|
Сдается выпуск «Прочтения» с темой номера «Музеи» и, разумеется, мы уже работаем
над следующим, а тема номера там – «Смерть». Ответственные большие подборки
планируются заранее, я как раз просматривал план, думал, чего не хватает в теме
«Смерть» - тут и умер драгоценный друг.
Среди всплывших в перестройку новых звезд московской поэзии (сейчас оставлю в
стороне питерских и уральских) Парщиков был самым закрытым, потайным,
конспиративным.
Жданов взывал к религиозной метафизике, Пригов к милицанеру, Еременко к острой
социальности, Рубинштейн к библиотеке, а Парщиков, казалось, ковыряется внутри
атомного ядра, молекулы, вскрывает тонким ножом боковину треугольника,
зарывается в структуру волны. Впервые я прочел его в «Испытательном стенде»
(выделили тогда в «Юности» такой загон для талантов), и в той поразительной
подборке наряду с бессмертным «Их два, но условно удобно их равными числить
пяти» обнаружился стих про шахматы. «Все болеют за короля нефтяного, а я за
короля ледяного». Я тоже болел за насквозь советского, но похожего на человека
Карпова против уже тогда сильно сомнительного Каспарова, и порадовался родной
душе: «карповцы» были в явном меньшинстве. Так вот, Парщиков, казалось, всегда
хотел оставаться в меньшинстве. Собственно, это нормальное состояние поэта, но в
перестройку была иллюзия широкой востребованности, реял еще огоньковский призрак
Политехнического музея, все перечисленные граждане были молоды, красивы,
энергичны, и даже парщиковские метамудреные строфы сносили
слушательские-читательские крыши, что твоя эстрада.
Продолжалось это недолго, конечно: поэзия резко грохнулась с авансцены. Кому-то
из новых гениев это повредило, но никак не могло повлиять на центростремительные
Алешины стихи, крепко стянутые изнутри фигурами виртуальностей и интуиций.
Кто-то удачно сравнил его творения с окаменелостями или кристаллами… так похож
на кристалл Кельнский собор, будто не человеком построенный, а самостоятельно на
площади наросший: сравнение поверхностное, но в нашем случае уместное.
В середине девяностых Парщиков эмигрировал по еврейской линии в Германию и после
короткого периода романтических приключений обосновался в одиночестве именно в
Кельне, столице художественных галерей, коммерческих ярмарок, главного немецкого
карнавала и больших медиа (еще и геев: дополнительная яркая краска городского
пейзажа). Вообще, судьба нашего соотечественника, уехавшего к немцам жить на
пособие, сплошь и рядом убога: очень трудно, особенно людям не первой юности,
интегрироваться в туземную жизнь. Тем более что Алеша принципиально не собирался
овладевать «региональным» немецким (в убежденности, что все обязаны гуторить на
«универсальном» английском). Тем более для писателя может оказаться губительным
отрыв от почвы: живем-то мы соками языка.
В случае Парщикова, однако, ситуация казалась практически идеальной. Бессемейный
и неприхотливый, он имел три статьи серьезных расходов: хороший велосипед,
хороший фотоаппарат и по возможности свежая модель «макинтоша». Да, и отличная
обувь еще. Вещи все дорогие, но обновляемые не ежедневно и даже не ежегодно. На
размеренную трезвую жизнь, заполненную прогулками, чтением и письмом, денег
много не нужно, а герметичный характер Алешиной поэзии требовал не столько
стихии живой речи, сколько свежих книг М. Ямпольского и А. Пятигорского: объекты
доступные. В своих крохотных социальных квартирах он создавал удивительно
аккуратные и уютные, светлые и чистые минималистские студии: книги, лежанка,
белый компьютер, гантели на полу, а на специальном столике неизменно раскрытый
толстенный словарь (англо-русский или энциклопедия), а поверх насекомого
словарного шрифта – модная большая лупа. Комфортная келья философа, укромище
эзотерического поэта, лаборатория духа. На зеленой окраине города, и важно что
именно такого, и удобно расположенного в центре Европы, и кипящего, напоминаю,
самой разактуальной жизнью, в которую можно в любой момент окунуться за глотком
энергии современности. На велосипеде он в выходной проезжал по пятьдесят
километров, бывало и с гаком. Радушно встречал и потчевал борщом и роскошью
человеческого общения разноплеменных друзей: я пользовался его гостеприимством
не менее дюжины раз, и мне не очень верится, что не будет больше ночей, полных
космических бесед про самые что ни на есть отвлеченные начала Вселенной.
Эта жизнь слегка отшельничающего поэта удивительно ему шла, и казалось, что она
способна длиться вечно, что Леша проживет может даже и сто лет, и будет
привечать новые поколения литераторов, редко, но метко самолично выезжая в
Москву-Киев или на европейские-американские поэтические тусовки. Негромкая ясная
Касталия, камертон, палата мер и весов, эталон высокой культуры. И наше
привычное путешествие Кельн-Амстердам по лучшей в мире железной дороге мы с
Алешей проделаем – и не в последний раз! – и когда ему исполнится восемьдесят, а
мне будет подкатывать к семидесяти.
Так, может, оно и случилось бы, но поэт сломал программу: полюбил молодую
москвичку Екатерину. Случилось это шесть или семь лет назад – и неслись эти годы
в Лешиной жизни вскачь. Грохнулось горе: Катя, приехав в Германию, почти
мгновенно тяжело заболела, и продолжалось это год-полтора-два. Болезнь изгнали,
грянуло счастье – Катя родила Матвея (второй сын Алеши; старший, Тимофей, уже
состоялся: делает в Париже карьеру фотографа). И снова беда – другая болезнь
наметнулась на Лешу, год-полтора-два; считалось, что она отступает, большинство
друзей было уверено, что поправка близка и странно, что она никак не наступит.
Вот гикнули эти шесть лет, просвистали, озарили и скомкали, и нет теперь Алеши,
зато растет в Кельне замечательный младенец Матвей.
«Потому что жизнь придумана не людьми», писал по какому-то поводу любимый друг
Парщикова Андрей Левкин, и это правда, не людьми, да кроме того – и не придумана
вовсе.
|
Опубликовано здесь 06.04.2009
Источник
Ответить
ОБСУЖДЕНИЕ
Михаил Польский
Цитирую из текста В.Курицына:
"... а на специальном столике неизменно раскрытый толстенный словарь
(англо-русский или энциклопедия) ...".
То есть, отголоски-отблески Торы.
То, что выше статьи, написал вчера вечером, как только узнал о событии. А
сегодня утром, как всегда, учили в синагоге Танию. Вот, что оказалось в
сегодняшнем пасуке ("Книга средних", гл 39, 12 нисана. ).
"Когда же человек служит не ради самого служения на самом деле, а по каким-либо
иным мотивам, ради самоудовлетворения например, чтобы стать ученым в Торе и тому
подобное, тогда эта мотивация, происходящая от "клипат нОга" (бездуховной
материальной составляющей. М.П.), облекается в его изучение Торы, и Тора
временно находится в изгнании в этой "клипе" (бездуховности. М.П.), до
тех пор, пока этот человек не совершит покаяние, ибо "[покаяние] приносит в мир
исцеление", и с его возвращением ко Всевышнему и Тора его возвратится с ним. И
потому сказали наши мудрецы: "Пусть человек всегда [занимается изучением Торы,
даже и не ради нее]. Ибо, занимаясь ею не ради нее самой, он, наверное, придет к
ней самой", наверное, он в конце концов совершит покаяние в том или другом
переселении [души], "ибо не будет отвергнут от Него отверженный". Но если
человек изучает Тору так просто, не ради нее и не ради чего-либо иного, тогда не
нужно покаяния, но тотчас же, как только он начнет что-нибудь изучать ради самой
Торы, то, что он изучал просто так, объединится и присоединится к этому изучению
и улетит ввысь ... "
Выделено мною.
Без комментариев.
Добавлено 06.04.2009, 08:31 |
