разных. Адская тюрьма".

Тогда, в 1941 году, я сказал Корчаку, что на нашей "арийской" стороне можно ещё играть в настоящие салки, не только в немецкие... На что рационалист Старый Доктор, улыбаясь ответил:
— В том круге ад остаётся адом. И добавил:
— Я наблюдаю за этим, как в пробирке, гетто это гитлеровская пробирка, превосходная лаборатория фашистов. У вас, с той стороны стены это огромная со многими цехами, фабрика. На такой фабрике трудно экспериментировать. Но в гетто, в такой толпе людей можно работать с точностью химика. Нет, алхимика потому, что гитлеризм это не наука, это псевдонаука. Но и она, может она особенно, требует для поддержания веры в саму себя, таких лабораторий людского позора.

— Но ведь это не ваша, пан доктор, цель наблюдать гитлеровскую лабораторию — сказал я немного раздражённо.

Не ответил. Тогда, в тот день, он, видно, в самом деле не верил в уготованную ему судьбу и в самом деле наблюдал эту "лабораторию позора". Я думаю для того, чтобы организовав собственную воспитательную лабораторию, противостоять той во время грозы.

Тогда я вышел из гетто сломленный психически. Впрочем, каждое посещение, а было их много, было встречей с трагедией. После выхода из ворот гетто человеку казалось, что он свободен. Это парадоксально, но было именно так.

Несколько раз, с инициативы организации, друзей Корчака и своей собственной я возвращался к теме выхода его из гетто. В разных меняющихся вариантах.

Наконец, ранней весной 1941 года было принято окончательное решение: организация выводит по очереди детей, воспитателей, работников и в самом конце Корчака.

— Капитан — пробовал шутить, хотя уже был слабый, худой, с зелёным лицом — даже если он майор, уходит с корабля последним. Но я не сойду... У меня бывают какие-то головокружения на палубе... Знаешь, когда я ехал в Палестину, то на обратном пути я заметил, что на палубе теряю равновесие.

— Не шутите, доктор. Всё обдумано. Продолжается подготовка...
— А вы можете гарантировать, что сумеете без потерь всех вывести? Ты сможешь мне дать такую гарантию? Не считая меня...

Такую гарантию я почти был готов дать, так как опыт показывал, что сам выход из гетто, если происходит с помощью организации и был хорошо организован (а также оплачен взятками тем, кто должен будет прикрывать глаза на некоторые факты), в основном удавался. Сколько ребят из детдома Корчака рисковало отправляясь по ту сторону стены? А это акция организованна, охраняемая боевиками. Однако доктор спросил с невинным выражением лица:

— А что потом?
— Как это? Не понимаю...
— Просто. Что потом? Когда уже все дети будут по той стороне, когда весь персонал будет уже там и я тоже? Но до того, как ты не ответил — маленькая проверка вашего способа мышления. Помнишь, ты меня уговаривал выйти из гетто без большинства детей, без всех, кроме больных, воспитатетлей. Кто, по-вашему, должен был заняться Домом?
— Это ловушка?
— Допустим...
— Ну... Отвечу... Я думал, мы подумали , о пане Стефе...
— Ах, так, вот видишь, ваше мышление нечестное... Эта женщина вернулась в Польшу, чтобы быть с нами в самое страшное время. А могла остаться в Палестине. У неё там была работа. Смерть, голод, мороз, позор — ей там не грозили. Однако вернулась. Я же, по-твоему мнению и по мнению твоих товарищей, должен был её оставить. Перейти на ту сторону и что? Сказать пани Стефе: — До свидания, дорогая, я такой ценный как бриллиант Кохинор, поэтому я должен заботиться о своей важной жизни, а вы созданы для изнурительной работы и риска. Поэтому прошу остаться, тяжело работать и рисковать... Ну, могу я ещё заверить, что мы встретимся в раю. Хотя оба мы в рай не верим.
Я молчал. Замолк и Корчак. Потом сказал медленно, с раздумьем:
—Даёте гарантию, что мы выйдем, ну, хорошо.... А потом?
— К сожалению, пан доктор, потом мы будем вынуждены разделить детей на группы, может на единицы... По сёлам, по монастырям, по друзьям в городах... Вы тоже не будете с ними и с воспитателями...
— Ты говоришь о деревнях? У крестьян?
— Да. По этому вопросу мы договорились с нашими друзьями. Они гарантируют большинству детей убежище. И это в деревнях самых безопасных. Знаете, даже в нашем "кругу ада" есть такие деревни, такие местности, в которых ещё не видели немцев...
Он прервал меня, коротко вздохнув: — Значит, дети отдельно, каждый из них отдельно, взрослые отдельно, я отдельно, так?

— Да.

— Это прекрасно с вашей стороны, со стороны организации, поблагодари её, видишь, я всегда любил польскую деревню, уважал польского парня, писал об этом в "Йоськах, Моськах и Срулях"; спасибо. Скажи это от всего моего старого, еврейского сердца: спасибо. Но — выйти не могу. Останемся тут.

— Вы не думаете, что это самоубийство?

— Пока так не думаю, хотя ситуация точно ухудшилась. Однако нам обещали, что для детдомов будет специальное распределение, что уже их не будут трогать, переносить с места на место... Впрочем, ответь мне на один вопрос: эти деревни, которые, по-твоему безопасны, которые немцев не видели, дают сто процентов безопасности?

— Пан Доктор, вы, конечно, знаете, что в наших условиях не может быть стопроцентной гарантии. Никто не может дать такой гарантии, а кто даст, тот солжёт. Нет, давайте говорить о шансах, не о гарантиях. Тут речь идёт о шансе...

— Хорошо, что ты откровенен. Все, кто меня уговаривают выйти отсюда — все они откровенны. Я чувствую удовлетворение от того, что все близкие мне люди, друзья, воспитанники — остались честными откровенными. Но я тебе что-то скажу о шансах. Ты утверждаешь, что нет ста процентов уверенности в безопасности детей. Дело не в этом. Взрослые — это другое дело. Тут также нет ста процентов уверенности несмотря на обещания Гмины, несмотря на довольно удачное выполнение моих просьб, даже жалоб, немцами Зачем же менять один вид уверенности на другой? Это для того, чтобы дети были в деревне, на свежем воздухе? Я знаю, я сам врач, и сам так нуждаюсь в пространстве, воздухе, но тут речь идёт о чём-то большем, чем хороший сельский воздух: тут речь идёт о возможности выжить. Нет её ни с "арийской" стороны, ни тут. Но тут я всё ещё я, ответственный за детей, защищающий их, я могу обращаться, напоминать, даже просить о помощи, спасении... И я — воспитатель, заботящийся, чтобы в детях были чувства, сердечность, чтобы они не свернули на плохую дорожку, а это так легко может случиться; чтобы воспитательный процесс, говоря сухо, как в профессорском докладе — двигался дальше.

Назло войне, Гитлеру, Гиммлеру. Не кажется ли тебе, что таким способом я борюсь со злом, которое нам принесли немцы? Что работаю на будущее?
— Если вам и детям сохранят это будущее...
— Каркаешь, но этого будущего нет на сто процентов и там, куда нас хотите перевести.
Это будущее там тоже ненадёжное, за то при детях меня точно не будет и точно я не смогу заботиться и влиять на них.
Ну, я подсчитываю. И выходит отрицательный результат. Так я на это смотрю сегодня...
— А завтра?
Завтра, если наступят радикальные перемены, я опять подведу итоги. И, может, скажу тебе: согласен, мы выходим.
— Это риск.
— Да. Риск есть. Я его беру на себя. Верю, что это во имя пользы детей.

Приближалось лето 1941 года. Была полная весна Цвела сирень. И нарастало беспокойство. Из мест смежных с границей СССР, разведка сообщала концентрации гитлеровских войск. В Варшаве их городах проходили колонны моторизованных войск танков на восток. Наблюдатели из разведки днём ночью записывали количество автотранспорта, вид нумерацию. Неуклонно приближалось нападение Гитлера на Советский Союз. Полгода спустя предательский уд; японской авиации на Перл Харбор определили актив» участие США в войне. Но и раньше было известно, США помогают Англии огромными транспортами оружия и продовольствия, что и привело к войне с Германией.

В гетто становилось всё теснее и ещё более неспокойно. Под разными предлогами немцы уничтожали отдельно людей и целые группы. Немцы, сотрудничавшие польским левым подпольем, предупреждали: готовится какая-то огромная акция.

На фронте (не уточнялось, о каком фронте речь, но было ясно, что речь идёт о будущем—восточном) тут, в тылу. Надо предупредить еврейских товарищей...

Мы предупреждали. Одни вышли из гетто и стали это действовать по нашей, "арийской" стороне, другие спрятались, а ещё другие решили остаться в гетто и там, возможно, бороться. Но с оружием у нас было плохо. Что же говорить о гетто? За несколько дней до нападения Гитлера на Советский Союз я был в гетто.

- Да, я знаю, невозможно выдержать — сказал Корчак. Надо будет снова пересчитать. Пока, однако, у нас есть, хотя и минимальные, но ежедневные в продуктовые пайки и мы вместе... И можем тоже помогать другим... Это важно... Скольким людям сейчас надо помогать... Детям и старикам... Гитлеровцы, наверное, начнут выселять... Наверное сначала стариков, женщин, бездетных — для работы, детей в самом конце. Они им меньше всего нужны...

Я подумал, что действительно, дети немцам совсем не нужны. Стариков, вероятно, ликвидируют. А бездетных, может быть, заставят работать на самых трудных работах, укреплениях, фортификациях, а потом убьют. Так действуют гитлеровцы. Корчак говорил далее:

— Дети им пока не нужны, они займутся взрослыми. А это сотни тысяч людей. Проведут по-своему селекцию, и кто сможет работать — будет работать до седьмого смертельного пота. А дети? Дети — это будущие рабы. Также будут им нужны... Разве что, пока вырастут — немцы или проиграют, или выиграют. Эта война может длиться годы. Ты говоришь, что они концентрируют силы на востоке. Это хорошо. Россию ещё никто самых давних времён не победил, чтобы ею овладеть. На советской России они себе зубы поломают. Но пока это свершится — погибнут сегодняшние взрослые еврейские и польские рабы. Тогда на очереди будут дети. Они к этому времени подрастут. Новая, бесплатная рабочая сила.

Наверно поэтому нам обещают, что нас не тронут ни в коем случае, что будут пайки и какие-то лекарства.. Воспитание рабского стада... Но ведь это стадо думает и я сделаю всё, чтобы оно думало как свободные люди.

Минуло много месяцев. Не помню, было ли это перед самоубийством Адама Чернякова, или после. Но было это уже тогда, когда война с Советским Союзом продолжалась почти год, когда вступила в войну Америка и когда был уже готов план ликвидации евреев.

Из варшавского гестапо дошли сведения, что некий доктор Стабенов, шеф отдела борьбы с евреями приготовил план ликвидации (на котором зарабатывал как совладелец гамбургской фирмы "Теста" производившей... "циклон"), а известный в гетто гитлеровский агент Нусс, доверенный Геринга, еврей, но давнишний гданьский корреспондент и фоторепортёр давал понять, что готовится что-то страшное. Он брал всё бОльшие взятки за заступничество в гестапо. Это был безошибочный знак. Большой, полный, наглый, торгующий вместе с гитлеровцами и имеющий с ними какие-то общие интересы, предприятия, недвижимость, вечно курящий дорогие кубинские сигары, Нусс велел платить себе всё больше. И богатые платили.

Настал мой последний разговор с доктором Корчаком. Незадолго до плотной блокады гетто. В разгар жаркого лета. Немцы шли в сторону Сталинграда. Русские спасли Москву, защищали Ленинград. Мы были уверены, что Гитлер проиграет. Но были мы почти также уверенны, что раньше, чем это сбудется, он уничтожит евреев и массово ликвидирует поляков. Поэтому с нашей стороны нарастало сопротивление: городские диверсии, партизаны в лесах. С деревень ребята вливались в сельские батальоны, в Армию Крайовую, в Гвардию Людовую, в сёлах создавались местные посты прикрытия.

Активизировались социалистические боевые организации, главным образом в городах, но в виде лесных групп.

В этой ситуации, имея в перспективе направиться на территорию вокруг Кельц, где я уже давно работал, я встретил Доктора. Мне показалось, что он решился выйти из гетто, принять наше предложение, которое всё труднее было выполнить. Гетто стерегли всё бдительнее Я обговорю это с пани Стефой — сказал он.
— Вскоре дам знать.
— А если это будет слишком поздно?
— Я верю, что нет. Но если... Что ж: дети пойдут последними, я с ними, чтобы их защищать. Бывают селекции. Шанс минимальный, но есть. Не для меня. Я слишком стар. Больной. Видишь: рожа у меня зелёная. Трупная. Но ещё что-то остаётся: какая-то борьба.

В самом деле в этот день Корчак скорее напоминал привидение, чем живого человека. Зеленоватая кожа на похудевшем, длинном лице, отсутствующее выражение глаз, которые только ценой огромного усилия возвращались к собеседнику, но и тогда было в них какое-то безумие. Это пугало. Факт, что Доктор во же решил покинуть гетто, вывести детей, которые были бы, к сожалению, рассеяны и отняты у него для и безопасности, подал мне какую-то надежду. Успокаивало также и то, что Доктор, несмотря на явное нарушение походки — потому, что был очень голодный, ослабевший, больной — кроме признаков крайнего нервного истощения в разговоре сохранил полную ясность мысли, логику точность. Нормальная на первый взгляд, спокойная, и энергичная возня пани Стефы Вильчинской помогала поверить, что всё счастливо закончится. Увы. Случилось иначе. Было уже слишком поздно.

Собственно говоря, я никогда и не узнал, какое решение доктор Корчак принял... Гитлеровцы устроили полную блокаду гетто и начался огромный, на сотни тысяч людей, марш к смерти. Хотя ни до меня, ни до моих друзей не дошла ни одна весть от Доктора, кроме известия о выходе воспитанников Дома Сирот и Доктора с воспитателями из гетто и затем, об отправке их в лагерь смерти в Треблинке, я уверен, что Доктор хотел спасти детей. Он уже не успел с нами договориться, но рассчитывал на то, что в лагере удастся хотя бы часть детей спасти. Себя он считал и так конченным. Он не мог иначе думать. При таком состоянии сил и здоровья он не выдержал бы и недели в "нормальном" лагере. Как врач он это прекрасно знал. Должен был знать. Поэтому пошёл на смерть с полным сознанием её неотвратимости. Но пошёл потому, что старался остаться при воспитанниках, чтобы их спасать, рассчитывал, что произойдёт селекция, что дети — это будущие нужные рабы. Но, вероятно, наступил такой момент, не знаю, было ли это ни Umschlagplatz, или в переполненном вагоне, в котором люди гибли от удушья и отсутствия воздуха, или только в Треблинке, момент, в котором Доктор понял, что селекции не будет, что будет только смерть. Быстрая безапеляционная. Тогда, быть может, в самом деле начал рассказывать детям прекрасные солнечные сказки, уверяя, что это только экскурсия на природу. Вообще-то тесно, неудобно, это ведь делают немцы, гитлеровцы организуют, разве они будут заботиться о еврейских удобствах. Главное, что это экскурсия, лес, поле, свежий воздух и солнце над головой. Говоря это знал, что ждёт их не глоток свежего воздуха, а горький глоток циклона, не зелень и солнце, а вечный мрак и проблеск последней мысли, ярче всех солнц...

Говорят: немецкий офицер предложил Корчаку на Umschlagplatz свободу, но он отказался, желая остаться с детьми.

Миф защищает поступок этого офицера и отказ Корчака. Лично я не верю в этот миф, вероятно, приносящий какую-то кроху облегчения совести у более порядочных немцев и отражающий потребность героизма у поляков и евреев. Уже то, что Корчак делал для детей в гетто, его постоянное "нет" на просьбы о выходе оттуда — уже было геройством с излишком. Конечно, так себя вели многие воспитатели. Но никто из них не пользовался таким положением, как Корчак, которому легче всего было просуществовать в "арийской" части оккупированной страны.

Более того: в начале гетто можно ещё было постараться переправить Доктора в Англию или США. У других такой возможности не было. Поэтому отказ Корчака от выхода из гетто, его поведение, его ежедневная борьба за быт воспитанников — было героизмом высшей меры, продуманным, вполне сознательным.

Теперь давайте подумаем о правдоподобности мифа об офицере. Если так было, то Корчак должен был отказаться. Он не мог принять свободу, которую ему предлагал немец, когда раньше не принял её от нас. Все же я думаю, что для Доктора важна была не "национальность" свободы. На Umschlagplatz, если и в самом деле был там этот благородный немец, у Корчака не было морального выбора. Он детей привёл в это место. Разве он мог их покинуть? Конечно, нет. Даже если он уже знал, что это Треблинка, даже если у него уже не было надежды на селекцию, на возможность борьбы за жизнь хотя бы горсточки воспитанников. В послевоенном сверхусердии я публично раскритиковал поступок Корчака, утверждая, что его жизнь была важна для страны, что он не имел права ею так распорядиться. Я был не прав. Совершенно правильно меня за это обругали. Потом я понял, что эта смерть, это общее шествие с детьми и сотрудниками в газовые камеры — были логичным завершением жизни Корчака. В настоящее время многие задают себе вопрос, был ли Корчак таким образцом моральным для современности, если бы при всех его заслугах для польской и мировой педагогики, для медицины и литературы — не умер мученической смертью. Если бы, например, умер в Галилее, или нормально в Польше? Ответ для всех ясен: в случае с Доктором величие жизни его было многократно умножено его смертью. В книге о Моисее — "Дети Библии" — он писал: Если дашь мне зёрнышко правды, оно вырастет". И дальше: "Правда будет расти как дерево". Вот и Корчак такое "дерево правды" на крупных дорогах нашей современности. Но чтобы это понять надо освободиться от лишних мифов.

Часто, идя короткой, треблинской мощённой дорогой, думаю: — Если бы было так, как говорит этот Великий Миф, Доктора надо бы было обвинить в том, что он ненавидел своих воспитанников, отказывался от их спасения во имя какого-то непонятного высокомерия, сознательно довёл их до момента, когда всякое спасение было уже невозможным, и умер... А почему же тогда он выбрал смерть? Ведь это не подходит для человека, который, вместо того, чтобы спасать детей — из-за собственного высокомерия, гордости и амбиции, думает, что он знает лучше всех и, по-видимому не любя этих детей — приговаривает их к мукам смерти в газовой камере. Да, это не подходит. Потому что Великий Миф — это наша человеческая выдумка, нам нужная, но не правдивая. Корчак верил, что своим присутствием при детях спасает их физически, следит за их правильным развитием и создаёт из них благородных людей. И долгое время такие факторы как ложь, мнимые уступки немцев, поведение Еврейской Гмины, наша невозможность спрятать всех, потом невозможность гарантировать всем безопасность, стали основой поведения Корчака: останусь с детьми, потому что я им создаю шанс существования и морального развития.

Потом остался с ними, так как рассчитывал, что потребность немцев в рабах сохранит их жизнь. В конце пошёл с ними, с воспитанниками и сослуживцами в надежде на борьбу во время селекции, борьбу, в которой он погибнет, но хотя бы часть детей спасётся, наконец, когда он уже всё понял до конца, понял эту бесконечную, сумасшедшую ненависть, он, человек, который не умел ненавидеть — пошёл во главе детей в камеру.

Что думал он в эти минуты и секунды, отделяющие его от смерти? В минуты крайнего унижения и в то же время, духовного взлёта над временем и пространством?

Не знаю. Этого никто не знает. Ведь все описания смерти дают живые...

Опубликовано 18.08.2008.

Ответить

вверх