Был чудесный тёплый день ранней
Киевской осени. И на душе у Алика было тепло и радостно. В кармане лежала
получка - девять красных, две синеньких и три рублёвки с мелочью. Дома
ждали жена, сын и вкусный обед. Конец недели. Проект сдан вовремя. Завтра
в гости к друзьям. Жизнь прекрасна. Тридцать – возраст удачи, любви и
успеха.
Битком набитые троллейбусы шли не останавливаясь. Была пятница, все
спешили побыстрее добраться домой, и толпа на площади дружно бросалась
навстречу очередному троллейбусу – каждый старался оказаться первым у
желанной двери.
Алику и здесь повезло: удалось одним из первых втиснуться в заднюю дверь и
устроиться на задней площадке, повиснув левой рукой на хромированном
поручне. В правой руке он держал портфель, прикрывая карман брюк, где
лежала получка.
Троллейбус медленно полз вниз по бульвару к Крещатику. Спрессованые вместе
тела пассажиров, привычных к давке, тряслись в едином странно
синкопированном ритме. Было жарко, пахло немытым телом. Алик задумался о
своём, глядя на проплывающие мимо каштаны и усыпляюще однообразный рисунок
чугунной ограды сквера за окном.
Троллейбус остановился у памятника Ленину, и пассажиры начали пробираться
к выходам. Алик вдруг почувствовал какое-то движение в правом кармане
брюк. Зажатый телами, он не мог сразу повернуться, чтобы поглядеть, что
там происходит, но было ясно, что кто-то пытался всунуть руку к нему в
карман с деньгами. Только не паниковать, мелькнула мысль. Ты же дружинник,
знаешь, как надо действовать: дай вору взять деньги, потом сразу хватай.
Рука вора наконец достигла цели, и в тот момент, когда она потянулась
назад, Алик перехватив портфель, быстро и крепко схватил вора за руку и
удивился, услышав собственный громкий голос: “Ты что ж это, гад, в карман
за деньгами полез!?” На площадке было уже посвободнее и, резко
повернувшись направо, Алик увидел, что рука вора принадлежит мальчишке лет
одиннадцати-двенадцати. В руке у него были зажаты вытащенные из Алькиного
кармана деньги – пятёрик и три рублёвых бумажки. Он отчаянно пытался
высвободиться, дёргался, как кукла, и тихим голосом бубнил одну и ту же
фразу: “Дяденька, отпустите, я ничего не брал”.
Публика, выходившая из троллейбуса, не обращала внимание на происходящее.
Только один старичок, из тех, которым всегда до всего есть дело, проходя
мимо, бросил: “Пороть их сволочей надо, совсем распустились”, да пожилая
толстая тётка посоветовала: “Сведи его в отделение милиции, это недалеко
здесь на Крещатике, по левой стороне во дворе Гастронома, два квартала
отсюда”.
Не выпуская руки вора, Алик стоял на тротуаре, пытаясь продумать
дальнейший план действий. Сомнения боролись в его голове. С одной стороны,
хотелось поскорее добраться домой. С другой, нельзя же допускать, чтобы
преступники безнаказанно грабили трудящихся. Кто знает – отпустишь его, а
завтра он у старушки какой-нибудь последний рубль вытащит. Нет, надо вести
в отделение, пусть там милиция занимается его перевоспитанием.
Пацан всю дорогу канючил, чтоб его отпустили, что он больше честно
никогда, никогда не будет, и что дома его ждёт мама. У него были большие
карие глаза, как у собаки, нездорово бледная, совсем незагорелая кожа, а
из носа время от времени выдувался здоровенный пузырь зелёных соплей.
Несмотря на дневной час, в отделении горели электрические лампы, заливая
жёлтые стены помещения ярким ровным светом. Долго никто не показывался из
внутренних служб. Наконец появился сержант и сделал знак, чтоб следовали
за ним в кабинет:
– Ваше имя, место прописки, год рождения и место работы.
– Меня зовут Алексей Семёнович Бельский.
– Это по паспорту?
– По паспорту я Алексей Шлоймович, но на работе меня зовут Алексей
Семёнович.
Сержант бросил быстрый взгляд из-под бровей на Алика, потом на хлюпающего
носом пацана, потом снова на Алика. Ответив на все вопросы, Алик принялся
рассказывать, как было дело. Милиционер, пыхтя, записывал в журнал, потом
сказал подписать протокол.
Наконец сержант повернулся к вору:
– Ты, как тебя зовут?
– Боря Гриншпун.
– А отца?
– Григорий Моисеевич.
– Где отец работает?
– На Подоле, на рыбной базе, грузчиком.
– Сколько тебе лет?
– Двенадцать.
– Мамка есть?
– Есть
– Работает?
– Не-а, она больная, дома лежит.
– Это тебя родители послали по троллейбусам воровать?
– Нет, нет, пожалуйста, ничего не говорите папе, я больше никогда не буду!
– Сиди здесь, жди, щас мы с твоей семьёй разберёмся.
Сержант взял свой журнал и вышел. Пацан сидел, молча всхлипывая и
размазывая по лицу грязные слёзы. Алик вроде как сто лет не курил и решил
пойти узнать, где здесь можно выкурить сигарету. Он вышел в пустой
коридор, огляделся по сторонам, и услыхав голоса в кабинете справа,
направился туда. Из-за приоткрытой двери доносился знакомый голос
сержанта:
– Во хохма, Петрович, тут один жид жидёнка привёл сдавать за воровство. В
Подольском отделе говорят, что малолетка, Борух этот, рецидивист. В
прошлом месяце у него уже один привод был – разбил мячом окно в квартире
отставника-полковника.
– Давай оформляй его в суд для направления в колонию.
– Дак што, составим протокол и сдадим до суда родителям? Я щас на
Подольскую базу звонил, отец его правда там работает. Может приехать сюда
хоть через час.
– Нет, сержант, пусть жидёнок у нас тут переночует. Завтра разбираться
будем.
Алик внезапно почувствовал, что его трясёт, как в ознобе. Он быстро пошёл
по коридору в противоположном направлении, толкнул какую-то дверь и,
оказавшись на улице, с жадностью закурил.
Надо идти домой, крутилось в голове. Ты выполнил свой гражданский долг по
борьбе с преступностью. Пора домой. Жена заждалась. И сын. Деньги эти
несчастные, восемь рублей, в милиции остались, наверное вещественное
доказательство, хрен с ними. Пусть подавятся.
Был уже девятый час. Темнело. Зажглись фонари, и листва лип вырисовывалась
кружевом на фоне беззаботно шумной толпы вечернего Крещатика. Алик
медленно брёл, не замечая спешащих людей. Мозг его, как испорченная
пластинка, бесконечно проигрывал одно слово: преступник, преступник,
преступник.
|
