На главную сайта

БИБЛИОТЕКА
«АНТИТЕРРОР»

К оглавлению литературного раздела
К оглавлению раздела «Антитеррор»
На страницу «БЕСЛАН: бойня детей»

«ДЕЛЬФИНАРИУМ»:

джихад против детей

ПРОДОЛЖЕНИЕ 20

«Теперь я отсюда не уеду.»

Личное будущее

 Ирина Скляник:

Уехать отсюда после всего, что случилось, мы бы не хотели. Да и как можно уехать и оставить здесь Юлечку – в земле, одну? Нет, свои дни мы уже будем доживать здесь, что бы ни было.

 Виктор Медведенко:

Если раньше, до этой трагедии, я задумывался об отъезде потому, что мне и жене было тут тяжело, то теперь...

Мы жизнь прожили в России. Я скучал по лесам, по полям, по снегу… мысли об отъезде появлялись. Но я всегда спрашивал детей, и, прежде всего, Марьяну – не тяжело ли ей, не плохо ли ей, не хотят ли они уехать обратно. Они категорически были против, особенно Марьяна. Марьяна говорила, что ей здесь все нравится, и она никуда не хочет отсюда уезжать. Я говорил: ну вырастите, выучитесь, станете самостоятельными, большими,  и сами решите, где вам жить. А мы с мамой вас поднимем, выучим, вырастим, и, наверное, поедем умирать на родину. А теперь я скажу - и это ответ и шейху Насралле, и прочим, которые сказали: русские, убирайтесь домой! Так вот, они добились прямо обратного результата. Теперь меня отсюда ничем не вытащить. Я буду жить здесь и защищать эту страну, если придется. И если случится так, что Израиль потерпит поражение в этой войне (если случится вдруг такое), то последняя пядь земли, которую они возьмут будет – могила моей дочери в киббуце Гиват-Бренер.

 Ольга Тагильцева:

Поначалу нам с Машуткой было тяжело, мы были вдвоем, у нее был нервный срыв, у меня… Мы планировали, что, может быть, и уедем. Но потом… Мы друг другу очень помогали, потом Машутка втянулась в эту жизнь, ей стало более-менее интересно. С Сашей мы встретились и познакомились, и я благодарю Бога, что это случилось. Мы здесь были всего два года, и как-то оставили эту мысль, чтобы уехать отсюда. А теперь я тем более никуда не поеду, потому что Машутка похоронена здесь, и я не могу оставить ее.

Я считаю, что если выучить язык, если ты - сильный человек, то и здесь ты всего добьешься. Все зависит только от самого человека.

 Раиса Непомнящая:

Мы привезли сюда самое дорогое, что у нас было – наших детей. И вот теперь их у нас отняли…

Мне очень страшно за сына, он же у меня теперь один остался. Но Иришу мы не оставим. Мы не можем ее оставить одну - похороненной.

 Полина Валис:

Мне никогда не приходила мысль отсюда сбежать, и не потому, что мне так дорога эта страна, а потому что я привыкла. Я здесь много прошла. И у меня здесь друзья израильтяне. Мне лично здесь хорошо.

 Фрида Шахмурова:

До этого сын жил полгода в Америке, в Нью-Йорке – папа его там. Мы так и думали, что он там останется. Но он очень скучал. У него здесь остались друзья. Он не может их менять. А вот сейчас, после взрыва, мы его опять спросили: может, ты поедешь к папе? Там все-таки более безопасно? И он мне ответил: «Мама, ни за что. Я там буду в еще худшем состоянии, потому что каждый день буду думать – что здесь, с тобой». 

Ирина Рудина:

Бежать некуда. С одной стороны, у нас есть боль за нашего ребенка, а с другой – она герой этой страны.

 Соня Шистик: 

Мама хочет отсюда уехать. Но я не думаю, что я смогу уехать и начать все сначала. Я и не хочу. Я приехала из Томска, когда мне было пять лет, а в Израиле мы уже десять лет. Здесь все друзья, и мне не хочется уезжать.

 Наталья Панченко-Санникова:

 Я уже не хочу отсюда никуда бежать, как ни странно. Когда я сюда возвращалась с Украины, после того, как похоронила ребенка, меня все отговаривали. А я говорила, что ребенка я уже потеряла, и мне больше нечего терять. Я все равно поеду. А там – будь что будет.

 Бронислава Осадчая:

Мне незачем отсюда бежать. Вот если бы ради Иры – может быть, мне это и пришло в голову. Но теперь я отсюда никуда не уеду. Мой ребенок здесь. Может быть, я скажу сестре – забирай Андрюшу и уезжай. А за себя я не боюсь. Мне было страшно за себя, пока была жива Ирочка, потому что я знала, что я ей нужна.

Когда мы приехали, побыли здесь месяца два-три, и началась у ребенка ностальгия. Она месяца три ходила за мной и ныла: мама, давай уговорим папу вернуться. Я говорю: Ириша, ну куда? Квартиру продали, работы нету. Куда мы вернемся? А буквально за неделю до взрыва мы с куда-то ней шли вместе, и она мне сказала: мам, я просто счастлива, что мы здесь. Я себя не представляю ни в каком другом месте. Никуда я отсюда не уеду.

 Катя Пелина:

Мне, конечно, страшно, что может что-то случиться с родителями, с братом – мне его страшно отпускать в армию. Но я не жалею, что сюда приехала. Еще задолго до взрыва я говорила на эту тему со своей подругой и сказала так: «Что бы ни произошло, я приехала в свою страну, и я здесь останусь».

 Евгения Джанашвили:

Я потому сюда и приехала, что у нас было неспокойно. Там я ни в чем не нуждалась. Абсолютно. Ни материальных, ни бытовых проблем там у меня не было. У нас похищали в то время детей, была война с Абхазией, не было света, не было газа. Я боялась за судьбу своих детей. Оставила все и приехала с одним чемоданом.

С Израилем у меня связана жизнь моих детей, планы на будущее. Они большие патриоты Израиля. Рома очень любил Израиль. Они никогда не хотели покидать Израиль. Они любят эту землю. И вот, пожалуйста, что эта любовь сделала.

 К СОДЕРЖАНИЮ

"Ее нет, а мне приходится жить..."

Жизнь по ту сторону

Ольга Тагильцева:

Я приехала ради Машутки. Чтобы у нее будущее было. А теперь…  После теракта в Дельфинариуме жизнь потеряла для меня всякое значение, она – как огромное шоссе с надписью «дорога в никуда». Я не знаю, как жить дальше без Маши. Я до сих пор не могу смириться, что Машутки нет. Мы порой с Сашей вечером сидим, и я говорю ему: знаешь, Саша, у меня такое чувство, что Машутка просто вышла и сейчас вернется.

Теперь я живу своим миром, своей семьей… и думаю о Машутке. Мы хотели с ней взять карту, ткнуть пальцем, и куда бы попали – туда бы и поехали, если бы, конечно, денежная возможность у нас была…

Я жалею, что у меня нет еще детей. Когда это случилось, я ждала ребенка, я была на первых неделях беременности. Но после трагедии тело не справилось со всеми переживаниями. И сейчас я даже не знаю, как можно думать о ребенке. Растить малыша, и каждый раз, смотря на него, видеть лицо Маши? Как я смогу воспитать его, как я смогу позволить ему выходить куда-то гулять? Но я надеюсь, что у меня еще будут дети, иначе моя жизнь закончится.

Я не знаю, как я буду жить. Сейчас я в таком положении, что меня как бы берут за руку и ведут. Я не осмысливаю, что со мной происходит. Несколько недель назад мы с друзьями сидели в кафе, и возле меня лопнул шарик. Я подскочила, как сумасшедшая, у меня была истерика. Я не хотела идти к психологу, думала, справлюсь сама, я всегда считала себя сильной женщиной. Но, видимо, придется. Мне трудно гулять по улице – в каждой девочке я вижу свою Машу. С этим самой справиться невозможно.

Я не знаю, что будет завтра. Я живу только сегодняшним днем. Если раньше мне звонили друзья и спрашивали: Оля, что ты будешь делать в конце недели? - я всегда могла им ответить.  Сейчас – нет.

Я всегда была сильной женщиной, я всегда сама принимала решения. Я никогда не выходила на улицу без помады на губах. Для Маши мама всегда должна была быть ухоженной, красивой, хорошо одетой. После того, как я осталась без Маши, я почувствовала себя старой, уставшей, разбитой. Но как-то сказала себе: Оля, возьми себя в руки. Пошла в магазин и купила красивую, модную одежду. Маша была бы поражена тем, как я выгляжу. Может, со временем я и приду в себя.

Анна Казачкова:

Я до сих пор не верю, что ее нет. На всю жизнь потерять этот Божий дар – своего ребенка… Я бы свою жизнь отдала, лишь бы она осталась жива. Но ее нет, а мне приходиться продолжать жить. Я все время нахожусь в горе и в депрессии. Даже Саша, сын, говорит, что без нее пусто дома. У нас две боли – боль оттого, что ее нет с нами, и боль оттого, что ее жизнь оборвалась в шестнадцать лет. Что она так и не выучится на дизайнера, что не отслужит в армии, что не выйдет замуж, что не родит детей. Она все говорила моей маме – своей бабушке – что хочет окончить университет и выйти замуж – по любви и за богатого. Так уж ей хотелось - всего! И любимая книга у нее была  «Все и побыстрее». Она действительно была всесторонне развита, и ей хотелось всего: и учиться в школе верховой езды, и плавать с дельфинами, и продолжать заниматься живописью, и начать изучать музыку. Она с девочкой из класса начала заниматься таэквондо, и у нее хорошо получалось. Она мечтала принять участие в международных соревнованиях. Она много о чем мечтала, много чего хотела, и она действительно стала раскрываться, повзрослела в последнее время. Она любила животных, у нее была кошка и собачка, а на прошлый день рождения она меня просила подарить ей змею. Последнее время она завела попугаев, и, уж не знаю каким образом, один попугай после ее похорон улетел через закрытое окно.  

Я хожу к врачу, и он прописывает мне таблетки, которые как-то помогают держаться, но все равно, я плачу каждый день. Но когда я встречаюсь с людьми, которые искренне верят, что ее душа жива, и напоминают мне об этом, о духовном, я тоже об этом вспоминаю, и зажигаю свечку, чтобы она видела, что о ней всегда помнят. А недавно мой друг принес электрическую свечку, и теперь она у нас в доме горит постоянно.

Я знаю, что надо жить, слава Богу, есть еще ребенок, и я должна заботиться о нем. Я стараюсь все делать для него. Мы сейчас живем на пожертвования, и я заказала для него мебель, вожу его в каньон, даю деньги на какие-то покупки.

Я хожу на все мероприятия, где говорится о детях из Дельфинариума. Я принимаю участие в митингах, на выставках, на концертах – я везде была.

Мы, группа родителей, через адвокатов готовимся подать в суд на Палестинскую Автономию за убийство наших детей. Я не думаю сейчас о деньгах. Я просто чувствую потребность встать грудью за Аню. Я должна сделать для нее все, что только в человеческих силах. Наш адвокат хочет потребовать ущерб за то, какими могли бы стать наши дети, чего могли бы достичь. Допустим, Анечка могла бы стать дизайнером, Ирочка Непомнящая – музыкантом, Марьяна Медведенко – компьютерным графиком… Сколько они смогли бы сделать, если бы их жизни не прервались так трагически и так до срока!

Я очень хотела продолжить работать врачом и даже уже успела поработать в больнице Ихилов, но тут произошла эта трагедия, и я не в силах пока что думать о работе. Хотя в больнице Асаф а-Рофе меня согласны взять на испытательный срок. Но у меня ухудшилась память, я стала быстро уставать, стала рассеянной… Я боюсь работать врачом. Врач должен быть активным. Я ведь хирург, работала в приемном покое, принимала больных после травм и аварий. Моя работа будет мне напоминать, что Аня до приемного покоя не доехала. Трудно объяснить это состояние. Я не хочу в это верить, и в то же время я знаю, что ее больше нет. У меня все время перед глазами – Дельфинарий, взрыв, как они падали, и ее личико – такое, каким я его видела в Абу-Кабире...

Когда Саши дома нет, я тоже стараюсь не быть дома одна, и придумываю себе занятия. А когда нечем заняться, я ухожу из дома, чтобы не быть там одной. Уже после ее смерти я поехала с другими пострадавшими во взрыве в Эйлат, куда так хотела поехать Анюта. Теперь я была там за нее, и привезла ей оттуда дельфинов, которых она так любила…

Максим Мальченко:

Родители сказали: все, выздоравливаешь – собираемся, уезжаем. Я им сразу сказал: я отсюда никуда не уеду!

На дискотеки не хожу, потому что мне физическое состояние не позволяет. Как я могу танцевать, если я нормально еще ходить не могу? Нельзя сказать, чтобы страха не было совсем, но я сейчас действительно больше к людям присматриваться, более осмотрительным стал.

Нарушилось очень много планов. Хотел заработать денег, пойти учиться. Теперь я не знаю, смогу ли это сделать, потому что так, как я работал, я уже работать не смогу. Я хотел содержать себя, чтобы не зависеть от родителей, чтобы не висеть у них на шее. Меня всегда угнетала мысль, что я прошу у них деньги.

Я уверен, что дискотеки «Дольфи» - той, которая была – там не будет. Я говорил с хозяином этой дискотеки, с Кириллом, и он сказал –– никогда в жизни! Если мы еще что-то и откроем, так это будет в другом месте, с другим названием, и не раньше, чем через год.

Мы здесь вообще туристы. Пока. После того, что случилось, я подал прошение в Министерство внутренних дел о том, чтобы здесь остаться. Моя просьба рассматривается.

Надежда Мальченко:

В первые дни, у нас была только одна мысль – побыстрее его на ноги поставить, чтобы он вышел из этого состояния. Чувство страха было велико. Я ему говорю: Максим! Вот мы заработаем деньги и уедем. А он – свое: это моя страна. Откуда в нем столько уверенности? Он вообще такой мальчик: я хочу – значит, я получу!

А сейчас все как-то успокоилось. И, наверное, человеку естественно ко всему привыкать. И на войне жизнь продолжается.

Конечно, чего-то боишься, все время оглядываешься в людных местах, как-то к людям приглядываешься. Но жить можно.

Соня Шистик:

Не могу никак смириться, что Жени больше нет. Мне кажется, что я позвоню ей – и она ко мне придет. Мне кажется, что она тоже в больнице, в отделении реабилитации, и не уходит оттуда, потому что у них в квартире на инвалидной коляске не развернешься. Мне кажется, что я ей позвоню, она скажет: я не могу домой поехать, и тогда я ей скажу: пойдем ко мне, и мы вместе поедем ко мне.

Я не знаю, пойду ли я вообще когда-нибудь на дискотеку. Даже просто так ночью на улицу выйти – мне страшно. В Дольфи я не пойду, не хочу. Вообще я не понимаю, почему там открывают новую дискотеку? Там не должны дискотеку открывать.

Я стала зависимой от всех. Я не могу сама ничего сделать почти что.

И это – хуже всего. Это мне очень мешает. Потому что кто-то все время должен быть со мной: родители, медсестры…

Виктор Комоздражников:

Я, конечно, слышал о том, что в Дольфи снова будет дискотека, но это все – чушь. Сам хозяин этой дискотеки не хочет открывать Дельфинариум, как был раньше… Я бы порог не переступил этого заведения. Что если там опять народ соберется – и вдруг опять объявится террорист?

Я боюсь ездить в автобусах. Я в автобусе с того самого дня ни разу не ездил. Вдруг там будет араб-самоубийца, и он взорвет автобус, и я взорвусь вместе с ним?

Татьяна Кремень, мать Диаза Нурманова:

Он все равно живет рядом со мной. Он жил здесь, он ходил по этой земле, и куда бы я ни шла, я ощущаю его присутствие. Я хочу верить в это. Знать, что Диаз где-то рядом и все наблюдает. Я смотрю на фотографии Диаза – он мне улыбается, будто живой.

Даниэль Шахмуров:

Раньше я о чем-то мечтал, а теперь – забыл.

Бэлла, сестра Даниэля:

До сих пор он находится под наблюдением психолога. До сих пор его мучают кошмары. У него бывают провалы в памяти, он очень ослабел, он как бы засыпает на месте. Ночами он один не спит – боится. Если мама спит в другой комнате, то он до пяти утра играет в плэйстэйшен, а потом идет и будит маму, чтобы она пошла спать в его комнату. Последняя его мечта была – стать ди-джеем. Он очень любит музыку и любит танцевать.

Фрида, мама Даниэля:

Я получила своего сына живым – это просто счастье! Бог мне его подарил!

Саша Казачков, брат Ани, 12 лет:

Сестра моя родная, любимая моя!

Тебя любить я буду
Всегда, всегда, всегда!
И нет, я не забуду
Тебя я никогда!
Все время знать мне больно,
Что ты уж не со мной,
Хочу, чтоб ты смеялась,
Жила и улыбалась,
И счастлива была.
Но нет, ты не со мною,
Любимая моя…

Бронислава Осадчая:

Я живу. Работаю. И думаю о Ире.

Мне предложили квартиру в Бат-Яме, но там нельзя держать животных. Не разрешают. Я – одинокий человек. Эта собака – хоть кто-то дышит в доме, когда я остаюсь ночью одна. Но мне помогают купить квартиру, и я сейчас занимаюсь ее поисками.

Ира была очень хорошей девочкой. Она любила маму и не стеснялась это показывать. И потом, Ирочка была очень красивая. Какая-то она была не совсем обычная, особая. Она солнечная была, и к ней очень тянулись все.

Раиса Непомнящая:

Я не могу примириться с тем, что ее нет. Я так хочу ее обнять, поцеловать… Я еще не полностью отдала ей материнскую любовь… Я бы все отдала, чтобы она была здесь, с нами… Она не должна была уходить так рано. Она должна была расти, взрослеть, а так она останется вечно молодой. Хоть бы она мне приснилась, чтобы я увидела ее лицо.

Я не люблю просыпаться рано утром, потому что знаю, что в это время она должна была вставать, собираться в школу, завтракать. И вот это чувство, что ее нет, меня убивает. Я уж не рада, что наступило утро, светит солнце и поют птицы.

Ириша мечтала, когда получит образование, поехать в Англию, потому что хотела в совершенстве знать английский язык. Она мне говорила, что есть такие программы, где дети живут в семьях и учатся в летних школах. Она хотела учиться в Тель-авивском университете. Хотела пойти в армию. Она писала в своем дневнике: «у меня есть одно заветное желание: я так хочу, чтобы во всем мире был мир, счастье и любовь, чтобы все были здоровы, чтобы мир процветал, чтобы все друг друга любили».

А сейчас… Жизнь как будто остановилась. Мы продолжаем жить в той же квартире, я так же каждое утро захожу в ее комнату, смотрю на ее увеличенный портрет, и говорю: доброе утро, доча! Она как будто мне улыбается с портрета.

Ее комната остается совершенно такой же, какой была при ней. Все так же лежат ее книжки в шкафу, ее игрушки, которые она так любила. Вот только увеличилось количество ее фотографий. И все время горит свеча.

Когда мне очень плохо, я открываю шкаф с ее вещами. Я беру ее одежду, и вдыхаю запах ее тела. И, конечно, плачу. Очень тяжело отцу, который ее так любил, он постоянно плачет. Он правильно говорит, что моет пол в ее комнате слезами.

Мы продолжаем жить, ходить на работу. Общаемся с родственниками и друзьями. Ходим на благотворительные концерты. Общение с другими родственниками погибших детей нам очень дорого, потому что мы понимаем друг друга, как никто.

По натуре я сильный человек, но это горе меня подкосило.

Для нас очень тяжела пятница. Мы каждое первое число обязательно ходим к памятнику возле Дольфи, и обязательно – на кладбище.

Там, на кладбище, когда я вижу ее умиротворенное лицо, мне становится легче, после общения с ней.

Ну что же, мы продолжаем жить. И помнить о ней. Она всегда в наших сердцах и в нашей памяти. До тех пор, пока стучат наши сердца, и не закроются наши глаза, мы будем ходить на ее могилу и к Дельфинариуму.

И еще мы хотим, чтобы люди не забыли о ней, о детях, погибших в этом теракте, даже когда нас не будет.     

Ирина Блюм:

Почти четыре года мы были женаты. Мы познакомились через друзей. Я училась в институте, Ян работал. Мы хорошо жили, весело, у нас было много друзей. Ян очень хотел сюда приехать, прочно стать на ноги, чтобы ни от кого не зависеть. Он хотел обеспечить нас. Он говорил мне: «Я тебя привез в незнакомую страну, я должен позаботиться о тебе и о ребенке. Все у нас будет хорошо».

Я не думаю, что жизнь кончилась, потому что у меня остался ребенок. Мне надо жить ради него. Дочка постоянно спрашивает про папу. Она сейчас очень изменилась. Раньше была спокойная, я ее со всеми оставляла. А после смерти Яна, будто его энергия перешла к ней. Она стала буйная, даже детей обижала в садике, но воспитатели ее не трогали. Она очень тяжело это перенесла, потому что они очень любили друг друга. Ян жил своей дочкой. Первое время она кричала, сейчас немного успокоилась, но часто его вспоминает. Боль все равно не исчезнет. Уже ничего не вернешь, надо учиться жить дальше, ради детей, родных.

После того, что случилось, мы получили квартиру в Ришоне, куда и переехали с мамой и с дочкой. Сейчас я буду продолжать учебу, я еще не закончила курсы иврита. Потом, может быть, возьму компьютерные курсы.

Сначала я жалела, что мы сюда приехали. А потом я посчитала так: раз Ян так хотел, раз он привез нас сюда, значит, это наша страна. Я его здесь похоронила. И мы с ребенком тоже останемся здесь.

Катя Пелина:

Большую часть времени я провожу в реабилитационном центре: там мне растягивают мышцы, там я заново учусь ходить. Ноги очень сильно болят. Ко мне можно прикасаться только влажными руками или руками, смазанными кремом. Любое сухое прикосновение к любой части тела вызывает в ногах боль. Как электрический ток – будто меня к розетке подключили.

Галина, мама:

Врачи мне говорят: «Ничего страшного. Это все со временем посветлеет и зарастет». Но я думаю, что мы обязательно обратимся к хирургу-пластику. Это невозможно - оставить все в том виде, как сейчас. Ей же всего шестнадцать лет! Но нужно еще немножко подождать, пока восстановятся нервы на обеих ногах.

Фаина Дорфман:

Моя жизнь все еще наполнена ею. Я разбираю ее фотографии, вещи. Я не смирилась с ее смертью: я понимаю, что она умерла, но не могу этого принять. У меня это не укладывается в голове. Мне страшно, что будет через пять, десять лет. Я ее родила, когда мне было за тридцать.

Я не знаю, живу я или качусь по инерции. Я от кого-то услышала фразу: «Мы теперь смотрим на мир глазами наших детей». Но это не утешение. Это самообман. 

Лилия Жуковская:

Сейчас я живу заботами о памяти Марины. Собираю все статьи, кассеты, все, что касается ее памяти. А для себя смысла жизни нету, он потерян вместе с ней. Первое время я говорила, что не хочу жить. Но жизнь продолжается, и сын говорит: у тебя же есть я! Но сын – это сын, а дочь – это дочь. Все планы, что я строила, все, о чем мечтала, думала – все было связано с ней. Она намного младше сына. А теперь… Я живу только сегодняшним днем, и не знаю, что будет завтра.

Любовь Немировская:

Говорят, время проходит – человеку становится легче. Ничего подобного. Это рана, которая не исчезнет никогда – Раечка была моим единственным ребенком, смыслом моей жизни.

Для нас с Раечкой Израиль не был трамплином, как для некоторых людей. Мы с ней ехали сюда на постоянное место жительства. Она быстро выучила иврит, помогала подружкам, мечтала о своем блестящем будущем… Она собиралась стать экскурсоводом.

Я Раечку с двух лет воспитывала одна, она все время была со мной. Она была домашней девочкой, редко куда-то выходила. Когда мы приехали в Израиль, ей было всего восемь лет. Она росла очень скромной и тихой, что необычно для такой страны, как Израиль. И даже люди мне говорили, что надо бы ей быть посмелее. И я никогда не думала, что Раечка погибнет такой страшной смертью, от руки террориста, в возрасте всего пятнадцати лет…

Я переехала на новую квартиру, но это мало  помогает. Дети дают человеку силу и смысл жизни. Дом без детей – он пустой. Я даже специально купила кукол – Раечка их очень любила. А успокаиваю себя тем, что вяжу им чепчики, платьица… Я постоянно чувствую рядом с собой ее присутствие. И это дает мне силы жить дальше.

Моя мечта – родить еще одного ребенка. Конечно, мне уже тридцать девять, но я не представляю себе жизни без детей. Надо отдать должное Израилю – здесь все для них.

Евгения Джанашвили:

Я не нахожу никаких сил для жизни. Никуда не хожу. Я выхожу из дома, если только мне нужно куда-то по делам, а так – никуда не хочу. Мне кажется, как будто это не я, как будто это все – не со мной, как будто мое тело существует отдельно от меня. У меня такое ощущение, как будто я витаю где-то. Летаю… Я не знаю. Да, у меня есть старший сын. Его я, конечно, тоже очень люблю. Это старший сын, первый, и я очень много жизни на него положила - сил, энергии. Но младший – это другое.

Я никогда не смирюсь с этим горем. Рому никто не заменит. Я гордилась им. Он был способный мальчик. Его очень любили, и на работе, и в школе. У моего сына было очень много планов. Он хотел работать, хотел зарабатывать деньги, хотел купить машину… Он работал в зубоврачебной лаборатории. Его там хотели оставить. Первого декабря у Ромы день рождения. В тот злополучный день ему исполнилось ровно двадцать лет и шесть месяцев. После окончания колледжа он должен был пойти в армию. Когда он туда ездил, я постоянно боялась. Я ему говорила: ты через Яффо проезжаешь, а там полно арабов. Я всегда из-за этого нервничала, и так рада была - слава Богу, что он уже кончает эту школу!

Я вообще не представляю, как жить дальше без моего сына. Не знаю, как это все преодолевают другие. Никогда в жизни не думала, что со мной такое произойдет. Я пока не знаю, что будет завтра, не то, что через тысячу лет.

Любовь Лупало:

Сначала мы не думали возвращаться сюда. А потом столкнулись с большими проблемами – жить там очень тяжело. Там все напоминало о сыне. И мы решили вернуться. Думали, вернемся сюда – будет легче, меньше связанных с ним воспоминаний, а оказалось – нет, здесь у нас тоже все связано с ним. Мы до сих пор не можем смириться с тем, что его уже нет, что мы никогда его не обнимем. Он хотел выучиться на адвоката, для этого и зарабатывал деньги.

Теперь у нас только одна надежда: что дочка выйдет замуж и родит нам внуков. Может, они принесут успокоение.

Алла Налимова:

В первые дни после того, как это случилось, у меня было пусто в голове, я ни о чем не могла думать. Через две недели после похорон девочек мне предлагали курсы компьютера. Я согласилась сначала, а за день до начала позвонила и отказалась. Я сказала, что я не смогу, мне ничего в голову не лезет. Я была в тумане, не соображала ничего. Я все ждала – вот сейчас они войдут … Они ведь, бывало, уезжали на экскурсии, в лагерь от школы, ночевали у подружек, их по два-три дня не бывало дома. Мы первое время не чувствовали, что они погибли. Думали – сейчас они придут, с рюкзаками, веселые, уставшие, попросят у бабушки кушать, и все будет нормально...

Мне до сих пор к этому не привыкнуть. Но жизнь все-таки продолжается.

Я учу язык, компьютер, скоро пойду учиться на права – хочу купить машину, чтобы легче было ездить на кладбище к девочкам... На работе обещали дать ссуду на это.

Аня Синичкина:

После похорон Илюши я первые две с половиной недели ничего не ела. Я похудела на десять килограммов. Я только пила воду и курила. Ко мне постоянно приходили друзья. Когда я немножко смогла ходить, меня стали иногда забирать на машине… На полтора месяца я вообще пропала из дома. Мама меня потеряла. Она постоянно мне звонила. Я говорила: мама, я сегодня приду - и оставалась  ночевать у друзей. Потом Кирилл мне сказал: Аня, друзья – это друзья, а мама – это мама. Ей так же тяжело, как и тебе. Тогда я вернулась домой. С мамой мы иногда ругаемся, доходит иногда до слез. Но маму можно понять. Она тоже переживает. Она тоже очень любила Илюшу.

Теперь жизнь продолжается. Казалось бы, внешне все вернулось на круги своя. Но внутренне… Мне плохо без Илюши. У меня новые друзья – те, кто пережили взрыв. Мне легче с ними общаться, легче и смеяться, и плакать. Время от времени нам устраивают экскурсии, мы ездим вместе…

Я навещаю Илюшину маму. Поговорить с ней, побыть у него дома, в его комнате, потрогать вещи, которые он любил – как будто пообщаться с ним.

Илюша – для меня был всем. Он был не только моим парнем, не только любимым человеком, он был  моим лучшим другом. Мы рассказывали друг другу абсолютно все. Да, мы иногда ругались, но всегда мирились.

Я помню, как мы познакомились. Это случилось через две недели после того, как я приехала. Я вышла на улицу, мне было так плохо! Я сидела и плакала. Тут ко мне подбежал Рома. Рома был очень веселым. За полтора года я ни разу не видела Рому без улыбки, не видела его серьезным. Он, по-моему, даже улыбаться не умел – всегда смеялся. Рома ко мне подошел, потому что, я уже говорила, он был любитель девушек. И давай со мной смеяться. И я присоединилась к их компании. Илюша проводил меня до дома.

Потом я перелистывала свою записную книжку, вижу – у меня три номера Ильи. Я даже не знаю, какой из них кому принадлежит. Позвонила – и попала как раз к «тому» Илье. Я говорю: ты меня узнал? Он говорит: кто это? Я говорю: Аня. Минутное молчания. Просто он не ожидал, что я позвоню. И с этого дня мы были вместе полтора года. И ссорились, и мирились… В семейных отношениях без ссор не бывает. Мы планировали пожениться, снимать квартиру. Я поняла для себя, что это именно тот человек, который мне нужен. Так же, как он понял это для себя.

Я доверяла ему во всем. И знала точно, что он меня никогда не предаст.

Я всегда хотела стать ветеринаром. Я так люблю кошек и собак – просто ужасно! Но когда приехала сюда, я уже захотела стать или дизайнером, или компьютерным графиком. А учусь на бухгалтера…

Виктор Медведенко:

Марьяна была любимой дочкой. Я знаю, что не должен был так ее выделять, и жена меня за это ругала, но ничего не мог с собой поделать. Она самая упорная была, самая целеустремленная. Она умела ставить себе цели и добиваться своего. Очень хотела учиться, получить специальность. У младших такого нет. В последнее время она как-то очень сблизилась с Соней, брала ее с собой гулять, они много разговаривали. Думаю, что если бы не то, что случилось, она бы повлияла на Соню, заставила бы ее хотеть учиться.

Что будет дальше, мы не загадываем. Планов сейчас – никаких. Долгосрочных прогнозов я не делаю, просто боюсь сглазить. То, что сейчас происходит в Израиле, внушает мало надежд на хорошее. Надо воспитывать детей. Нам самим с женой для себя не надо ничего. Получать от жизни удовольствие – я просто не могу сейчас. Не могу ничему радоваться. Ощущение такое, что внутри все выгорело. Там пусто.

Дети есть. Но радости в жизни – нет.

Шарон Чернин:

Марьяну и Аню я знал очень хорошо, они были хорошие подружки и постоянно крутились вместе. Я часто сидел на уроках с Марьяной, мы с ней разговаривали обо всем. Часто - о психологии и о жизни. С Марьянкой я часто гулял. Мы встречались около месяца. Я ее любил.

Нам было интересно вместе. Мы вместе бывали на школьных дискотеках. Нам нравилось там танцевать. Она танцевала прекрасно. Медленные танцы – это то, что она любила, и то, что я любил. И, когда я танцевал с нею, это просто кружило голову, особенно, когда я смотрел в ее глаза.

Я только однажды ее поцеловал. Она почему-то боялась этого. Вот только когда танцевали в последний раз, мы поцеловались. Она сама потянулась… И это было у нас единственный и последний раз.

Двадцать девятого мая я видел ее в последний раз живой. В этот день она куда-то спешила, и мы с ней даже не успели поболтать. Я не знал, что она пошла на эту дискотеку. Она не любит такие места. Она никуда не ходила, постоянно сидела дома - училась, училась, училась.

В ту ночь мне позвонила знакомая и сказала, что погибли Анна Казачкова и Марианна Медведенко. Когда я это услышал – я просто упал. У меня был шок. Я не мог встать. Я не мог себе представить, что я ее - их - больше никогда не увижу.

Я не находил в ней ни одной плохой черточки. Когда любишь человека, любишь его за то, какой он есть. Я любил Марьяну именно такой, какой она была.

Наталья Панченко-Санникова:

Работать я пока не могу. У меня вдруг сразу все болезни обнаружились. И нерв зажался, и диски повыскакивали… Как мне объяснили, это все произошло на нервной почве.

Привыкнуть к тому, что его нет, я не могу. От одной мысли у меня начинают трястись руки-ноги, голова не соображает. Это был мой самый лучший друг, с самого его рождения. И вообще – самый близкий человек.

Сергею было четыре годика, когда мой первый муж погиб. Я потом семь лет замуж не выходила, одна была с ним. Ничем это не возместить. Ничем и никогда. Остается только смотреть на его фотографии, слушать его голос на автоответчике… Его мобильный телефон мне отдали в больнице. Я им и пользуюсь. У него написано на автоответчике: "Меня нет нигде, позвоните позже. Вы попали к Сергею".

В его телефоне, если я звоню, у него высвечивается картинка - два переплетенных сердца. Это мое сердце и его сердце. Я и памятник ему сделала в виде сердца.

В отличие от меня, они с мужем хотели остаться здесь, но такой возможности не было. Кто нас здесь оставит? На каком основании? Сергей говорил: я бы пошел или в армию, или в полицию, чтобы служить на благо Израиля.

Хотя он и Украину не забывал. Он говорил: я буду и там, и там...

И если у меня родится еще один ребенок, я не назову его Сергеем. У меня Сергей должен быть один. Он останется примером для моего будущего ребенка. Если у меня родится еще один ребенок, я всегда буду с ним говорить о его старшем брате. Я не слишком суеверна, но даже ради сохранения имени своего сына – я должна знать, что у меня - один Сергей.

Но я не уверена, что у меня будет еще ребенок. И очень страшно жить просто для себя. Понимать, что ты по-настоящему  уже никому не нужен, никто не назовет тебя мамой.

Меня спасла одна книга «Беседы с прорицательницей Вангой».

И я ее раза три перечитала, там даже страницы начали выпадать. Я поняла, что есть другой мир, другая жизнь. Что возможно общение с усопшими. Именно в это я и верю, именно этим я и живу.

Я так и не примирилась с его смертью. Для меня это невозможно. Как бы я ни прощала в душе всех и все, но примириться с тем, что его нет – это смертный грех. Скорее я это приму, как долгое ожидание. И буду надеяться на встречу в будущем. Как будто он уехал.

Игорь Шапортов:

Мы приехали сюда жить, у нас появился круг друзей. Мы думали отправить ребенка во Францию. То есть хотели жить нормальной жизнью.

А сейчас мы живем в больнице.

В тот день, когда произошел взрыв, на том дне жизнь и застопорилась.

Моя жена гораздо сильнее меня. Были такие моменты, когда уже просто опускались руки. У меня были такие мысли, что уж лучше бы она умерла, чем так мучиться. Потому что она пережила такие вещи, что страшно становится, когда об этом думаешь. Когда ей вливали по три литра физраствора, когда у нее уже вен не было, и ей было больно, но она уже не могла сопротивляться - только плакала. Причем плакала не навзрыд, а просто слезы текли… На это было страшно смотреть.

Сейчас, когда я смотрю на нее и вижу, как ей лучше становится,  я живу надеждой, что все будет хорошо. Хоть какая она ни стала, она наша. И мы будем делать все, чтобы ей стало еще лучше.

Ирина Шапортова:

Она начала говорить некоторые слова. Пытается стоять при нашей поддержке. По выходным мы забираем ее домой, но сколько ей еще предстоит провести в этом реабилитационном центре – я не знаю. Может, год, а может, и полтора. Ей предстоит долгая и упорная реабилитация. Алена перенесла уже три операции глаз, но левый все равно не видит. И врачи пока ничего не обещают.

Люди Кастаньяда:

После того, что случилось, я не могла оставаться в этой квартире. Мы переехали на другую квартиру. Я живу, но… Я до сих пор не верю в то, что случилось. Не верю, что ее нет. Я все жду, когда она вернется. Мне кажется, что она вот-вот придет.

Ирина Шапортова:

Люди Кастаньяда, мама Катрин, все время приходит к нам, навещает Аленку, дарит ей подарки… Недавно принесла наручные часики с изображением двух дельфинов. Говорит: я увидела и не могла не купить… Я чувствую, как ей тяжело видеть Алену, она без конца плачет и вспоминает свою дочку. Но что мы можем сделать? Чем мы можем ей помочь? Мы же не виноваты, что наша дочь выжила, а ее – нет…

Ее маленький сын, ему три с половиной года, он ходит в садик, так кто-то ему сказал, или он сам додумался – что он виноват в том, что сестра погибла. Он говорит, что не хочет жить, что хочет к ней на небо. Это - большая трагедия...

Марина Березовская:

Я надеюсь, что я смогу, мне это необходимо, научиться жить опять. Потому что если это такая жизнь, как сейчас, то…

Даже если возникает какое-то живое чувство –например, когда я слушаю классическую музыку, то я моментально себя одергиваю – как ты можешь радоваться, когда ее нет? Петя кричит по ночам, вскакивает, куда-то бежит…

Я была у психолога. И она мне сказала: «У вас классическая депрессия. Из этого состояния надо выходить, потому что это кончается суицидом. Все полицейские, которые были в оцеплении возле места теракта, они и по сей день получают помощь».

Ирина Скляник:

Я продолжаю жить. Но мне очень плохо. Недавно наши друзья из Америки прислали нам видеокассету, которую они сняли в прошлом году здесь, в Израиле. Там, конечно, есть и Юлечка. Решиться посмотреть эту кассету я не могу. Юлечка все мечтала поехать в Америку, и мы хотели на каникулы туда ее отправить. Не вышло…

Я уволилась с работы. Я одиннадцать лет работала сиделкой в доме престарелых. Но после того, как это случилось, я не смогла продолжать там работать. Я смотрела на стариков, и все время думала – как это несправедливо, что они, такие старые, еще живы, а моя дочь, такая молодая, умерла. Я даже злилась на них, хотя и понимала, что они в этом не виноваты. И я поняла, что надо уходить.

Теперь я решила заняться собой, самообразованием и семьей. Я пошла на курсы вождения – чтобы иметь возможность самой поехать к Дельфинариуму или на кладбище, в любую минуту, когда я почувствую, что мне это необходимо. Я стала учить английский – для себя, надо же чем-то занять мозги. Я хожу к психологу - целенаправленно, чтобы после бесед с ним поехать к Дельфинариуму и постоять на том месте, где они были убиты. Я там прибираю, приношу свежие цветочки, зажигаю свечки, встречаюсь с другими родителями погибших, разговариваю с ними. Раньше я не была с ними знакома, а теперь мы – как одна большая семья, у всех общее горе, и мы понимаем друг друга.

Дома у нас теперь тихо, особенно тоскливо по пятницам и субботам. Никто не ругается из-за вещей, не слышно смеха, и вообще, мы редко куда-то ходим в эти дни.

Светочка – это теперь моя единственная надежда на будущее. Будем ждать внуков от Светочки. Это – единственное, что нам осталось.

Света Скляник:

Мне очень плохо без нее. Мне без нее скучно жить. Теперь мне не хочется носить все эти вещи, из-за которых мы ругались. Если бы я могла что-то у нее попросить, то только одно: чтобы она вернулась. Мне больше ничего не нужно. Но я знаю, что это невозможно.

Как она плакала, когда я ушла в армию и не была дома две недели! Она звонила мне каждый день и плакала в трубку. А теперь сама оставила меня на всю жизнь. Как она могла так сделать!

А иногда я думаю, что хорошо, что она умерла, и не видит, что происходит в этом дурацком мире. Я часто с ней разговариваю. И верю, что она слышит меня. Я люблю маму и папу, но они взрослые, и они не так все понимают, как понимала Юля. Мы делились с ней абсолютно всем. С ней была связана вся моя жизнь, она была не только моей младшей сестрой, она была моей лучшей подружкой.

Помню, как мы сидели на балконе, свесив ноги через прутья вниз, и смотрели на облака – они ведь бывают разных форм, и мы искали, на кого или что эти облака похожи.

В субботу утром мы иногда готовили маме завтрак – варили макароны, или рис… Мама уставшая, хотела хоть в субботу выспаться за всю неделю, но мы приходили к ней – вставай мама, уже завтрак готов! И мама шла, с полузакрытыми глазами, кушать наш завтрак – мы же так старались!

Я хочу стать бухгалтером, а Юля хотела стать детским врачом. Она очень любила маленьких детей, любила возиться с ними, играть, и дети ее любили.

Мы с ней часто мечтали о будущем, и я говорила: ты будешь самой лучшей в мире тетушкой, а она мне говорила: ты будешь самой лучшей в мире тетушкой. Мы мечтали о том, как будем ездить со своими детьми вместе в каньоны, ходить в кафе «Капульски», кататься на машинах…

Когда у меня будет дочка, я обязательно назову ее Яэль, в честь сестры. Не первую – первую нельзя, но вторую. И обязательно буду рассказывать своим детям, какая у них могла бы быть тетушка. Я буду рассказывать своим детям о своей любимой сестре, какой она была. Смеющейся, солнечной и красивой.

Марк Рудин:

Я так и не примирился с ее смертью. Каждое утро встаю и думаю, что это неправда. Я пока не вижу никакого будущего для себя. Я стараюсь внешне себя держать, но внутри, конечно, очень тяжело. Просто пока нет цели – для кого жить. Вообще, я загрузил себя так, чтобы как можно меньше свободного времени оставалось, лишь бы не находиться дома, наедине с самим собой Когда я на работе, не хочу, чтобы все видели и знали, что происходит у меня внутри. Это все выхлестывается только вечером дома. Слабость, слезы – это когда никто не видит.

Я сейчас совсем не боюсь смерти, у меня совсем пропало чувство опасности. Но я слежу за своим здоровьем, потому что не хочу на старости лет остаться инвалидом – вот этого я боюсь. Я хожу в клуб кантри, занимаюсь спортом, медитациями – всем тем, что требует жизнь.

Почти каждый день мне звонят, а по пятницам ко мне по-прежнему приходят подружки Симоны. И я их угощаю ужином, мне доставляет удовольствие для них готовить и их кормить, а потом мы идем – раньше шли - в больницу к Рите. Теперь не ходим, потому что Рита выписалась оттуда.

Недавно у меня был день рождения, они пришли с букетами цветов, с подарками. Было очень приятно. С одной стороны тяжело, а с другой - я смотрю на этих девочек, как на продолжение Симоны.

Наша Симона очень любила путешествовать, и мы, несмотря на материальное положение, стремились показать ей мир. За свою короткую жизнь она успела побывать в Англии, Греции, Турции, Кении, Дании, Швейцарии, на ее родине в Литве. В Кении ей очень жалко было нищих негритят и, когда у нас закончились конфеты, которые мы им раздавали, она чуть ли не плакала. Она очень добрая девочка была, всегда много тратила на друзей, на общие дела.

Еще у нее очень большая тяга была к пожилым людям. Она не могла равнодушно пройти мимо стариков, могла выслушивать их часами. Видимо, предчувствовала, что никогда не будет старой.

Что бы я ни делал, чем бы ни занимался – Симона всегда со мной. В нашей семье я был «аидише мама», я больше возился с ней, я учил ее всему. И поэтому мне невозможно ни свыкнуться, ни примириться с ее потерей. Каждый день идешь по улице - и вдруг видишь девушку с цветом волос, какой был у Симоны, кофточку, которая у нее была…

Шесть лет до этого я жил в разводе, и даже не помышлял о том, чтобы сблизиться с какой-нибудь женщиной, пока не выйдет замуж Симона. Она была моей Главной Женщиной.

Теперь я подумываю об этом – чтобы не быть одному. Уж очень это тяжко, хоть я и не подаю вида. Но другого ребенка… Нет, Симона была одна.

Ирина, мама:

Нельзя, чтобы тебя все время жалели – людям это быстро надоедает, какими бы добрыми они ни были. Мне очень тяжело видеть подружек Симоны. 

Когда я разговариваю со своей дочкой на могиле, я говорю: «Вот еще немного на этой земле подрыгаюсь и приду к тебе». Это то, что меня еще держит в руках и успокаивает. Что будет дальше, я не знаю.

Бронислава Осадчая:

У меня постоянно такое ощущение, что она стоит у меня за спиной и видит все, что я делаю, что говорю и о чем думаю. Это не метафора, это так на самом деле. Я так чувствую. Мысли, которые у меня в голове – они настолько неразрывно с ней связаны! Я не могу сказать, что я не забываю о ней ни на минуту. Я просто все время помню. Я все время чувствую ее присутствие. Я никуда не могу уйти из дома. Только на работу. У меня такое впечатление, что я ее оставляю одну. И не совсем здоровой. Ведь бывает так: ребенок болен, а тебе надо идти на работу. Идешь, но душа дома, потому что ребенок нездоров.

Я не падала в обморок, не теряла сознания. В субботу, когда мы ее опознали, мне вызывали скорую, у меня поднялось давление. Я не устраивала истерик, я не билась головой об стенку. Живу. Может, я такая каменная – не знаю. … Но единственное, что я все говорю, всем своим близким: что если, не дай Бог, со мной что-то случится, меня не станет, чтобы по мне никто не плакал. Потому что так, как мне сейчас,  хуже не будет. Если бы Бог мне послал смерть, это был бы самый лучший выход из положения.

У меня нет надежды. Моего ребенка на моих глазах положили в могилу и завалили камнями. Нет моего ребенка, и никто никогда вернуть не сможет. Как жить? Ради чего? Единственное, почему я живу - потому что боюсь греха. Даже не самого греха, а его последствий. Потому что у меня есть надежда на встречу с ней. А если я это сделаю, то и этой надежды не будет. Буду одна жить, столько, сколько мне отмеряно, хранить память и… и все.

Катя Пелина:

В «Дольфи», если его восстановят, я уже ни за что не пойду, потому что это могила. Невозможно танцевать и веселиться в том месте, где погибло столько детей, чья жизнь только начиналась.

Да, танцевать я буду, но не на этом месте. Туда я буду приходить, чтобы поставить свечку и положить цветы тем, кто там погиб. А вообще на дискотеку я очень хочу пойти, но не сделаю этого, потому что мои родители будут волноваться и не спать всю ночь.

Лариса Гутман:

Физически – что-то подорвалось во мне самой. Я всегда думаю только о наших детях. Что они чувствовали в этот ужасный момент? Боль? Страх? Я не знаю. Поэтому места себе не могу найти. Может быть, ему было больно, а может, он даже и подумать ничего не успел.

Я живу. Хотя разве это жизнь? Очень трудно отвлечься, даже несмотря на то, что есть родственники, знакомые, друзья. Но… Я не знаю, как можно с этим справиться, потому что… нельзя смириться с тем, что его нет. Я очень чувствовала его. Он мог ничего мне не рассказывать, а я по глазам уже знала, что произошло: или он с девушкой поссорился, или что-то на работе случилось. Мы очень были близки. Очень. Он всегда говорил: мама, как ты так меня понимаешь? Откуда ты это знаешь?

У нас были совместные планы, а сейчас… Все остановилось. Младший сын один остался. Мы ведь тоже не вечные, и я всегда думала, что Илюша будет с ним. Старший брат. Я была спокойна за будущее малыша. А сейчас – нет будущего. Я понимаю, что мы должны все силы бросить на то, чтобы поднять второго сына. И конечно, любовь, ласку, внимание – все это он видит. Но в сердце нет второй половины.

Мы приехали сюда 18 ноября 1992 года, из города Кентау, сейчас от него ничего не осталось. Приехали ради ребенка младшего.

Надо сказать большое спасибо врачам, что поставили на ноги ребенка. Ребенку вернули детство. Мы не ехали за большими деньгами, или, там, за порцией колбасы. Мы ехали, потому что нам надо было поднимать на ноги ребенка.

А теперь… У нас теперь два места, куда мы ходим постоянно: к памятнику на месте, где произошел теракт, и на его могилу. Куда уедешь? Как можно его оставить? Мы уже будем до конца своих дней тут.

Рита Абрамова:

После того, что случилось, была мысль отсюда уехать… Я сейчас лежу в больнице, я не выхожу на улицу и не встречаюсь с реальностью. Но когда я отсюда выйду… мне страшно подумать, что я захочу куда-то выйти погулять, и буду все время бояться. И даже не столько за себя, сколько за своих близких, за своих друзей и за своих родных. Никогда не знаешь – там, где ты стоишь – там может быть взрыв.

Несколько дней назад меня повезли на набережную Тель-Авива погулять. Во-первых, я все время оглядывалась, как, кто и с чем идет. Когда мы были посреди набережной, там, где больше всего народу, вдруг все стали кричать, что есть подозрительный предмет, и закрыли полнабережной. И это сейчас, когда меня вывезли в инвалидном кресле. А когда я отсюда выйду, как и куда я смогу пойти? Не знаю, может, я не очень большая оптимистка, но я думаю, что в конце концов люди отсюда уедут, чтобы не подвергать опасности свою жизнь и жизнь своих родных.

Если эту дискотеку и восстановят, я никогда больше туда не пойду. И если кто-то из моих друзей пойдет, я не буду с ним разговаривать. Несколько дней назад я была там в первый раз, меня туда привезли на коляске. Я видела пятна крови на земле, которые все равно не удалось смыть до конца. Я видела ребят нашего возраста, которые шли на дискотеку рядом и наступали на эти пятна… Не то что это место должно стать святым, и никто не должен туда ходить, но это – как плевок в душу, потому что эти пятна – все, что осталось от двадцати одного человека, которые там погибли. Я стояла там и думала: вот эта лужа крови – это, может быть, единственное, что осталось от Симоны.

"Не давать себе умереть"

Пожелания друг другу

Иван и Любовь Лупало:

Родителям других погибших мы хотим пожелать только одного: терпения и сплоченности.

Виктор Медведенко:

Один совет: держитесь, крепитесь, у вас еще есть дети, растите… А есть родители, у которых никого не осталось. Нет слов для того человека, который остался один. Попросить даже невозможно того человека – крепись, держись – это не те слова. Нужна поддержка всего общества. Всего государства. Надо всем быть вместе.

Виктор Комоздражников:

Самое главное – чтобы они морально держались крепко, чтобы они не обращали внимания на тех уродов, которые покалечили их, чтобы они держались.

Наталья Панченко-Санникова:

Каждый родитель переживает смерть своего ребенка так, как он только может это пережить. А пожелание – не забывать, крепиться, и не давать себе умереть. Потому что пока живы мы – живы и наши дети. Не будет нас – кто еще будет о них думать? Надо только помнить их и никогда не кончать жизнь самоубийством, потому что если это сделать, то там мы никогда не встретимся.

Ирина Скляник:

Всем матерям, потерявшим своих детей - самое дорогое, что есть в жизни – я бы пожелала сил, чтобы справиться с этим горем и продолжать жить дальше.

Светлана, сестра:

Всем детям, потерявшим во взрыве своих братьев и сестер, я бы пожелала, чтобы они были сильными, чтобы они всегда думали, что их братьям и сестрам хорошо там, где они сейчас, наверху, и что они будут всегда оберегать нас, потому что они близко к Богу.

Любовь Немировская:

Каждый переносит свое горе по-разному: у одних все горе наружу, другие держат его внутри себя. Но в любом случае это горе добивает человека, четыре стены давят его. Надо отвлекаться на что-то, связанное не со смертью, а с жизнью.

Аня Синичкина:

Другим раненым одно скажу: не стоит оставаться одним. Не стоит закрываться в себе. Стоит выходить, но иногда лучше оглядываться по сторонам.

Раненые не должны думать, что они одни на свете. Вокруг них есть друзья, родители, очень хорошие люди. И действительно надо не забывать тех, которые не с нами, и помнить тех, которые остались, и помогать им.

Катя Пелина:

Надо пройти через то, что нам выпало, у нас нет другого выбора.

Раиса Непомнящая:

Всем матерям я хочу пожелать, чтобы у нас хватило здоровья и сил пережить невозможное и жить дальше. Мы должны хранить память о наших погибших детях. Они всегда останутся в наших сердцах, они никогда не состарятся. Я думаю, что они с небес смотрят на нас и охраняют нас. Они переживают за нас вместе с нами.

Конечно, нам их не хватает, мы ждем, что они вот-вот вернутся домой. А есть дети, которые остались без братьев и сестер, их надо любить вдвойне, и за тех, которые ушли.

Наши дети там все вместе, и мы должны быть вместе и поддерживать друг друга.

Надежда Деренштейн:

Совет другим раненым - чтобы жили, и жили хорошо, держались, как могли, помогали себе и принимали помощь от других. Чтобы морально держались, потому что очень тяжело жить.

Алла Налимова:

У нас одно горе. Что я могу им пожелать? Мы встречаемся с родителями других погибших, обсуждаем наши дела, вспоминаем наших детей…

Анна Казачкова:

Есть матери, которые потеряли своих единственных детей. Без детей вообще страшно жить на свете. Этим матерям я только хочу пожелать, что Бог давал им силы продолжать жить. Чтобы их близкие и друзья и не давали им быть одним, чтобы поддерживали их в их оставшейся жизни.

А матери, у которых есть еще дети - сделать для них все возможное для их счастья. А матери, которых это, слава Богу, не коснулось, любили своих детей, и ценили каждый день, проведенный вместе. И надо рожать детей, чтобы ребенок не был единственным в семье.

"Если б они пережили этот ужас"

Мировая реакция на трагедию

Чаша терпения израильтян переполнилась этим убийством. Пусть не сразу, но Израиль сделал то, что надо было сделать сразу после теракта в Дельфинариуме: он начал беспощадную борьбу с террором на их территории. В города и деревни  палестинской автономии вошла израильская армия, начались массовые аресты активистов террористических организаций, тех, кто принимал самое деятельное участие в подготовке актов террора, в том числе и теракта в Дельфинариуме. Израильские спецслужбы планомерно уничтожают тех, кто является духовными наставниками самоубийц, кто дает им последние инструкции перед «выходом на дело». Потому что они покушаются на святое – на детей и на их любовь к жизни, и на само будущее - потому что без детей нет будущего у нас.

Весь мир был потрясен жестокостью происшедшего.

Кажется, впервые мировое общественное мнение качнулось в пользу Израиля, впервые на Израиль взглянули по-другому, увидели, что Израиль не «агрессор», а жертва палестинского террора, впервые мир не нашел слов, чтобы морально оправдать палестинцев.

Правда, несмотря ни на что,  от Израиля требуют сдержанности. И Израиль тогда – в который раз – прислушался к мировому общественному мнению…

«Президент США Джордж Буш заявил, что «был потрясен» известием о взрыве в Тель-Авиве. Буш подчеркнул, что сделал все от него зависящее для прекращения насилия на Ближнем Востоке. «Палестинцам придется прекратить террор. Так дальше продолжаться не может»,- сказал Буш. С осуждением террора выступил и бывший президент США Билл Клинтон: «Я так старался прекратить кровопролитие, - сказал он. – Когда молодой араб приходит и взрывает таких же молодых, как и он, израильтян – это ужасно».

Госсекретарь США Колин Пауэл потребовал от палестинцев «немедленно осудить бессмысленный акт насилия, объявить о безоговорочном и тотальном прекращении огня и принять все меры, чтобы виновные в чудовищном преступлением предстали перед правосудием… Никакие земные и высшие цели не могут оправдать крови и страданий жертв».

Правительство России заявило, что «решительно осуждает бесчеловечную и преступную акцию… За подобными действиями, без всякого сомнения, стоят экстремистские силы, стремящиеся всеми средствами блокировать международные усилия по разрешению израильско-палестинского конфликта». Министр иностранных дел России Игорь Иванов сказал: «Мы осуждали и осуждаем терроризм во всех его проявлениях не только потому, что на себе испытываем все последствия этого зла. Мы выступаем за расширение международного сотрудничества в борьбе с терроризмом, который является одним из наиболее опасных явлений 21 века».

(07/06/2001-00:00)Copyright © 2000 Novonet

Рита Абрамова:

Я по телевизору часто включаю зарубежные каналы, и там говорят в новостях о том, что происходит в Израиле, в тоне, который обвиняет именно израильтян. А палестинцы – несчастный бедный народ, жертвы. Я хотела бы обратиться ко всем матерям, которые живут за границей, и не знают, что здесь происходит. Если бы их дети в один вечер ушли, как обычно, гулять, и сказали: мама, не волнуйся, я не надолго - и не пришли бы домой? Если бы им  пришлось искать своих детей по больницам и по моргам, и опознавать их тела, и не тела, а остатки этого тела? Если бы они пережили весь этот ужас? Вот тогда бы они бы поняли, какая это трагедия и что здесь действительно происходит.

 На главную сайта

Напишите отзыв об этой публикации

вверх