| |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
Хагит Гиора
|
| ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
Из книги
"Ближневосточные сказки" К рассказу «СЕРЬГИ ПРАМАТЕРИ НАШЕЙ САРЫ» | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
КАК СОБЛЮСТИ ГРАНИЦУ | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
Только у нас, где проходит граница сейсмических
явлений, именно в северной ее части, у самой ближневосточной Швейцарии, -
только у нас и можно было видеть прозрачнейшую, как бы выдуманную завесу из
воздуха, отделяющую долину полосатых киббуцных хозяйств, наш район
цивилизации и неучастия, от района, что за горами: там продолжено то же
небо, тот же воздух и встают зарева, дымы. У нас же тишина, потому что
второй план не озвучен: горы отшвыривают разрывы и уханья вспять. Мы по сю
сторону в зрительном зале. Наши газеты полны сводок, но мировая пресса о том, что радиусом подальше, где кончается иврит, -немеет, будто за горами мертвый кусок, выбеленный из карты мира. Наверно, потому, что нервный узел расположился несколько ниже, не там, где кедры, водопады, струи, где восстает война, а именно у нас, где в данный момент заводь. Но вот телефон затрещал, весь мир затрещал, задребезжал, будто разом нажали кнопки всех сигнальных систем. Внимание, внимание, трубят все радиостанции мира... - оказывается, наши солдаты вступили туда. И все были заняты нами точно так, как мы были заняты ими в галуте* - до звона в мозгах, до вылеза-ния вон из кожи. У нас же двинулись в телефонную, телевизионную и радиосеть тугим сплошняком армейские "даши"** - и перекрыли все. Спустя несколько дней кожа каждого из нас стала кусочек огромного, далеко распространившегося тела: накалились и взбугрились мышцы, и мы вслушивались, напрягаясь, - когда, с какого бока вырвет кусок меня, где загорится рана. Женщины вперялись в телевизоры. Ведь посылая даш , солдаты все время забывали сказать фамилию - были уверены, что в этот момент мы ловим их взгляды. Они улыбались, делали ручкой или с напряженной физиономией перечисляли родню, друзей, которым полагался "горячий привет" от Моше, Йоси, Цахи, от всех этих мужиков, обсевших военную технику (рев ее - фон всех передач). Корреспонденты, ------------------------------------------------ *Галут (ивр.) - изгнание, рассеяние. "Даш" - приветствие, переданное через кого-то устно или письменно. ------------------------------------------------ пропуская поток, суя каждому микрофон, подпихивали: скажи фамилию... где живешь, солдат? Но каждый боялся пропустить кого-то в своем поименном списке и не останавливался назвать себя, и за длинными рядами забывал сказать фамилию, и она затеривалась окончательно. Корреспондент спешил обойти всех сидящих на тягаче, передавал микрофон следующему, и следующий, облизнув губы и строго глядя в аппарат, заводил свой счет, распределяя кому поклон, кому доброе здоровье; оператор приближал к нам его глаза глаза сына Израилева, заботливый шепот "скажи фамилию" бесполезно лез на обочины записи; солдат нудил свое: кому поцелуй, кому - чтоб все было в порядке. И так они шли в гроздьях родимых имен, называя нам нас же: от Йорама... всей мишпахе... сестре Хане... Орену... Гиле... И, втянутые экраном, впивали мы, не отрываясь, сладкий сок перечислений. И кто не видал эти лица, не слыхал эти нанизи, не опробовал каждое имя губами, - тот подобен пропустившему перечень наших имен во вратах книги Исхода, подобен самого себя пропустившему, то ничего не поймет о Стране, прочитай он о ней хоть сотню томов. За горами же все длилась война. Нагнетались танки и слухи. Матери волчицами кружили у телефонов, и все слухи войны, как ее танки, прогрохатывали по ним. Страшно было звонить, страшно причинить хотя б одно содрогание в доме, где кто-то воюет. Слыша их "да?", мгновенно прервавшее гудок, повисающее в воздухе, повернутое к судьбе, вопрошатель на другом конце провода, стыдясь, спешил освободить телефонное пространство - может, по святым переплетеньям медных ниточек пробивается ОН сейчас на линию, может, весть... Тогда началось проникновение домашних хозяек на Север. Между ущелий, на дорогах, заставленных новейшим бронежелезом, просачивались, отыскивая женихов, мужей, просачивались женщины. Поставленные заслоны были бессильны: практически не было возможности задержать или отправить кого-либо назад. Дислокация менялась ежечасно, вторжение гражданок вносило в работу штабов тяжкую путаницу. Тогда начальство распорядилось об устройстве пикников в частях, отправленных на перегруппировку. Семьи получили сообщения. Тут-то и можно было проезжающему по северной стороне видеть занимательные картины. Лесные склоны были забиты длинноствольными принадлежностями. Казалось, потычь лесок сверху, он загремит в ответ не листвой - железом. Солдаты это железо чистили, пудрили, смазывали - в жаркие дни оно хотело увлажняющего крема. Танк вынырнул на опушку. От дивного сверхсекретного ствола по линии прицела пошла веревка с ползунками, а по сторонам растянуты цветные одеяла, под ними с термосами и готовками расположились женщины. Тем же, кто не был на заправке и перегруппировке, шли посылки с соками и пирогами. Тогда и мы собрались всем детским садом и стали думать, как помочь фронту. Мы набрали по сладостным лавкам миндаль, изюм, вафли и многое другое в шоколаде. Также грецкие орехи с их царскими светлыми скорлупами и плебейски темные пеканы - все эти каждодневные веселые донные камешки, на которых, недоступно взглядам педагогики, бурлила недавняя наша жизнь ревностью и вожделеньем, и одареньем, и дележами. Через неделю прибыла фотография с "дашем". На снимке парни в медвежеватых комбинезонах мехом внутрь хохотали, и лица утопали в меховой оторочке. Ой, закричала Яэль, у меня был такой, когда я была маленькая. И все стали вспоминать, какие у них были меховые комбинезоны - как мишки! Тут стало известно, что в боевых частях спрос на сгущенку. Наклевывалась закономерность: чем мужественнее подразделение, тем большей сластенностью оно отличалось. Кривые были выведены военными психологами, но интенданты не успели провести по ведомости еженедельное снабжение. Мы начали сбор по домам, а также закупки в тюбиках и особенно в банках, знаете, где на этикетке розовый младенец уписывает за обе щеки тягучее блаженство — видели? Мы послали ящик с инструкцией: пробиваешь гвоздем две дырки, прикладываешься и тянешь, тянешь, как телок, длишь мгновенье, и мысль о его быстротечности не омрачает взора: жестянка не прозрачная. Мы сообщали также о постановке "Цокотухи". Как гром свадьбы до небес ("шамаим") рифмуется с грохотом до Ерушалаима и как величественен апофеоз: четыре жука держат хупу* и приплясывают, а под хупой муха с новым финджанчиком" (вместо самовара) и с женихом. Только вот шпага Комарика всякий раз ломается, и приходится свертывать ее из картона заново. Когда из армии мы получили пакет, там была гибкая, на диво прозрачная шпажонка, она со свистом рассекала воздух, так что действительно пела по-комариному. Нас только предупреждали, чтобы конец шпажонки не попал в петельку у основания - вытащить будет невозможно. Мы тут же составили столы и сели за рисование. Потом разложили рисунки куполом, округлили и подцепили клеем к картону. Вышло облако. Приделали ленты - стал перисто-развесистый парашют. Ави и Ноа привязали к нему младенческий ком-бинезончик, тот самый, нещадно снятый с розового пупса. А еще через сколько-то минут из меховой оторочки шерстями, ушами, усами, зенками расцветала во все стороны морда. Рядом вздымалась труба победная, полосатая - хвост, расписанный в двадцать восемь рук любовно и мощно. От радости мы кинулись прыгать, петь и хлопать - такой вышел кот! Разглядывали, гладили, шептали ему ------------------------------------------------ *Хупа - навес из ткани, под который становятся молодые во время свадебной церемонии. **Финджан - сосуд для приготовления кофе. ------------------------------------------------ на ухо нежности, даже в морду целовали. Так, я уверена, начались фетишные культы. Затем я взяла фломастеры и вписала в парашютные воланы то, что мне диктовали: Будьте живы и здоровы. Чтоб все было хорошо. Чтоб вернулись скорее домой! Смотрите не умирайте! Маленький Уди, брат которого был в Ливане, а мать, желтая изведенная волчица, каждый день доходила до продуктовой лавки, что напротив сада, как до другого конца клетки, смотрела на нас через забор, не двигаясь, не видя, не говоря ничего, и уходила, - щупленький Уди выговорил тонким голосочком: - Чтобы было, когда вы станете старенькими. - Как? - Чтобы было, когда вы станете старенькими, -повторил Уди медленно, тихо, будто заклиная всею магией, какую только мог извлечь из крошечного своего существа, - и уставился на меня серьезными глазищами. Проворная красотка Элия, занятая обычно выяснениями, кто с нею сегодня дружит, бормочет благочестиво, как родственная тетушка: "Пусть заимеете вы подружку в армии, пусть будет вам с нею любовь да совет, а там в добрый час да за свадебку", и проверяет, пришептывая по слогам "сва-деб-ку", чтобы все буквы вышли из-под моей руки. Недели через две после отправки парашюта мы натащили материи, бумаги и принялись выкраивать усики и крылья для Цокотухи и ее гостей. Из шелкового шнура получилась чудная портупея, из бархатной бумаги - эполеты и перо для шляпы Комарика. Мы ушли в это дело с головой, с руками и ногами и не заметили, как в зал вошел солдат со всею амуницией, влекомой по дорогам из Ливана ради нескольких часов домой. - Спасибо от ребят, - сказал он и протянул пакет, похожий на завернутую вафлю. Все оставили свои причиндалы и окружили солдата. - Что это? Мыльце? Шоколадка? Свечи? Солдат разорвал обертку, мелькнула серебряная фольга. "Шоколад!" Солдат размотал фольгу, она была очень длинная, он передал мне конец, и мы натянули плотную блестящую полосу. "Теперь раскатаем вширь", - сказал солдат и стал разворачивать ленту. Он хорошо справлялся с ней. Внутри зажегся золотой блеск. "Подсобите-ка". Дети ухватились за ленту и стали развертывать в обе стороны, как золотой ковер в серебряных берегах. Граненые дольки брызгались, множились, будто мы открывали сверкающую звенящую мозаику. Наконец мы дошли до краев и стали вокруг золотого пруда, слегка поддерживая его в кончиках пальцев, как старинное самоцветное зеркало (цвет и жар шли изнутри) - и там перебегали, вспыхивали и сливались наши лица. Дети замерли. Шелест серебряной листвы наполнил сад. - Это будет хупа! - в окоченении восторга выдохнул кто-то и в жертвенной тишине сбросил в пруд колпачок божьей коровки с рогульками. И тотчас волны побежали, вздымаясь и опадая; мы качали волшебные сети, и улов все увеличивался, фольга растягивалась и не рвалась, руки подкидывали, колыхали ее, короны, крылышки взлетали вверх - "И-и-и-оп! и-и-и-оп!" - и вдруг разом: "Как хорошо, как славно братьям усесться вместе!"* - Мы запели так слаженно, так упоенно, как воинствующий хор по субботним утрам в какой-нибудь из синагог Гуш Эциона.** И не заметили, как вышел солдат, как пошел себе, таща автомат, - так хозяйка с базара тащит авоську, никакой молодеческой перекидки. Мы были заняты представлением, а он еще тремповал. Золотая хупа шелестела, звенела, гремела и вновь вызвала ликование. Зрители не выказывали ни нетерпения, ни отрешенности, хлопали продолжительно, и только когда разобрали детей, заторопились домой. "И где ты раздобываешь такие штуки?" - воскликнула, уходя, одна мамаша, имея в виду золотую хупу. А солдат-санитар все добирался к себе в мошав.*** Совсем поздно, уже после вечерних новостей, он вошел в дом, обнял жену (она ждала, предупрежденная звонком), глянул на спящих детей. Жена шла за ним с бледным озаренным лицом и все касалась то пальцев его, то плеча, то ухватит щепоткой складку формы. Он же сказал, что есть оказия, так он сейчас заедет к матери и сразу вернется. Джип ждет. ------------------------------------------------ * Популярнейшая песня, слова из Библии. ** Религиозные поселения под Иерусалимом. *** Мошав - сельскохозяйственное поселение. ------------------------------------------------ Все ее сияние - отвел. "Будто потом не мог бы". Молодое прекрасное лицо ее (такое лицо, должно быть, месяцами грезится солдату в его молениях о доме) дрогнуло от обиды, но она молвила: "Я с тобой" — и стащила с вешалки армейский бушлат времен ее собственной еще воинской службы. Джип понесся в темной свежести сосен, выхватывая фарами петли лесной дороги, временами тормозя - кто-то выпрыгивал, махал водителю и сидящим и исчезал. Потом сели двое, которым надо было в мошав. Потом машина остановилась возле дома матери, шофер и двое вышли поразмяться. Была ночь и тишина. Дверь раскрылась, на пороге стала старая женщина в одной сорочке, на плечи накинут халат. Она ухватила плечи сына, но не удержала их и стала опускаться; опускалась по телу сына и по дороге целовала материю, закрывшую его грудь, ноги. Руки ее цеплялись и скользили вниз, и там, приникнув головой к его коленам, она продолжала целовать, все опускаясь - до земли. Жена, шофер и двое из мошава стояли за спиной в дверях. "Мама, мамочка, ну что ты", - повторял санитар, запахивая на матери сорочку, натягивая сползший халат, чтобы закрыть ее старые груди, стараясь удержать, чтоб не была она там, у ног. Она же нет, оставалась внизу с такой силой, что он ничего не мог поделать, и мычание выходило из нее между торопливыми поцелуями. Солдаты и шофер отвернулись, а молодая женщина (дома в шкафу у нее хранилось платье из вышивки и бус, ни разу со дня свадьбы не надеванное, - подарок свекрови), женщина подумала, что все ее ночные бдения и молитвы и не приблизятся никогда к этому всхлипу, к этому сползанью благодарственному по коленям его вниз, к этому забвенью себя, стыда, людей. Наши же дети спали после празднества. На следующее утро, повзрослев, они обсудили грядущие рубежи: "Я кончаю сад, я иду в школу, в первый класс, потом во все другие классы, после школы я пойду в армию, после армии я сделаю свадьбу и стану пожарником (паровозником, мошавником, медсестрой) - тут Ави запнулся, ища, что может быть дальше. У него стали широкие, очень широкие глаза. "А потом я снова стану младенчик!" - выпалил он и просиял от неожиданности и облегченья. Все подхватились преодолеть запутанное уравнение. Наращивали, красуясь, любя себя, какие-то занебесные сорта учеб шоферские курсы, университет, наяривали, чтобы в конце прокатиться вот на этом вираже: "А потом я снова буду младенчик!" Они пересказали это все двадцать восемь, двадцать восемь раз замыкая круг, и, набравши дыхание, стартовали по новой. Сказавши, закидывались в экстазе, валясь от смеха, будто выкрикнули себя на заклинательной перекличке, и, стало быть, порция положенного мне счастья обеспечена, я тут, налегке и готов. После обязательной программы в детском саду, состоящей, в основном, из предвкушений еврейских праздников, рассыпанных изобильно по всем временам года, им предстояла школа, со множеством наглядных пособий, современных, в цвете, на глянцевой бумаге или в компьютерах. Затем в армии приступали к изучению ближнего боя. Инструктор успевал избить, прежде чем они начинали невнятно отвечать. Чтоб их разозлить, он велел раздавать пощечины - но они по-прежнему нелепо улыбались, непонятливые бычки, и только старались закрыться от затрещин. Надо переломиться, выработать "чувство нападающего", то бишь агрессию. А потом они получили приказ - войти в лабиринт и уничтожить чудовище. Оно обитало в мягкой прекрасной стране, что за соседним забором, перекидывало щупальца и убивало всякого, не имеющего ножа. В школе дети листали альбом, обозначенный именем соседней страны, полный утонченнейших колонн (дивно вставали на склоне) и рассыпанных на земле, на траве роскошнейших капителей. За морем в синей дали лучилась Греция, а тут играли ее развившиеся формы, и плетения Востока вили нежную по мрамору вязь. Дети шли с ружьями наперевес среди фонтанов и прекрасно выдуманных вилл. Местные жители кланялись и улыбались - улыбки смыкались за ушами, так что невмочь было глядеть: казалось, сейчас из-за затылков вынырнет мокрый смертный присосок. Жители спешили притянуть свои "мерседесы" к скалам, уступая армии места на дорогах, и все время рассказывали о расчлененной родне. Многажды изнасилованный юноша, хозяин придорожного ресторана, простодушно заголялся, жаждая показать на себе следы насилия. Горы были прошиты тайными тоннелями, как муравьиными ходами. Под школами и мечетями уходили вниз многоярусные хранилища, нафаршированные взрывчаткой, а матрацы в больницах были прослоены залежами патронов - на них почивали больные, потребляя комфорт цивилизаций, расположившихся поодаль к западу, - поставляемый беспошлинно взамен на спанье на матрацах, набитых пульками восточного производства. Наши дети озирались и порой не могли понять, почему, если уж варятся тут человеческие кости и все про то знают, - почему именно им надо стоять совсем близко и вдыхать тошнотворные запахи, а их сверстники по свободному миру выхлестывают диско и выбирают какие хочешь жизненные впечатления. Но между тем нащупали они скальное убежище и взвили флаг над его вершиной, бело-голубой. Во всех газетах была фотография: облачное небо, глыбы твердыни А-Буфора, две главы - правительства и армии. Ветер от винта развевал волосы - они только сошли с вертолета, но смотрели вниз, в правый угол (снимок был срезан по грудь). Что-то морщило им лбы и сдавливало глаза - так смотрит человек, вглядываясь, но давит его, давит; то, на что смотрит, давит, и он напрягается изо всех сил, чтоб не раздавило. (А, знаю, что не вошло в кадр снизу справа, - там на камнях лежали дети, лица открыты, родителям еще не сообщили, - первые минуты после штурма, и тот же ветер гулял и по их волосам и шевелил.) Да, лабиринт был занят и заснят, и перед всеми обнажились гиблые тайны, но ненависть пронизала все: стены, журчащие ручьи - все было отрава. Даже ребятня, маленькие изнасилованные оборотни* с невидящими глазами, - источали яд. Солдаты давали им питье, и, прикасаясь, по одному, по два умирали солдаты. И так, обученные воинскому делу, оснащенные пуленепробиваемыми жилетами, защитными очками, касками, отсекая присоски - а они все отрастали, - шли дозором. И вот случилось в наших сердцах, будто сами солдаты стали заложниками: пока они там, ни одного из нас щупальце не ухватит. Тогда матери завопили: доколе? как ни ступи - пропадешь... Лучше все мы будем заложниками в автобусах и гуляньях посреди дня, чем только дети наши, озирающиеся на чужбине. И тут мы решили навестить их на войне и познакомиться. Ведь мы не успели даже сказать солдату спасибо - так быстро, тихо он вышел. И мы не станем просачиваться, как какие-нибудь оглашенные мамаши, мы - коллективно. Как это будет негаданно, когда мы нагрянем! Тут-то мы увидим друг друга лицом к лицу. -------------------------------------------------- * Имеются в виду "дети полка", проданные из нищих семей Ирака и других арабских стран для любых услуг, сексуальных и военных, в лагеря террористов на ливанской территории. -------------------------------------------------- Я мямлила, что не стоит пока, время не назрело. Вот придет другое время, тогда... Но никак мои дети не могли представить, как дозревает время, где разлеглось оно вальяжно наливающимися боками и зреет себе. Они тыкались клювиками: "А когда будет другое время - послезавтра?" Я объясняла, что каждому овощу из нас - свое время. Они тужились, глазоньки озабоченные: ну, сейчас уже другое время? Им приспичило, и некуда было деваться; но дело устроилось, и мы выехали погулять на север. В моей же голове тем временем рассыпалась и перемешивалась одна картинка, и никак не могла составиться. Я то и дело начинала решать ее, как задачу -вчуже, на учебной доске, когда мелькают знаки, все видишь, понимаешь, все вытекает одно из другого, а накануне самого решения - бац, зияет абсурд, провал. Так и я принималась решать картинку то в автобусе, то вечером перед сном, то вдруг ясным утром -- и поздно, поздно спохватясь, перемешивала кусочки. Картинка как раз по дороге на север, на лесистом склоне, где проходят экскурсии. "Разбегайтесь!" кричу я им, а они цепляются за меня. Я кричу: "Только не вместе! не - вме-сте!" - не понимают ни черта, лишь сейчас видишь, как нужны были учебные тревоги, чтобы вдолбить: спасайся врассыпную, каждый сам по себе. А нынче без толку, они не умеют врозь. Они лезут из-за кустов, где их никто не видит, изо всей мочи бегут ко мне прижаться друг к дружке. Сейчас нас одной очередью - р-раз и срежут, это просто — можно объяснить. Раньше можно было объяснить, а теперь поздно, правильная учительница. Кричу -но как отцепить их от себя? Смешиваю картинку. У меня не воображение, а распущенная мешанина. Впрочем, почему мы несемся сломя голову, нет, нас несет по швейцарскому зеле-нющему склону. Дыбом чистые ледяные отроги, и сверкает на солнце свежая красота -- будто наперегонки с двух сторон раскручивается видовой фильм. Мелькнули две колонны, изрытые временами, пре-краснотелые, с тяжкими выточенными венцами, за ними - клок синего простора, Средиземноморье. И по всем правилам жизни и прочитанных книг надо мгновенье сие остановить, две прекрасные эти, возникшие навстречу, потрогать и сказать им... Но мы летели по склону, ощущая лишь разрываемый воздух, и мозг продолжал отсчитывать красоты по сторонам, как банковский бешеный автомат отщелкивает, крутясь, бумажки. Нас настигали, и на том самом склоне, где-то виденном, не то в телевизионной хронике, не то в газете. (Нарушение международных норм... попустительство властей... экскурсия в пограничной зоне за! - за! -за!!! - границей... мы гуляли за границей, по загранице с детьми не гуляют... международный суд... все осуждают, как далеко зашла наша наглость - подстрекать детей... агрессивные программы в детских садах. Советский Союз подал заявление в ООН... понесли заслуженное возмездие - мы, мы, мы. Министерство просвещения смущено и не знает, что отвечать. Кто дал разрешение на прогулку? Как никто? Сами взяли да поехали? Что значит "немного погуляем"? "далеко не пойдем, только глянем разочек"?) Но за что ухватиться, рассекая воздух, уцепившись за сумочку? Шум нарастал, просвистывали ветки, треск нахлынул отовсюду. Тогда я вырвала из сумки бабушкин частый гребешок и отбросила за спину. И сразу стала за нами чаща одного роста елей и кипарисов. Пока те продирались сквозь внезапную жесткую их стену, дети скатывались вниз, а я затылком чуяла, как сейчас из-за окраинных сторожевиков выскочат те и полоснут открывшийся реденький склон. Тогда я выкинула бабушкино зеркальце с узорными берегами из пожелтевшей кости (последняя живая вещь, оставшаяся от нее. Бабушка в западной Белоруссии; низкая, влажная там земля и много гладких озер. Бабушка никогда не думала, что в Ливане есть тихие водоемы. "Бабусинек, правда же, Бога нет?" хитро спрашивает внучка-пионерка, а она так хи-и-тренько не отвечает. "Бабушка, а кто я?" - прибежала внучка со двора и спрашивает, запыхавшись. "Ты -маленькая евреечка", - ласково говорит бабусинек. Ах, ничего она не понимает, я побегу, а ребятам во дворе не скажу, скажу им: я - москвичка!) - тогда я выкинула бабушкино зеркальце с белыми желтыми берегами (те быстро обегут!) и упала на чистую ограду каменного вымощенного водоема, я зачерпнула воды и хлестнула себе на волосы. Слава Богу, захватила ножницы; я чиркнула по волосам и швырнула крашеные седоватые пряди за камни. И вот закрутилась между камнями речка, вся в мелких водоворотах, - и не такая уж я кудрявая, волос отяжелел, ах, это в детстве такие ерепенистые шерстеня, что приходится натягивать их от пробора в косы натуго, чтобы сдержать... Речка разметывалась на водопадики, но ничего не могла, растекалась между камнями без толку. Теперь оставалось только волшебное средство Макса Фактора,* открытое на пороге нового бытия," проникновеннейшее снадобье нежить лоб и освежать окраинные поляны глаз и губ, снадобье, коего предназначенье, чтоб растворился ты в осязаньи и прикосновеньи. Не очень я надеялась на Макса Фактора, действенного лишь в тепличных западных демократиях, но другого не оставалось. На бегу нашарила я баночку (восхитительное хрустальное яйцо), загребла ее, прохладную, и хряснула изо всех сил об землю. Но не увидела, как растекается белая гуща, - она сразу изошла в туман. Туман молоком вобрал все и клочьями стал догонять ясный зеленый склон и детей. Уже сквозь эти клочья, сквозь неопределимый, удивленный, никак не запомнящийся запах, слышался рев вертолета, сумасшедший, поднятый винтом ветер, выстрелы. Пригибаясь за камнями, бежали солдаты. ------------------------------------------------ * Известная косметическая фирма. ** Т.е. в Израиле. ------------------------------------------------ Один волок кого-то грузного, стянув запястье ему, как скобою, белесоватым жгутом неразмыкаемые наручники, и это была шпага комарика, ее продели в петельку, откуда не вытащить уже. Рев и ветер над головами, сейчас выскочат санитары, на ходу раскатывая антисептическую фольгу, непроницаемую, нервущуюся, невесомую, златосереб-ряную спецфольгу для оборачивания тел и всего, что останется от тел на месте происшествия. И я молила громким голосом, бежала и повторяла Господу - продли туман, продолжи клочья, протяни, загороди. Окутай детей, Господи, дай не увидеть шпагу и золотой ковер. Господи, в какое положение ты меня ставишь? Дай им вырасти и технике развиться, и тогда, по наступлении иных времен, если какая детская садовница попросит что-то у солдат, они пришлют на праздник что-нибудь совсем другое. О ТЫ, отделивший тьму от света, небо от земли. Отделивший праздники от будней, здоровье от безумья, жизнь от мертвизны. Ты, отделивший туман от ясности и человека мыслящего от лишь чувствующих и болящих тварей, - соблюди себя, соблюди грань, отдели - которые бегут сейчас по склону - от тех, кого мы посылаем в горы; детей от детей, которые ушли в солдаты, сохрани же грань, за которой они всё узнают, всё. 1983-1984 | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
К рассказу
«СЕРЬГИ
ПРАМАТЕРИ НАШЕЙ САРЫ» | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
| |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
| |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
