Леонид Финкель

С ЧЕГО НАЧИНАЕТСЯ ЛЮБОВЬ?..

Уходит век, осталось всего ничего... У века были хлесткие нервы. Были размышления в движении, на ходу, была неиссякаемая эрудиция по части стиха. Можно было зарифмовать хоть Маркса, хоть энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона, только бы платили за то.
Учителя Нины Локшиной — Илья Сельвинский и Лев Озеров — понимали, что смысл и обаяние поэзии заключается не только в хорошо зарифмованных строках, но рифмовать учили мастерски.
Нина всегда недоверчиво относилась к прогрессу поэзии. Свой дом привыкла строить с фундамента, с нуля, хотя и по известным схемам. Ее собственная система началась не от какого-то уровня, а как бы вызвалась из небытия предчувствуемого. Она всегда знала, что рождена в Иерусалиме, что мудрость русской, мировой поэзии (Нина мастерски переводила немецких, австрийских, литовских поэтов, а также с языка идиш) — это только то, что она рано или поздно возьмет с собой в дорогу, чтобы идти дальше. Куда? Разумеется, в Иерусалим. Еще до переезда было далеко, а уже складывались строки:

Но расцветала ветка миндаля,
А значит расцветала та Земля,
Где можно будет жизнь начать сначала.  >>>

Вспоминаю Москву, Тверской бульвар 25, зеленый дворик Литературного института. Сельвинский требовал от своих учеников писать ртутью, а многие писали чернилами. Про перо Нины Локшиной уже тогда говорил: невесомое. И еще говорил, что у поэта, как у актера, должно быть личное обаяние. Нина — и человек, и поэт обаятельный. И даже сам Илья Львович не раз попадал под обаяние этой светлой Женщины.
В Москве все были быстрыми, разговорчивыми, все хотели все знать, всем интересовались... А она жила тихо, потому что жила внутренней жизнью. Ее ритм определялся движением души и имел собственную закономерность.
В стихах Локшиной — свобода игры. И свобода организованной речи. И музыка, которая не уступает любви. И любовь, не уступающая музыке. Нина — не только блистательная поэтесса, но еще и умная еврейка. Ей не обязательно что-то непременно знать — она может все угадать... Нине одинаково нравится и даровать, и принимать. В ней сочетается радостное ощущение собственной силы со счастьем другого человека.
Между прочим, с этого и начинается любовь...
Представлять книгу Нины Локшиной — опасно. Опасно рядом с ней выглядеть человеком, который, пусть по старой дружбе, но все же в некотором роде комментирует события. Стих ее слишком свободен. Он учит не искать опоры ни в чем...

И впрямь, кто понимает поэзию — узнает ее с первого взгляда.

Леонид Финкелъ,
май 1996 года

ПОСВЯЩЕНИЕ


Всему, что хранилось с незапамятных пор,
Сжатому, словно газ в баллоне,
Золотому вину «Ярден» со склонов Голанских гор
И розам, срезанным на рассвете вХолоне.

Джипу, ползущему в темноте ночной,
Вдоль пограничного коридора,
Солдатам, что едут на шаббат домой
И кормят котят у кафе «Ципора».

Древнему маяку, что давно погас,
И новому, что лучом рассекает воду,
Народу, молящемуся за всех нас,
И гуляющему по набережной народу.

Городу моему, разбросанному по холмам,
И стенам его, прохладным в разгаре лета,
И окнам распахнутым, и сердцам,
Слишком тесным, чтобы вместить все это.

* * *


Лето. Особого рода погода.
Дышит духовкой оконный проем,
И намотались ушедшие годы
Душной веревкой на горле моем.

Лето. Особого вида одежды.
Платья как парус. Летящий покрой.
Это - моя территория между
Утренним светом и черной дырой.

Тонкие ткани небесного цвета,
Желтые - только земля и дома.
Вечное лето. Лишь вымолвишь это,
Вдруг и нежданно приходит зима.

Вот мне и радостна каждая малость,
Краткость июньских удушливых дней,
Свет убавляется. То, что осталось,
Все неизбежней... И все холодней...
 

Воскресенье.
Сумерек начало.
В освещенье слабого накала
Серьги, ожерелье из коралла,
Вологодских теток кружева,
На холме, среди озябших зданий,
В магазине подписных изданий,
В месте, непригодном для прощаний,
Застывают на губах слова...
Сумерки...
Кузнецкий мост...
Москва.