|
НАМ ПИШУТ |
|
||
Для связи с публикатором
воспользуйтесь этой формой (все поля обязательны). При Вашем желании Ваше мнение
может быть опубликовано на этой странице. Или пишите на этот адрес:
korczak_home@bk.ru,
|
|||
|
Лея Алон Гринберг |
|||
|
За окном гостиницы лежал незнакомый город. В коридорах со спущенными шторами горел тусклый свет. Не спалось. Я вышла из комнаты и прошла по пустому притихшему коридору. Женщина, которая час назад принимала нашу группу, дремала тут же на диване. Услышав шаги, подняла голову. - Ты откуда приехала? - поинтересовалась, и услышав, что из Израиля, отбросила плед и присела на диване. Разговорились. Всё её интересовало: как живём, и как работаем. Была в её словах нескрываемая зависть к нам, возродившим свой дом, и боль за свой народ, который хотелось ей видеть более счастливым, более богатым и более независимым. Но вдруг, прервав разговор, она подошла к окну и подозвала меня. Отдёрнула занавеску и показала в расплывшуюся тьму: "Вот тут три дня земля колыхалась после расстрела, а вот там, на Сенном базаре, повесили еврея, и нас близко не подпускали. Я его хорошо знала". Она долго молчала, пытаясь справиться с волнением. Потом заговорила снова: "Ты к себе поехала, на родину. Это я понимаю, а ваши, ваши-то, что делают в Германии? Я своих, украинцев, ненавижу за это. Но ваши как могут простить? Памяти у них нет..." Я даже не представляла, что, едва вернувшись в Израиль, вспомню наш разговор и тот же горький упрёк, как тяжёлый вздох, вырвется из моей души. То было время судьбоносных перемен в жизни страны. С одной стороны на нас накатывалась волна террора, с другой, словно пытаясь заглушить грохот взрывов, всё звонче, всё настойчивей звучали фанфары миролюбцев. Песня "Тну лэ шемеш лаалот" - "Дайте солнцу взойти" - по-видимому, обращалась к тем, кто "мешал" солнцу взойти над новым Ближним Востоком. За месяц, что я не была в Израиле, в духовной атмосфере страны что-то неуловимо изменилось. Поначалу я даже не могла понять что. В первый же вечер с жадностью приникла к экрану телевизора. Начиналась информационная программа "Мабат". На экране появился Арафат. Небритый, в вечной своей куфие, он, улыбался: группа израильтян - детей и взрослых - пришли на встречу с ним. Девочка-подросток, с чувством робкого смущения, протянула подарок - картину, на которой выделялось слово "Шалом". Небритая щека приблизилась к её щёчке, кадр укрупнил лица, и девочка получила поцелуй. Она была очень растрогана и вся сияла. Но нас, телезрителей, ждала ещё одна встреча, которая удивительно не сочеталась с первой. Шла бар-мицва семнадцати мальчиков, успевших на своей судьбе почувствовать цену мира, который пришёл на нашу землю. Кто-то из них потерял родителей, кто-то, как Шломо Элияху, был ранен сам. Лицо мальчика, по-видимому, обожженное, ещё не успело зажить после многих операций, оно было забинтовано, и походило на маску. Он рассказывал о том, что ему пришлось пережить, и глаза его, большие прекрасные глаза, выражали страдание. Да, Арафат всегда "любил" еврейских девочек и мальчиков, их мам и пап: и когда планировал захват школьников в Маалот и отдал приказ забросать их гранатами, и когда посылал террористов в кибуц Мисгав Ам захватить детей из ясель в качестве заложников, и когда отправлял своих сообщников взрывать автобусы. Но теперь он стал "партнёром", и мы решили всё забыть. Наши министры встречались с ним в его резиденции, он улыбался нам с экранов наших телевизоров, а взрывы и выстрелы продолжали греметь в автобусах, на улицах, на дорогах. Он улыбался, но продолжал нас убивать. Но я - не о нём, я - о нас, о памяти и об отношении к врагу. Его уже нет, одним убийцей меньше, но для нас он, подобно Амалеку, выражение конкретного и вместе с тем обобщённого зла, а оно осталось, оно рядом с нами, изменилось лишь имя. Еврейское отношение к памяти я открывала для себя здесь, в Израиле. Помню, как поразила меня книга "Гвилей эш" - "Свитки огня". Сама идея её создания была проникнута незнакомым прежде подходом к человеку, его индивидуальности. На слегка пожелтевших от времени плотных листах, как солдаты в строю, тянулись имена. Их дополняли маленькие солдатские фотографии и короткие биографии. Перечисление начиналось, как в Книге Шмот, когда представляли нам сынов Израиля, пришедших вместе с Яаковом в Египет: "Вэ эле шмот" - "И вот имена". То была Книга Памяти, вобравшая имена всех павших в войнах Израиля. На обложке, там, где обычно стоит имя автора, было выведено два слова: "Мединат Исраэль" - "Государство Израиль". У этой книги, состоящей из многих томов, не было конца и после каждой войны появлялось продолжение... Исток этого отношения к имени - в Торе. Тора постоянно называет имена, как будто возвращает нас в строй, каким наши предки совершали переходы во дни скитаний по пустыне. Имя вводило тебя в родовую цепочку, чтобы знал, из какого дома, из какого колена, от какого предка ведёшь родословную. Наша память сохранила имена праотцев и праматерей, мы не безродны, мы знаем, кто начинал цепь, растянувшуюся на века. И сказано у пророка Исайи: "И дам им в доме Моём и в стенах Моих память и имя (...) имя вечное дам им, которое не истребиться". Мы родились с памятью, несём её в крови, как река несёт свои воды. В этом потоке слились воедино свет и тень: рабство в Египте и путь к свободе с внутренней борьбой, страхом, желанием оглянуться назад. Синайское откровение, озарившие жизнь народа светом Десяти заповедей, и одиночество пустыни, научившее нас слышать Голос. Борьба за Землю Обетованную и трагедия рассеяния. Катастрофы и войны. Нам заповедано помнить. Но мы бежим от своей памяти, как бежал пророк Йона, пока не оказался в полном мраке, в чреве левиатана. И тогда пришло позднее отрезвление... Я обратилась к старым записям из журналистского блокнота - они свидетельствуют о схеме наших отношений с врагом. И два, случайно совпавших сюжета, глубоко символичны. Впрочем, я в случайность не верю: всегда стараюсь найти второй, невидимый глазу план, и тогда событие углубляется, открывая духовный аспект происходящего. Помню, читая книгу профессора Эзры Зохара "Наложница на Ближнем Востоке", посвящённую нашим отношениям с Америкой, задумалась над неожиданным подарком Джимми Картера Менахему Бегину сразу же после заключения Кемп Девидских соглашений. То была карта Освенцима из американских архивов. На ней с отчётливой ясностью были запечатлены подъездные пути, бараки, печи крематориев. Не оставалось сомнения: американцы могли бомбить Освенцим и не бомбили, ссылаясь на то, что нет достаточно точных карт. Ну зачем в такие минуты Джими Картеру нужно было напоминать о Катастрофе? Кемп-Дэвид нёс столько надежд на будущее, и вдруг такое неожиданное облако на чистом небе... Ирония судьбы или, быть может, предупреждение Свыше? Но Менахему Бегину было не до грустных мыслей, он находился на вершине славы: сильные мира сего поздравляли, идеологические противники восхваляли. И только друзья и соратники отвернулись, не простив измену общим идеалам. Успел ли он задуматься над тем, к чему привёл тот мирный договор или тогда ещё трудно было уловить его разрушительный потенциал? В начале лишь немногие почувствовали, к чему ведёт отдача Синая и разрушение еврейских домов. Это были первые громовые раскаты, предвещающие бурю. Помню, как со своими коллегами, журналистами, ехала на Голаны, и звучало два слова "тиюль прида" - такое лёгкое приятное слово "тиюль" - "прогулка" в сочетании с "прида" - "расставание". Речь шла об отдаче Голан, и мы уже мысленно прощались с ними. "Тиюль прида" - сочетание, вошедшие в нашу коллективную память после разрушения Ямита. Многие израильтяне отправлялись в путь, чтобы унести в памяти светлый город у моря, построенный на песке, белые домики в окружении зелени и кустов роз. Я увидела Синай спустя много лет, издали, только его очертания. Солнце уходило за горизонт, и он казался потерявшим краски. Мы ехали в Эйлат, и это была одна из коротких дорожных остановок. Синай давно был чужой, но и эта случайная встреча вызывала чувство невосполнимой утраты... Тогда ещё невозможно было представить, что впереди неутихающая боль по разрушенному Гуш Катифу... И я всё чаще вспоминаю слова той украинской женщины из Житомира о нашей национальной памяти. Только для неё Израиль чужая страна, а для меня Родина, одна - единственная. А всё началось в тот далёкий день, когда весь мир поздравлял нашего главу правительства, и на небе, казалось, не было ни одного грозового облачка. Вот только этот нечаянный подарок - карта лагеря уничтожения Освенцима, с которым Абба Эвен сравнит границы 67 года... Что изменилось с тех пор, как Билам, нееврейский пророк, предрекал нам одиночество и необычность судьбы? Прошли века, а суть осталась прежней. И образ злейшего нашего врага - Амалека - по-прежнему часто напоминает о себе. Когда он напал на евреев, они ещё не успели "провиниться" перед миром: не построили поселений, не захватили "чужие" земли, не числились в "агрессорах". Чем же они не угодили Амалеку? Тем, что - евреи. И этого достаточно для ненависти, жгучей, иррациональной, не утихающей, в которой ни воин с воином сражаются на поле боя, но жертвами становятся самые беззащитные: женщины, старики, дети. Такому врагу нельзя предложить мир в обмен на любовь: он понимает только силу, от неё, единственной, отступает. Есть такое понятие - палимпсест - древняя пергаментная рукопись, написанная по счищенному, ещё более древнему письму. После договора в Осло многие надеялись, что мы начинаем новую рукопись своих взаимоотношений с палестинцами. Рукопись, с которой всё до основания стёрто: и ненависть, и жертвы террора, и страдания матерей, и трагедия детей, которые во сне зовут погибших родителей. Мы жаждали понимания. Мы тосковали по состраданию. И музей Катастрофы Лохамей-ха-Геттаот пригласил того, с рук которого не сходила еврейская кровь, посетить его залы. Арафат не ответил. Спустя четыре года его пригласили вновь. И вновь он не ответил. Последнее приглашение совпало с его пребыванием в Америке. Все с волнением ждали, что он посетит музей Катастрофы в Вашингтоне. Ему напоминали об этом, его просили, а он сказал, что вряд ли выберет полчаса времени... Незадолго до этого я побывала в этом музее. Мои воспоминания были свежи и отдавались болью в сердце. Я вспоминала вагон, в котором людей везли в лагеря уничтожения: когда ты входил в него - слышал голоса и крики жертв. Тысячи пар обуви, посеревших от долгого лежания, напоминали о последних минутах погибших. Миллионы удостоверений личности обращались к тебе: "Во имя живых и мёртвых ты должен быть свидетелем". И проходя по залам музея, я чувствовала: это моя, еврейская боль и ничья больше. В свою боль, как в свою душу, я пущу только друга, а от взгляда врага и равнодушного защищу, чтобы не опорочил память. Это, быть может, моя бабушка, прикрыв наготу руками, бежала, подгоняемая прикладами автоматов, к яме навстречу смерти, это мои братья, братья по крови, прощались на краю ямы, это моему дедушке отрезали бороду за минуту до расстрела и выставляли на посмешище перед всем миром. Я не хочу, чтобы его боль, его страдания видел враг. Если бы мёртвые могли говорить, выразить силу своего гнева... Но они не могут ни возмутиться, ни оскорбиться, ни протестовать... Память и беспамятство... Они как две противоположные силы боролись в нашей душе. Память, подобно Огненному Столпу, вела, была своего рода цементом, связывающим народ, лишённый родины. Беспамятство стремилось вырвать нас из той цепи, к которой мы изначально принадлежали, лишить имени, рода, отмести то главное, что составляло нашу нетленную национальную суть. Мы не любим оглядываться на прошлое. Ещё не успевает осесть могильный холмик после очередного убийства, как мы вновь спешим за стол переговоров, и автобусы вывозят из тюрем на свободу торжествующих врагов, а наши матери, потерявшие детей, плачут, подавляя боль и гнев от чувства своего бессилия. Мир... Когда-то Давид, истинно еврейский царь, сказал в своём псалме: "Долго пребывала душа моя с ненавидящими мир. Я мирен, но только заговорю, они сразу - к войне". Сегодня наш "партнёр" интеллигентен, с диссертацией в кармане, владеет несколькими языками, излучая восточное обаяние, но прежняя амалековская ненависть бьется в его сердце и в сердцах тех, кого он представляет. И предостерегая нас от забвения, наши мудрецы назвали уроки прошлого - "уроками выживания". Память народа - сама суть его. Её нельзя подчинить ни политике, ни сиюминутным прихотям. Она не чья-то личная собственность, ею не торгуют, её берегут, как святыню. Во имя того, что было. Во имя того, что будет... © Copyright Лея Алон Гринберг |
|||
|
Опубликовано здесь 07.05.2008.
|
|||
|
|
|||
